Pt. 4 (1/2)

День этот был унылый и бесцветный. Исключением стало только безумное деяние дяди, ярким пятном цвета крови Веймонда Велариона окрасившее серую залу и серое утро. О Деймоне юный принц слыхал всякое еще с самого своего детства и думал прежде о том, каким ненормальным сумасбродом нужно быть, и как до такого можно докатиться, чтобы рубить руки, головы и мужские естества на улицах столицы? Теперь он думал о том, каким ненормальным сумасбродом нужно быть, чтобы рубить головы вельможам в тронном зале на глазах у короля?

Эймонд был уверен, что отец, вопреки своим угрозам, никакого вреда не причинил бы своему дальнему родственнику — он был слишком стар и немощен, а еще он был слаб — телом и своим духом. Юный принц еще тогда, много лун назад, сам поклялся себе — он все еще помнил то обещание о страхе перед тварями, — что не станет таким же слабаком, каким его отец был всю свою жизнь и каким оставался на своем собственном троне. Лучше быть безумцем.

А ведь он даже не произнес нарочито вежливых слов сожаления и не оказал племяннику должной при его положении поддержки — тоже, разумеется, только на словах. Он был слишком ослеплен новой волной зависти.

Новым ее приливом.

«Стоило бы исправиться», — возникла окрашенная неизвестными чувствами мысль в голове принца. Как тогда, в детстве, после смерти Харвина Стронга. Даже повзрослев, Эймонд не всегда понимал, движет ли им жажда добавить щепоть соли на свежую рану или искреннее желание выразить сочувствие, тех его крох, на которые был способен отпрыск Таргариенов.

Покой и уединение — вот чем для него была веранда, продуваемая ветрами и нескончаемыми сквозняками, на которую теперь он смотрел из королевского сада. Эймонд не видел на ней никого, но не хотел лишний раз ступать на светлый камень, чтобы не увидеть там юного принца — будущего лорда.

Юноша составлял компанию своей сестре. Он увидел ее еще из большого окна в спальне матушки. Тогда Эймонду показалось, что ей необходимо чье-то присутствие, но он не нашел ее достаточно опечаленной исходом недавнего прошения. Словно она знала, чувствовала, предвидела — кто знает, на что она способна, — чем все окончится. Королева Алисента только была шокирована поведением принца Деймона. Как и все остальные вельможи, присутствовавшие в том зале, заметил юноша, но вслух не произнес и слова возражения. Лишь утешил матушку легким касанием рук к ее холодным, шероховатым из-за ободранной кожи пальцам. Хотел он сказать, что стоило ей привыкнуть к выходкам Деймона, но оставил нравоучения при себе.

Сестра же больше нуждалась в компании.

Она сидела одна, такая печальная и почти скорбящая о своих несбывшихся надеждах. На что надеялась она после всех событий, которые закрутились по приезде принцессы Рейниры? Ей нравилась та зыбкая тишина и тот покой, который дарил ей ненаполненный гостями Красный Замок. Она довольствовалась вниманием Эйгона, лишь когда тот снисходил до выпивки в своем доме, а не вне его. Это бывало не так часто, чтобы нагонять на Хелейну тоску. Но теперь Эйгон был рядом почти все то время, что раньше проводил бы в компании шлюх. И это не могло не удручать отвыкшую от его компании сестру.

— Ты необычно задумчив. Тебя что-то гложет?

Если бы только Эймонд мог кратко ответить на этот вопрос, он несомненно удовлетворил бы любопытство сестры и избавил ее от волнений. Но он не мог позволить себе врать, а потому только переводил ничего не обозначающий взгляд в сторону потерянного места для уединения. И, казалось, даже этого было достаточно, чтобы Хелейна поняла его и все его горести.

— Разве не там ты должен быть сейчас в таком настроении?

— Общество дорогого племянника мне уже приелось.

Он не врал, насколько мог не врать говорящий о своем полном здоровье незнающий о смертельной болезни крестьянин. Эймонд чувствовал, как поднимается внутри клокочущее желание немедленно сделать что-то вот этими самыми руками — будто в попытке доказать, он раскрыл свои ладони и взглянул на мозолистые пальцы. Он не медля хотел расквитаться, но убеждал и себя и юного принца Люцериса в том, что все давно в прошлом. Так отчего даже короткий разговор, полнящийся неловкими колкостями, заставлял его сейчас сидеть в саду, в компании сестры?

— Пока тебя не было, я наблюдала за пчелами, — Хелейна развернулась к пышному кусту с еще не увядшими цветами, и Эймонд последовал ее примеру. — У пчел всегда есть свои семьи, свои ульи. А цветы так близко друг к другу, но все равно без пчел они не могут, — когда сестра говорила о чем-то своем, она всегда казалась Эймонду едва ли не зловещей, но она также всегда быстро возвращалась к нему: — Понаблюдаешь со мной? Если тебе не за кем.

