Pt. 3 (1/2)
Ему часто снятся собственные воспоминания вместо красочных причудливых снов. Эймонд видит в своих грезах то, что хотел бы прожить снова и, возможно, поступить иначе, и то, что хотел бы забыть навсегда.
Этой ночью принц видел во сне себя на месте Джекейриса Велариона и брата его, Люцериса, на своем собственном. Он так явственно видел нависшего над ним племянника с зажатым в руке кинжалом, подобающим королю — из валирийской стали, что, проснувшись, он решил, будто так все было и наяву.
«Ты хотел мой глаз, но забрал у меня больше, теперь я заберу твою жизнь».
Эймонд уже не в том возрасте, чтобы в холодном поту вскакивать с постели и дрожать перед образом из бредового сновидения. Но смотря в зеркало на заполненную сапфиром глазницу, он чувствует, как вдоль его позвоночника пробегают мелкие мурашки, а постриженные под корень ногти, несмотря на это, впиваются в грубую от бесконечных тренировок кожу ладоней.
Он и правда забрал больше, чем мог себе позволить.
Вода была горяча в наполненной для него тогда ванне, но Эймонд чувствовал себя впервые на своем месте с тех пор, как перебрался в спальню побольше. Матушка велела подготовить новые покои для ее детей — все они выросли, и всем им требовалось больше пространства, чтобы уместить их вещи, гордыню и неисчерпаемые амбиции. Разве что последние были присущи лишь Эймонду, в то время как его старший брат, не говоря уж о сестре, были готовы довольствоваться старыми спальнями и старыми жизнями.
Вода была горяча, а размышления принца — беспорядочны, когда сам он отличался особым нетерпением в последнее время. Известие о прибытии в столицу принцессы Рейниры и всего ее семейства ворон принес несколькими днями ранее. Они тянулись так долго, как патока, которую добавляют в любимые сладости Хелейны, но все равно смешивались в единое пятно однообразных событий. Эймонд все также не складывал меча, все свободное от учебы время уделяя фехтованию. Все также корпел над разваливающимися, как здоровье короля, старыми книгами. Все также вел бессмысленные беседы с Эйгоном, заверяя того, что никакой публичный дом не заменит ему вечера за изучением валирийского или тренировки с сиром Кристоном. Все также встречал в саду свою сестру, заставая ее за созиданием детской игры или наблюдением пчелиной работы — пчелы, все также, неизменно опыляли цветы.
Но Эймонд не смог бы ответить на один простой вопрос: сколько дней прошло с тех пор, как он узнал, что ему вновь предстоит взглянуть в глаза своему племяннику с одним лишь отличием — теперь его собственный взгляд стал вдвое уже. Он много лет представлял себе новую встречу и никак не мог сойтись с самим же собой в том, как она должна пройти. И желанна ли эта самая встреча, или же принц предпочел бы ее избежать?
Теперь он сделался юношей. Высоким, статным и почти прекрасным, если бы не досадный изъян на его молодом вытянутом лице с острыми, каким стал и его язык, чертами. Но детская обида и ребяческая жажда мести по-прежнему делали его всего лишь мальцом, желающим поквитаться с тем, кто даже не выучился в те годы держать кинжал и действовал лишь из собственного страха.
Эймонд не был бесчувственным глупцом и прекрасно его понимал. Но вместо глаза в дыре черепа, предполагающей его наличие, теперь драгоценный камень — синий и совсем ему неподходящий.
Он был уродлив. И только боги знали, думал он так о камне или себе.
Эти дни отличались особой серостью, и даже его собственная спальня, отделанная в теплых оттенках слоновой кости и искусственного злата, казалась темной и унылой, как состояние самого принца на первый взгляд. Только он в самом деле не мог сказать, что чувствовал себя подавленным из-за предстоящей встречи, напротив, Эймонд был нетерпелив и жаждал поскорее взглянуть в лицо своему палачу. Ему, когда он был еще совсем ребенком, рассказывали о тех зверствах, которые на улицах столицы устраивал принц Деймон Таргариен, самовольно вынося приговоры крестьянам и порой даже более знатным подданным короля. Он находил эти рассказы, как и сами действия дяди, неоправданно жестокими, а его самого — изувером. Но шли годы, и он сам теперь был не прочь со своей легкой руки вынести приговор родному племяннику и немедля привести его в исполнение.
Теплая ванна согревала его худое тело, а несбыточные мечтания о свершившейся мести — его худые мысли.
Теперь матушка восседала на троне, уступая его иногда старому деснице — Эймонд никогда не видел, чтобы после приемов и прошений, которые они могли выслушивать часами, беря на себя тяжкое бремя ответственности, пока королю не здоровилось, на их руках, плечах или ребрах появлялись порезы. Король же не единожды выходил из тронного зала, пустив себе кровь. И принц находил это насмешкой богов особого сорта — специально для Таргариенов, возомнивших себя равными им.
