Глава 4. Лезвие (1/2)

Бытие выцвело и подернулось липкой паутиной. Как будто кто-то набросил на глаза грязную половую тряпку, и теперь он смотрел через нее на мир. Величественное здание школы, похожее на дворец, оказалось роскошной тюрьмой с решетками на окнах. Его однокашники, дружбу которых он так хотел завоевать, — толпой злобных уродов. Небо давило к земле, каминная зола скрипела на зубах. Даже Паоли смотрел на него с осуждением, а его мужественное и честное лицо, казалось с кровати жирной и самодовольной рожей. Невыносимо медленно отсчитывая минуту за минутой, скрипел за стенкой часовой механизм. Наполеоне хотел умереть. Если бы он верил в бога, то просил бы у него смерти. Пусть бы его убило молнией в тот же миг, только бы не испытывать такого чудовищного унижения. Он прикрыл глаза и громко потянул носом. Доктор Мак-Маон утверждал, что у него обыкновенная простуда, он не понимает, что Наполеоне заболел от того, что не хочет жить. Под веками в ореоле солнечной проволоки волос до сих пор пылало лицо Фелиппо, густо облепленное омерзением.

В комнату без стука ввалился Гато с вязанкой дров, и оглядев открывшуюся картину, присвистнул: все двенадцать носовых платков Наполеоне были развешаны на спинках кровати и стула, на подоконнике и по краям умывальника. Платки были насквозь мокрые, а вытирать нос рукавом рубашки Наполеоне не хотелось.

— Что-то ты совсем плох, бедненький, — он с грохотом обрушил дрова на пол, — Доктор велел растопить камин. Сейчас согреем тебя, а то так и будешь вечно сопливиться.

Наполеоне опять шмыгнул носом и попытался отвернуться к стене. Все на свете вызывало в нем отвращение, Гато же был отвратителен ему вдвойне. Зачем доктор вообще его лечит? Наверняка ведь презирает, как Фелиппо и остальные. Ведь за все платки и пуговицы платит их король.

Как дворянин и человек чести Наполеоне поступил единственно возможным образом: вызывал Фелиппо на дуэль. Что еще ему оставалось? Он назвал его отца стряпчим и усомнился в благородном происхождении его семьи. На Корсике после таких слов кровавая вражда могла длиться столетиями. Как ни старался Паоли искоренить вендетту, некоторые принципы корсиканцы впитывают с молоком матери. Взять вот хотя бы отца и Поццо ди Борго. Поццо были близкой родней Буонапарте и жили в том же доме, только этажом выше. Как-то раз отец вышел на крыльцо в новом рединготе, а сеньора Поццо вылила за окно содержимое своего ночного горшка. Казалось бы, пустяк. Отец попросил возместить стоимость редингота. Все-таки он его из Англии выписал, ничего моднее во всем Аяччо никто не носил. Но Поццо уперлись как бараны и платить отказались. Тогда отцу пришлось взыскать с них деньги через суд. С тех пор Поццо ненавидят Буонапарте. Ценой родства, соседства и дружбы стали двести ливров.

— Ну вот, — Гато бросил в огонь последнее полено и с удовлетворением вытер руки о штаны. — Готово, малыш. Сейчас пойдешь на поправку.

Он обернулся к Наполеоне и растянул плоскую рожу в гримасе, которая, вероятно, должна была означать дружелюбную улыбку. Наполеоне поежился и, сделав над собой усилие, сипло ответил:

— Спасибо, но, право, не стоило…

Оранжевые язычки пламени яростно облизывали поленья, и от камина потянуло теплом. Из-за этого, а, может, из-за чего другого, тугой узел тоски в животе немного ослаб. Гато бесцеремонно сунул руку под одеяло и ухватил его за пятку.

— Эй, что вы делаете?! — взвизгнул Наполеоне.

— Молодец, что надел чулки. — он удовлетворенно кивнул. — Но шерстяные носки были бы лучше.

— У меня нету, — буркнул Наполеоне в ответ.— И не надо меня хватать, а то я директору пожалуюсь.

Гато озадаченно закряхтел.

— Ну если директору, тогда конечно, — пятясь задом, он поспешил ретироваться.