Скажи ему нечто подобное Эйгон, он воспринял бы слова как издевку. Но когда эти же слова произнесла сестра, он только взглянул еще раз на пустующую веранду едва ли не печально, словно надеялся провести сражение хотя бы неоднозначными взглядами, но, никого на ней не увидев, и впрямь обратил свой взор к рабочим пчелам — крестьянам в мире пчелиного улья. Сам он, наверное, тоже из них.

Теплое прикосновение пальцев Хелейны вернуло его к серому дню, который пока скрашивала лишь она.

— Смотри, — на другой руке ее, которая Эймонда не касалась, сидела пчела.

Эймонд потянулся к насекомому, и оно неожиданно для него самого охотно переползло на костяшку его пальца и замерло. Нечто такое простое и наверняка обыденное для его сестры вызвало в юноше почти детский восторг. Хоть кто-то его не боялся: сестра и ее мания — самая безобидная из всех таргариеновых ненормальных пристрастий.

— Только не делай резких движений, — пролепетала нараспев девушка свое предостережение. Оно точно касалось лишь пчелы, отчего же Эймонд подумал не о ней?

— Если сделаю — спугну, — на выдохе прошептал принц, — но и бездействовать долго — непосильная ноша.

О ком тогда говорил он сам?

Отец настоял на семейном ужине, совсем не понимая, что за столом соберется не одна — множество различных семей. А своей Эймонд мог считать лишь нескольких сидящих там человек. Ему хотелось бы избежать участия в этом спектакле, только выбора ему не оставили вновь. Он был принцем, но был обучен исполнять приказы не хуже, чем королевские драконы или гвардейцы. Как-то он читал в одной старой книге о Безупречных — войске рабов за Узким морем. Они описывались как воины дисциплинированные, отважные и необычайно верные. Но если случалось им переменить хозяина, Безупречные беспрекословно убивали и тех, кому доселе служили, по приказу новых господ. Также беспрекословно теперь и он, как рабы-евнухи падают на свои мечи и убивают младенцев по одному лишь приказу, должен был идти на равносильный падению на свой меч ужин.

Эймонда с самого приезда родственников терзало неясное предчувствие, которое до сих пор он старательно в себе подавлял.

Подавлял он его и теперь, застегивая лаконичный черный дублет, украшенный лишь двумя небольшими посеребряными трехглавыми драконами на вороте. Он не желал видеть слуг при приготовлениях к ужину, а потому всех их прогнал еще днем — они всегда снуют, как надоедливые мелкие насекомые, которых он не замечал бы обычно, но теперь в возбужденном своем настрое он обращал внимание на любое движение. Даже колыхнувший занавеску сквозняк заставил принца нервно подернуть плечами. Но он только снова взглянул на себя в зеркало и поправил повязку, скрывающую уродливый шрам и утраченный глаз.

Жаль, не все его уродства так легко было спрятать за куском черной кожи.

По дворцу он отчего-то петлял, исследуя коридоры, как любил делать в детстве. Ему нравилось обходить стороной спальни брата и младших принцев-бастардов, потому он никогда не ходил напрямик, даже если ему нужно было попасть не в столь далекую от его собственной спальню матушки.

И теперь он снова, как когда был мальцом, не шел в обеденный зал по прямой, оправдывая себя тем, что портить отцовский ужин еще до его начала было бы крайней степени неуважением.

Приглашенные гости выглядели такими же деревянными, как тот стол, за которым все они собрались. Натянутые на тела платья и дублеты были несравнимы с натянутыми на их лица хоть мало-мальски дружелюбными выражениями. Эймонду не хотелось на них смотреть, а потому он быстро нашел себе компанию в лице еще трезвого брата. Трезвым он был куда более сносным, чем после нескольких кубков вина, на что Эймонд посчитал необходимым указать. Иногда старший принц вел себя как неразумное дитя. Особенно, когда дело касалось мирских удовольствий — вина и девиц.

Стоявшее в воздухе напряжение не смягчило даже появление короля. Напротив, он, внесенный в обеденную залу на собственном царственном стуле, казалось, только предавал никчемности всему этому представлению, нагнетал своей немощностью обстановку, и краски дня становились все серее, несмотря на желтый свет, исходивший от зажженных свеч.

Ужин по обыкновению начался с молитвы.

Эймонд слышал голос матери, монотонно читавшей заученную молитву, слышал и тихие ехидные смешки дяди Деймона на той части, где предлагалось почтить память умершего в этот день сира Веймонда. А еще, помимо прочего, он чувствовал на себе чей-то потерянный и невозможно любопытный взгляд. Только один человек мог проявлять к нему такой нездоровый интерес. Только одному юнцу из присутствовавших он мог не давать покоя.

«Я чувствую твой взгляд даже с закрытыми глазами. С закрытым глазом. Молишься ли ты за что-то, племянник? Нет? За что ты помолился бы, если бы сумел?»