Но восседающая на троне Алисента Хайтауэр и ее отец, принимающий окончательное решение, давали малую надежду на то, что Дрифтмарк и дом Веларионов не увидят у себя во главе бастарда, никакого к ним отношения не имевшего. Амбиции Морского Змея были крепче и важнее, нежели гордость всего его рода, но не все были с ним согласны.
Судьба великого дома, берущего начало со времен самой Валирии, как и королевский род, и судьба одного темноволосого мальчишки оказались в руках его матушки. Хотел бы Эймонд узнать, каково ей с таким грузом на плечах, и кто помогает с ним справиться?
Тренировочная площадка казалась еще более тусклой, чем улицы столицы из окна собственной спальни, но принца прельщала возможность выпустить пар и скопившееся внутри напряжение — или же это было возбуждение от томительного ожидания? Ему нужно встретить юных принцев как подобает, ему нужно быть в своей самой беспристрастной, как судья на слушанье по важному делу, форме. Он не мог дать себе сорваться с цепи, словно бешеный пес. Он хотел поиграть со своей жертвой, ослабить петлю, чтобы мальчишка даже не заметил, как она уже затянулась вокруг его тоненькой шейки.
Пока мысли его вращались вокруг Люцериса, ошибочно носящего фамилию Веларион, его тренированное тело само собой уворачивалось от оружия сира Кристона. Его удары были грубее и сильнее, но не так точны, как плавные движения королевского отпрыска. За годы, проведенные в этом угрюмом месте с этим угрюмым рыцарем, Эймонд привык к его манере сражение, к резкости его движений с едва заметной сменой эмоций на лице перед нанесением того или иного удара. Он привык, и потому, идя с ним на бой, уже заведомо знал, что выйдет из него победителем.
То же он чувствовал, предвкушая расправу над Люком.
Щит разлетелся едва ли не в щепки, а принц все продолжал атаковать королевского гвардейца и смотреть прямо на него, иногда сводя взгляд лишь на рыцарский моргенштерн. Как тогда он успел заметить две лишние в этом представлении фигуры?
«Я вижу, как ты смотришь. И что же ты видишь, племянник? Как я изменился? Да, я совсем не такой, каким был раньше. Теперь у меня на один глаз меньше», — крутилось в его голове.
Приставив меч к горлу Коля и получив желанную похвалу, Эймонд снизошел до скупой, но искренней улыбки. Если бы только он заручился его поддержкой тогда, десять лет назад, быть может, теперь все было бы иначе. Но Эймонд не мог держать зла на верного слугу матери лишь за то, что тот поставил не на того принца — все допускают досадные ошибки.
А Люцерис вырос, пускай и несильно. Эймонд узнал его сразу, даже пока тот был лишь мелькающим пятном за пределами боя, но его глуповатое выражение лица и копна каштановых — почти черных — волос не терпели уступок. Это точно был Люк. Он продолжал прятаться за кем-то выше, значимее, сильнее себя даже по прошествии стольких лет. Эймонду даже стало омерзительно от мысли, что этот сопляк смог его покалечить.
А чего стоил его взгляд, когда умелый воин, в котором он явно не признал дядю, обратил на него свой одноглазый взор. На что надеялся этот юнец, когда сопровождал свою мать в поездке, когда приближался к Королевской Гавани, когда ступал через эти врата и, веселясь, исследовал заново с братом Красный Замок? Что на его долю не выпадет такого несчастья, как ожившее чувство вины, как страх встречи, принявший живое обличье в виде Эймонда? Он смешон. И теперь ему не до веселья.
— Племянники. Решили размяться?
Он обращался к обоим, но взгляда не сводил именно с Люка. У Эйгона надуманные счеты с Джейсом, и Эймонд совсем не против предоставить ему право омрачить пребывание старшего бастарда в их родном доме.
Его глаза такие же большие, какими их запомнил Эймонд. Большие зеленые — ничего общего с его отцом или матерью, но Таргариену все равно хотелось в них посмотреть, оставшись наедине, чтобы увидеть всю полноту его чувств в отражении темных глаз. Юношеская припухлость не сошла с его лица, и выглядел мальчишка совсем уж безобидным невинным дитя. Когда-то и сам Эймонд был таким, но у него отняли право оставаться ребенком. И он хотел, потакая своему личному представлению о справедливости, ответить мальчику тем же.
Он должен узнать, каким болезненным может быть взросление.
«Открыть ворота», — и на лице Люка, если до того и оставалось хоть что-то живое и светлое, теперь была только мрачная напряженность, которая читалась и во всем его по-прежнему совсем не королевском стане. Веймонд Веларион пугал его сейчас едва ли не больше призрака прошлого в лице родного дяди и обращал на него столько же внимания, сколько и сам Эймонд.