Наполеоне сразу пожалел об его уходе. В одиночестве он был беззащитен перед смутной мыслью, которая второй день скреблась в черепной коробке. Ее невнятное копошение причиняло ему сильные страдания. Наполеоне вертелся на узкой кровати, пока не сбил на сторону матрас. Все тело ломило, голова раскалывалась, горело лицо. Неужели прав Фелиппо, и он подлец? Для человека ведь естественно стремиться к свободе и ненавидеть рабство. Или вот, например, Дагле. Наполеоне ужасно нравятся его лекции. Должен ли он ненавидеть все французское, будучи корсиканским патриотом? Нет, ненавидеть Дагле или Пишегрю он не может. Он и Фелиппо не хочет ненавидеть, даже после того, что он ему сказал…

Пылинки кружатся в солнечном луче.

— Вызов? — голос Фелиппо сочится брезгливым недоумением, — Это невозможно. Вы мне не ровня. Я не дерусь с сыновьями стряпчих.

Наполеоне чувствует, как вокруг смыкается плотное кольцо разгоряченных тел. Чье-то дыхание щекочет в нетерпении висок, он не решается повернуть голову и посмотреть, кто это так нагло сопит над ухом. Затишье перед бурей. Он хочет ответить, но забыл французские слова. Фелиппо понимающе ухмыляется, а потом поворачивается к нему спиной и уходит. Стена синих с красными отворотами мундиров соединяется. Перед глазами мелькают кулаки, слюнявые рты и выпученные от усилия глаза.

После того, как человечья волна схлынула, Наполеоне покачнувшись осел на пол. Полученные тумаки не были как-то особенно болезненны. Это было прозрение. Я всегда буду один, понял он. Вокруг бушует океан, а я на своем острове один. Я потерпел кораблекрушение, но никто меня не спасет, ни один парус никогда не покажется вдали.

Последним из аудитории вышел Ментель. В глазах, сильно уменьшенных толстыми стеклами очков, не было ни капли сопереживания. Он протянул Наполеоне до хруста накрахмаленный платок.

— У вас кровь.

Разбитый нос второй раз за день. Рекорд Бриенна был побит.

Я вообще не хотел ехать в эту вашу Францию, с отчаяньем думал Наполеоне, пытаясь поудобнее устроиться на той части матраса, которая еще не сползла с кровати. Это Жозеф скакал от радости козленком. Ну как же: путешествие по морю, новые друзья! Наполеоне сразу понял, что мама во Францию с ними не поедет и спрятался на чердаке. Его искали три часа. Он уже тогда чувствовал какой-то подвох, но не знал, что отец выпросит у короля эту проклятую стипендию. Жозефу хорошо! За его обучение платит семья, он не жалкая побирушка с протянутой рукой. Упреки Фелиппо потому оказались так убийственны, что Наполеоне не мог не признать, что для королевского стипендиата чувствовать благодарность и почтение к королю естественно и правильно. Если бы он был французом. Если бы он был беден.

Ну зачем его отец унижался, доказывая благородное происхождение и собственную бедность? Сколько порогов он обил, собирая необходимые документы! И вел он себя при этом… как настоящий стряпчий. Неужели все ради того, чтобы щегольнуть в новом камзоле? Не раз Наполеоне видел, как мать украдкой смахивала слезу, получив счета от портного.

Лучший друг Паоли, человек сражавшийся в битве при Понте-Нуово, его отец сделал все, чтобы его дети учились во Франции: Жозеф — в Отенском колледже, Наполеоне — в Париже, Элиза — в Сен-Сире, а маленький Люсьен — в Бриенне. С каким восторгом он рассказывал детям о своем визите в Версаль, о роскоши, о любезности короля… Теперь Наполеоне видел совершенно ясно, что он отступился от идеалов юности, приспособился, обменял свободу на достаток и покой. Сначала он был другом Паоли, а потом стал другом генерал-лейтенанта Марбефа, правившего Корсикой от имени короля. Потому что… Просто потому это было ему… выгодно?

С глухим щелчком зубцы и пазы соединились, многочисленные колесики с шипением завертелись. Ударили за стеной часы. Наполеоне вскочил с кровати и заметался по комнате. Что-то невыносимо жгло его изнутри. Возможно, именно это ощущение и называют душевной болью.