Неловкие улыбки Люцериса и Рейны, адресованные друг другу после произнесенного за них первого тоста, забавляли Эймонда, и своего веселья он не скрывал, когда поднимал кубок с насмешливой улыбкой, в коей растянулись его губы. Такой же мерзкой она была, как и весь этот неправильный вечер. Только на едва протянутой к центру стола руки с зажатой в ней чашей все и закончилось. Отчего-то помолвка Эймонда не только не радовала, а искренне и невыносимо раздражала. Даже пригубить вина из уважения он за будущую свадьбу племянника не смог.

Тосты поднимались за племянников вместе и за Люка — в особенности. Эймонд пил, когда за Люцериса пили и все. Отец как будто нарочно не обходил вниманием свое несправедливое решение, как будто ему нравилось сыпать на рану Эймонда соль. Соль и море неразлучны также, как презренные взгляды Эймонда и Люка, направленные друг на друга.

Король говорил. Говорил много, размеренно и тихо, но принц слышал слова своего отца, видел его лицо, видел гнившую когда-то, а сейчас покрывшуюся лишь уродливым рубцом рану на месте, где некогда был его глаз. Хотел ли он, когда лишился своего собственного, просить у сына прощения за его? Хотел ли он вернуть справедливость, которую когда-то у него забрал? Какой простой и неугодный для принца ответ: Люцерис назван будущим лордом приливов, а значит король так и остался слеп.

Тосты продолжали литься за столом, как вино из графина и песни из музыкантских арф. Эймонд чувствовал, как хмелеет и как тело его расслабляется. Но он продолжал упрямо смотреть в противоположную сторону стола, где сидели Люк и его нареченная. Племянник удостаивал своего дядю взглядами чаще, чем будущую супругу, и Эймонда это устраивало. Его забавляло внимание и, по правде сказать, льстило ему.

Еще одна речь. Джекейрис пил за дядьев, лгал о том, какая добрая память у него осталась о детстве, и Эймонд закипал еще быстрее от того, как быстро разливалось в крови вино.

«Да, у меня тоже осталась добрая память о нашем совместном детстве, племянник. И я с гордостью ношу повязку в знак этой памяти», — думал Эймонд, пока каменное лицо не выражало никаких чувств. Он был неприлично хорошо обучен манерам. Так он полагал, пока одно место за столом не опустело — королевское место. Его отец покинул собственный ужин, а блюда все продолжали вносить в окутанный хмелем зал.

Эймонд не пытался докучать племянникам в отличие от родного брата, отчего-то поникшего после тоста супруги — неужели ему все же важно мнение Хелейны о нем? Но перед ним поставили блюдо, вызвавшее у Люцериса смех, который скрыть ему было не под силу.

Розовым ужасом тогда назвали они свинью, на которую нацепили крылья и подали Эймонду в качестве его дракона. И запеченный «розовый ужас» теперь стоял перед одноглазым юношей, вызывая лишь насмешки. Как тогда — в том самом добром детстве.

Смех Люка по-прежнему его раздражал, улыбку с тупого лица хотелось стереть, и Эймонд вскочил, ударив по столу кулаком и заставив тем самым лязгнуть столовые приборы.

«Смотришь на меня. Смеешься надо мной. Неужели тебе смешно? А будет ли тебе также смешно, если мне дадут слово?»

Этого слова Эймонду не давали — он взял его сам. Он произнес тост за трех черноволосых и статных мальчиков — сильных мальчиков. Таких же, как их отец. Люцерис этот тост не оценил, ровно как и его брат, ударивший принца по лицу. Но Эймонд совсем не злился тогда, он был безмерно счастлив, что смог вызвать столько злости в юных принцах, в своих дражайших племянниках.

На ужине для королевской семьи каждому ее члену должна была найтись своя отрада. И свою он нашел сам.

Завершился ужин также поспешно и спонтанно, как и был устроен. Эймонд хотел удалиться и оставить лишь для себя одного эти смешавшиеся воедино чувства, из которых так отчетливо выделялось ликование, омраченное лишь замечанием матери и бессловесной угрозой принца Деймона. Как отрадно видеть, что еще один названый отец так охотно встает на защиту не-своих детей! А ведь ему, Эймонду, самому незнакомо покровительство даже родного отца.

Принцу хотелось уединения. Он жаждал сделать глоток свежего воздуха, вдохнуть полной грудью и почувствовать себя хоть немного менее пьяным. Он пил не так много, не так быстро наполнялась его чаша, как чаша его брата. Который теперь, едва удерживаясь на ногах, шел к Эймонду, так рьяно искавшему покоя.

— Это был ужасный вечер. Надеюсь, Его Величество остались довольны, — слишком пренебрежительно для выказанного уважения проворчал Эйгон заплетавшимся от вина языком.

— Не таким ужасным, как прошлый совместный вечер с нашей семьей, — а Эйгон был одинаково пьян вусмерть что тогда, что теперь.