Pt. 4 (2/2)

Он отмахнулся, потрясывая кистью и побрякивая стукающимися друг о друга кольцами, плотно сидящими на соседних его пальцах. Эйгон любил цепи и кольца больше, чем его брат, и слишком сильно для того, кто редко заботился о своей наружности.

— Мне нужно расслабиться, Эймонд, я хочу отдохнуть, — словно на ужине он не пытался лишь спровоцировать сидевшего рядом Джекейриса, а по меньшей мере подносил ему чашу, отчего и устал. — Ты можешь пойти со мной, если хочешь, — он не хотел, а брат его об этом несомненно знал. — Ты же помнишь наше любимое место?

Он помнил и место, и старую шлюху, бывшую едва ли не старше их родной матери. Но Эйгон тогда настаивал, что ему лучше познать опытную женщину в свой первый раз, нежели глупо смотреть на молодую и такую же неумелую девчонку — подстать самому Эймонду.

От общества брата он избавился не так изящно, как следовало бы. Эймонд грубо отказался, сославшись на головную боль, разыгравшуюся от вина, и на нужду в отдыхе, только не таком, какой предлагал ему брат. А после ушел в излюбленное место — самое уединенное во всем Красном Замке, словно позабыл о том, как ранее, когда еще солнце стояло в небе, прячась за облаками, он сам лишил его этого звания.

Промедление стоило слишком дорого — во всей одноцветной картине серо-белого камня веранды уже имелось лишнее пятно. Юный принц не осилил того вина, что ему подливали услужливые чашницы? Или хотел остудить свой разум и свои чувства? Отчего Люцерис Веларион стоял сейчас, вызывая бурю негодования своим стройным и непоколебимым станом? Вино в крови Эймонда делало племянника в его глазах более царственным. Если бы глаза у него было, разумеется, два.

— Вам следовало бы пройти в свою спальню, милорд. Ваша матушка была бы недовольна, узнай она, что вы еще не в постели в столь поздний час.

Эймонд продолжал насмехаться, но тон его был ледяным. И Люк словно почувствовал холод, подернув хрупкими плечами, скрытыми под объемом дублета. Но он взял себя в руки — его усилия были так трогательны и заметны даже слепцу, не говоря уже об одноглазом, — и повернулся на слова дяди, смотря на него уже не так смешливо, как на ужине.

— Я не лорд.

— Да, мы говорили об этом, — Эймонд приблизился, но Люк стоять на месте в ожидании участи не стал и отошел незаметными шажками к стене. — Я помню.

Он видел, что Люцерис чувствует исходящую от него угрозу. Наверняка даже глупый мальчишка понимал, что разгоряченный вином безумец еще опаснее, чем безумец трезвый. Особенно опасно было оставаться с ним наедине. Но Люк оправдывал все доводы дяди на его счет — он все еще был наивным глупцом и оставался с ним на этой веранде — в пекло ее.

— Прошу меня извинить, я был так поражен, — решением короля, — тем, что случилось в тронном зале, что совсем забыл принести вам мои соболезнования.

— Прекрати, — настаивал Люк, но Эймонд лишь продолжал.

— Выслушай, — дав волю эмоциям, принц снова натянул мнимую доброжелательную улыбку на свое острое лицо и молвил почти что с почтением: — Мне так жаль, что это случилось с вашим… вашим дедушкой, надо полагать. Или как бы вы назвали сира Веймонда, лорд Стронг? Прошу прощения, лорд Веларион. В наши дни титулы раздают едва ли не каждому, скоро и дворовая собака станет именовать себя леди.

— Как ты смеешь повторять эту гнусную ложь из раза в раз? — его тон почти срывался на крик, но Люк словно боялся повысить голос. Он был не так глуп, как считал его дядя, он понимал, по лезвию насколько острого ножа он ступал. — Разве король не нарек все слова, ставящие под сомнение мое происхождение, изменой?

— В таком случае, я изменник. Что терять изменнику?