Нет, этого не может быть, я чего-то не понимаю, думал Наполеоне незряче пялясь в сплошную пелену тумана за окном. Он забрался на подоконник и изо всех сил дернул за ручку. Его обдало влажным воздухом и безразличием окружающего мира. Еле заметные капельки оседали на подоконнике. Кто-то в тумане пустил лошадь рысью. Клип-клоп, клип-клоп. В сонной тишине боль вдруг отхлынула, и Наполеоне остался наедине с собой. С чем-то, чего он раньше в себе не чувствовал. Мысли стали слишком острыми и холодными. Отец все правильно делает. Нужно смириться. Забыть о том, кто ты. Учиться благодарности. Восхвалять милости короля. И радоваться, что Корсика теперь принадлежит столь просвещенной державе, как Франция. Это выгодно, и, следовательно, хорошо и правильно.

Джузеппе и Лучиано живут себе спокойно и наслаждаются французской жизнью. Их не мучает ни совесть, ни мысль о том, что Родина захвачена чужаками. Просто не думай, это причиняет страдания, говорил кто-то внутри.

Наполеоне закрыл окно. Долго возился с матрасом, пытаясь уложить его как положено. Озябшие пальцы не слушались. Завернувшись в одеяло с головой, он зажмурил глаза, пытаясь избавиться от лезвия мыслей внутри. Он не имеет право судить отца, он сам поступил гораздо хуже. Если Жозеф не захочет знать его больше, он поймет.

В июне отец приехал в Бриенн. Издали заметив его высокую фигуру, Наполеоне вскрикнул и бросился к нему через залитый солнцем двор. Отец не предупредил о приезде, и это был самый лучший сюрприз перед экзаменами. Наполеоне чуть не сбил его с ног, обнял, уткнулся носом в шелковый жилет, ощущая, как ноздри заполняет запах дорогой кельнской воды.

— Ну хватит ребячиться, — отец легонько оттолкнул его от себя и придирчиво осмотрел, сдвинув брови. — Поправь галстук. Вечно ты растрепанный.

Его худоба и мрачный вид испугали Наполеоне. Он помнил его совсем другим: цветущим весельчаком и модником. В Аяччо его прозвали Карло Великолепный. Наполеоне, когда был маленький, ужасно им гордился. Особенно тем, что его отец был другом самого Паоли. Сейчас он был больше похож на собственную тень. Глаза запали, ввалившиеся щеки покрыты сыпью.

Они пересекли двор и сели на скамейку в тени большого платана.

— Я привез Люсьена, он будет учиться вместе с тобой. Элиза отправится в Сен-Сир. Мне удалось получить стипендию и для нее. — тон был таким же отчужденным, как и взгляд.

— Где же они? — Наполеоне оглянулся. — Я так хочу увидеть Люсьена! Он высокий? Наверное, уже мне по плечо?

— Сядь немедленно! — рявкнул отец, но затем немного смягчившись добавил:

— Ты увидишь их позже. Я хотел поговорить с тобой наедине, сынок. Мне нужна твоя помощь в одном деле…

Наполеоне поспешно сел и заглянул отцу в лицо. К нему впервые обращали такую значительную просьбу, как ко взрослому или как к старшему сыну. Отец долго молчал, теребя длинными костистыми пальцами кружевную манжету. Наполеоне смотрел на его профиль и думал, что он все-таки очень красивый, несмотря даже на эту внезапную худобу. Вот бы у него был такой же нос как у отца, а не уродский клюв, вообще не пойми в кого.

— Давно тебе писал Жозеф?

Наполеоне хотел ответить, что Жозеф пишет каждую неделю, но отец перебил его:

— Не трудись отвечать. Уверен, это пара строк, какая-нибудь мальчишеская ерунда. О главном он умалчивает.

— Это о чем же? — изумился Наполеоне. У него в голове не укладывалось, что Жозеф может что-то от него скрывать. С предательским облегчением он понял, что отец злится на Жозефа, а не на него самого.

— О переменах в его желаниях. Он не сообщил тебе, что решил бросить колледж? Похоже, карьера военного ему больше по вкусу, чем духовная. И это случилось именно сейчас, когда есть возможность получить сан! — он вскочил и раздраженно заметался вдоль лавки.

— Жозеф лучший в классе риторики. Епископ Отенский, мой друг, хочет дать ему хорошее место в Борго. И тут он внезапно передумал! Он, видите ли, не чувствует к духовной карьере ни малейшей склонности! Я знаю, к чему у него склонность — повесничать и мотать деньги!

Он вдруг ухватил Наполеоне за ворот и сильно встряхнул, опалив слепым от ярости взглядом.