Pt. 3 (2/2)

Каково тебе, Люк, когда все взоры обращены только на тебя? Посильна ли вам такая ноша, милорд?

Лишенный геральдики Таргариенов тронный зал выглядел пусть не таким угрожающим, но по-прежнему мрачным, как и лица королевской четы по ту сторону зала. Так называемые Веларионы словно бы показывали, что заслуживают большего, чем соседство со своей родной кровью даже во время прошения, озвученного сиром Веймондом.

Родная кровь.

Именно эту тему поднимал дальний родственник и косо смотрел в сторону непохожих на него юношей. Лейнор Веларион, насколько помнил его Эймонд, который не имел чести быть с ним близко знаком — слишком часто тот пропадал в компании молодых рыцарей и еще более молодых оруженосцев, — был похож на нынешнего просителя. Он был таким же темнокожим и таким же светловолосым. Во что верил Люцерис, полагая, что он, будучи полной его противоположностью, является его родной кровью? В жестокую шутку богов? В россказни своей матери? Принцу хотелось бы взять его за грудки и хорошенько встряхнуть, заставив смотреть правде в глаза. Наверняка это было бы для него тяжело — признавать, что родная мать — не только шлюха, но еще и виртуозная лгунья. Но разве не все должны пройти через болезненный опыт в своей короткой, как вспышка, жизни?

А быть может, Люк был подстать своей матери — таким же умелым лжецом.

Его загнанный взгляд так и метался от принцессы Рейниры к сиру Веймонду. Иногда он обращал большие глаза на своего брата, ища в нем поддержки, иногда — на десницу короля. И в этой серой зале становилось немного теплее от потерянности племянника.

Эймонд слушал честолюбивые речи рыцаря лишь из положенного уважения — большее удовольствие ему доставляло наблюдение за Люцерисом. В какой-то момент дрожащий племянник оказался настолько запуган тяжелым взором родственника, что во избежание с ним зрительного контакта взглянул на Эймонда. Искал ли он в нем поддержки? Это было бы просто смешно.

«Ты можешь не смотреть в эту сторону, мальчик, здесь тебе никто не поможет. Тем более, я», — думал Эймонд Таргариен.

И даже не видя взгляда брата, даже стоя позади матери, он чувствовал, что Эйгона наверняка веселит все это представление, подобно столичному крестьянскому театру, а мать, напряженно выпрямив плечи, выжидает вердикта отца. Все по эту сторону залы знали, каким должен быть приговор. И Эймонд готов поклясться, что на противоположной стороне тоже стояли, вопреки насмешкам Эйгона, неглупые люди, осознающие всю безнадежность своего положения.

Ворота, ведущие в зал, открылись с величавым скрипом: просто скрипеть — удел дверей, ведущих в бордель. В огромном проеме показалась мелкая сухая и скрюченная фигура короля Визериса, именуемого вторым. Отец шел, вглядываясь в лица своих титулованных подданных и перебирая слабыми ногами по каменному полу. Эймонд никогда не видел его полностью здоровым, но никогда он и не видел его таким больным, стоящим на ногах.

Появление короля перевернуло все вверх дном, заставив возрадоваться одних, и огорчиться — иных, коим и был сам Эймонд. Теперь же все понимали, что бастард наверняка сядет на Плавниковый трон — разве это было справедливо?

Его голос был тих, а сам он — сух. Но король восседал на троне и молвил. И Эймонд слушал его, как и все в том зале.

Визерис всегда был для него больше королем, нежели отцом. Даже в тот момент, когда он лишился глаза. А потому и относился к нему Эймонд как к королю, а не отцу — с должным уважением, но без особой сыновьей любви. Как можно любить человека, который никогда не бывал на твоей стороне?

Как и теперь.

— Надеюсь, вы довольны решением короля, лорд Веларион? — спросил мальчика Эймонд, когда вышел на самое безопасное, самое умиротворяющего — таким оно было прежде — для него место в этом замке, на излюбленную веранду.

— Я не могу зваться лордом, пока жив Морской Змей, дядя. — Вздернув мальчишеский нос, — это Эймонд увидел лишь потому, как резко подернулась его макушка, ведь стоял он позади юноши, — без сомнений в голосе, но с отлично различимым старанием произнес Люцерис.

— Ваша правда, будущий милорд, — он издевался над ним, и это понимал даже ребенок, с которым он теперь поравнялся, прильнув к холодному камню веранды.

— Чего ты добиваешься своими словами? Хочешь отомстить?

Люк избегал смотреть на него, и Эймонда это устраивало. Он хотел, чтобы племянник чувствовал вину, он хотел, чтобы тот не мог поднять на него взора, он хотел, чтобы тот жаждал его прощения. Нужно ли оно ему? Хотел бы тот извиниться? Чувствовал ли он себя повинным в уродстве Эймонда? Он бы осыпал его всеми этими вопросами, чтобы успокоить растревоженное сердце и роящиеся мысли, но гордыня не позволяла ему: он не хотел примиряться.

— Какое невысокое мнение о родном дяде, Люк. Я не жажду отомстить тому, кто был еще меньшим ребенком, чем я сам. Я повзрослел. Мне это не нужно.

Он врал. Также виртуозно, как принцесса Рейнира — они ведь одной крови. И ему также никто, даже сам он, наверняка не верил. Люцерис даже не смог найтись с ответом на такую вопиющую, наглую ложь. И Эймонд этой паузой воспользовался, пряча угрозу под слоями наигранной вежливости.

— Мне нравится это место. Такое открытое, но едва ли не единственное в замке, которое можно назвать уединенным. Я бы очень хотел, чтобы таким оно и оставалось впредь, — тон его голоса ровный и холодный, как цвет единственного глаза, взор которого был устремлен куда-то вперед, на еще менее приветливый, чем прежде, серый вид.

— Я бы тоже этого хотел, — в момент, когда Эймонду показалось, что Люцерис так просто отступил, ему стало даже досадно: как все оказалось просто. Но племянник продолжил: — Но боги не всегда потакают нашим желаниям.

— Отчего же? Дрифтмарк теперь твой. С нареченной вдовесок, — он прощупывал слабые места своего противника.

— Я слышу в твоих словах зависть, дядя?

Глупый мальчишка. Разве мог Высокий Прилив и равный ему высокий титул лорда вызывать в нем, отпрыске короля, зависть? Бесконечные сражения с непреклонным противником, море и красавица-жена — все это только звучит, как красивое начало легенды или сложенной бардом песни. И все это совсем не для него. Тщеславному, честолюбивому Эймонду было бы мало лишь Плавникового трона. Пускай им довольствуется Люк. Сначала лишь пусть вернет глаз.

— Не смею завидовать нескончаемой войне на Ступенях и жене, которой тебя продали в обмен на верность принцессы Рейнис. Можешь любоваться своим замком и своей девчонкой своими глазами, — он сказал лишнего, но чтобы звучать тверже и увереннее, он повернулся к Люцерису и продолжил: — и спать ночами спокойно. Прошлое должно оставаться в прошлом.

Взгляд племянника метался от уцелевшего глаза к повязке и обратно, из раза в раз становясь все более и более осознанным. Как будто он для себя понял что-то важное и невыносимо тяжелое: Эймонд так просто его не оставит.