Эймонд снова приблизился к племяннику, а голос стал его холодным, таким же, какими становились его пальцы, которые сжимал он так сильно, так рьяно, что кровь переставала приливать к ним. Таргариен пытался успокоиться, но его хищные шаги то и дело приближали его к мальчишке, самолично загнавшему себя в угол.

— И правда, дядя, что терять тому, у кого ничего нет? Так цепляешься к моему происхождению, моим родственникам, к моему отцу. Отчего же? Даже неродной, по твоим словам, отец, сир Лейнор Веларион, ставал на мою сторону чаще, чем твой, верно? Тебе и раньше приходилось когтями вырывать то, что другим доставалось задаром. Так было и с Вхагар?

Маленький и глупый — таким Люк ему нравился больше. Но говорил он теперь совсем не детскими фразами и разбрасывался совсем не детскими суждениями. В одном он оставался глуп и наивен — настоящий взрослый не стал бы всего этого говорить, но Люцерис еще не знал, когда стоит молчать.

Эймонд ему покажет.

Он безумно улыбнулся в ответ на его тираду и схватил племянника за горло раньше, чем успел сообразить. Вжал его в стену и стал бесконтрольно сдавливать дрожащее под пальцами горло, не переставая растягивать губы в сумасшедшей усмешке.

Он испытывал это и раньше. Он помнил это чувство слишком хорошо.

Еще тогда, в детстве, во время драки, окончившейся утратой чего-то очень важного для него самого, он схватил мальчишку за горло на какое-то недолгое мгновение, но то, как пальцы вдавливались в нежную кожу, тогда произвело впечатление на уже нездорового ребенка. И теперь, когда тощие длинные пальцы, будто созданные для того, чтобы обхватывать тонкую шейку племянника, вырывали из груди его рваные хрипы, Эймонд понял, что и для него пришло время потерять что-то важное.

— Отчего ты теперь так молчалив, дорогой племянник? Ты ведь был так красноречив. В тебе взыграло вино или бесстрашие — наследие твоего отца? — но Люцерис упрямо молчал, когда до этого, не разбирая слов, бросался обвинениями. — Ответь мне, Люк.

Вместо ответа следовали лишь хрипы и тщетные попытки откашляться, освободиться. Люк чувствовал себя пойманным, и это касалось не только его тела. Эймонд словно поймал его в ловушку, которую так долго для него подготавливал. Эта мысль веселила принца — он не хотел от него ничего. Он не хотел драки, не хотел склок и Люцериса он тоже не хотел. Видеть. Находиться рядом с ним. Чувствовать под пальцами ядовитую бастардову плоть. Но как и многие яды, этот тоже вызывал пристрастие, действовал как маковое молоко, туманя разум и затмевая рассудок, которым Эймонд похвастаться не мог уже очень давно, если и вовсе когда-то мог.

Люк упрямо молчал, но не этого добивался принц.

— Ответь, — враз изменившимся тоном — на леденящий почти по-зимнему — приказывал Эймонд, но в его таком не царственном племяннике не было и покорности слуги, он продолжал молчать. — Отвечай!

Люк дернулся от звука хлопнувшей по стене ладони или же от страха, но его пугало состояние дяди, только сам он ничего не мог ему противопоставить или только думал так. Эймонд показал ему все, на что он способен, еще тогда, в тренировочном бою с сиром Кристоном, и теперь племянник вряд ли мог отделаться от мысли, что он несомненно слабее.

Эймонд вспыхивал также быстро, как вспыхивает пожар от одной лишь искры, — он был подобен огню. Люк же был тих, как бывает тихо море во время штиля. Таргариены — порождения огня, Веларионы же правят морями. Люк не был Веларионом, но иногда сильно на них походил. И эта разница между ними раздражала и раззадоривала принца в равной мере.

— Хорошо, Люк, — смягчившимся голосом прошелестел Эймонд, а пальцы на горле племянника перестали так сильно сжиматься, напротив, начали скользить вверх, к подбородку, едва ли не бережно, почти ласково. И от этой нежности исходила еще большая опасность. — Молчи.

Эймонд пресекал попытки юного принца сбежать, он уже бесстыдно прижимал его мальчишеское тело к стене, пока жилистыми пальцами оглаживал его подбородок и шею, очерчивал вздрагивающий кадык и опускался ниже. В темном взгляде Люцериса застыл немой вопрос, его грудь вздымалась и опадала так быстро, что это движение почти невозможно было уловить, создавалось впечатление, что Люк совсем не дышит. Он все равно не осмеливался спросить.

— Ты хочешь мне что-то сказать? Теперь?

Он чувствовал мелкую дрожь не смевшего возразить племянника, он наслаждался его уязвимостью и давил на свою жертву самопровозглашенным величием. Эймонд бесцеремонно поднял лицо мальчика, грубо схватив его подбородок и заглянул в большие глаза, полные презрения и молчаливого неповиновения. Он, оставаясь недвижимым, все равно не желал покоряться ему. Но принц упивался вседозволенностью, упивался слабостью его давнего неприятеля. Разница в росте только добавляла Люку неудобств, а Эймонду доставляло извращенное удовлетворение это наблюдать.

Теперь он не понимал, как когда-то давно такой слабый мальчишка мог лишить его глаза. Нет, неверно, он понимал. Тогда он был не один. Но сейчас Люку не посчастливилось остаться с дядей наедине, и никто ему не поможет. Никто его не услышит.

Это было так. Принцесса Рейнира собственноручно отослала своих детей в постель и сама наверняка отправилась в свою. Матушка редко выбиралась из кровати, что уж говорить об отце. А Эйгон и вовсе направился в публичный дом, утолять другую свою жажду — не вина. Даже слуги переставали сновать по дворцу с таким рвением в столь позднее время.

Племянник остался совсем один.

И эта мысль опьянила принца. Он отогнул ворот дублета Люцериса, расстегнул несколько мелких пуговиц и, желая утолить собственную ненормальную жажду, снова взглянул на мальчишку, когда коснулся его ключиц и груди свои теплыми пальцами — они согрелись о горячую кожу Люка.

— Дядя… Эймонд, что ты…

— Заговорил, когда не просили, — только и ответил принц, прежде, чем заставил его молчать вновь.

Эймонд целовал шею племянника, распаляясь от того, сколько неудовольствия касания чужих губ приносили Люцерису. Он, смотревший только через призму полоумных представлений обучившего его брата на любовные ласки, теперь использовал их как средство унижения и подчинения своей безумной воле. Люк дрожал от страха или же гнева и ладонями, бывшими несколько меньше, чем те, что ласкали его кожу под дублетом, пытался оттолкнуть от себя Эймонда.

Каждый раз, когда принц отстранялся, на изуродованном лице виднелось выражение торжества — торжества победителя. Люк безуспешно пытался освободиться из его рук, но каждый раз дядя только снова возвращался к его шее. И каждый раз простое касание губ сменялось укусом, а укус — еще более сильным. И пока Эймонд не убеждался, что на этом участке кожи останется след, выше он не поднимался.

— Прекрати, ты сошел с ума…

Мольбы и обвинения. Он ждал именно этого. Чтобы Люцерис метался и молил, чтобы продолжал брыкаться, но не оставлял попыток достучаться до него. Достучаться до того, кого только что заклеймил сумасшедшим.

Как спросить с безумца?

— Сошел с ума? Это еще не сумасшествие.

Вот, что сумасшествие, подумал Эймонд, когда опустил шарившую под дублетом ладонь ниже, минуя пуговицы и застежки штанов Люцериса. Это — истинное безумие. Касаться племянника там, где ничья рука, кроме его собственной, его касаться была не должна.

— Прошу…

Эймонд остался удовлетворен застывшим на лице мальчишки выражением ужаса, его тихой отчаянной просьбой. И руки свои от него сразу убрал, посчитав, что с него пока хватит.

Это место снова стало для него уединенным.