Pt. 1 (2/2)
В ее глазах застыл немой и глупый вопрос, такой услужливый и оттого противный, поэтому Эймонд старается не смотреть на ее юное лицо.
«Что я могу для вас сделать, милорд?»
— Разденься, — холодно бросает принц, взмахивая в повелительном жесте двумя пальцами, пока сам со всей возможной в подобном положении грацией опирается спиной о стену, упрямо вперив взгляд в худую девчонку.
«Их стоит только попросить, и они исполнят любое твое желание, брат. Ты недавно обзавелся драконом, поэтому еще маловато знаешь о дрессировке, командах, о наказаниях и поощрениях. Их тоже дрессировали, их обучали командам. Они знают все о наказаниях и о наградах. Им тоже можно сказать: «Служить», — даже не на валирийском, — и они исполнят любой твой приказ. Ты можешь попробовать. Сегодня тебе можно все. Это ведь твои именины, дорогой брат. Хочешь, я тебе покажу, как надо? Смотри».
И даже сейчас, избавившись от влияния Эйгона, он продолжает смотреть.
Он смотрит за тем, как девчонка снимает те тряпки, которые наверняка призваны только раздразнить фантазию клиента, но никак не прикрыть истинной наготы, как обнажает свои хрупкие плечи и показывает выступающие ребра. Если бы не грудь и отсутствие между ног члена, ее вполне можно было бы принять за паренька. Нет, Эйгон не мог быть прав. И принц будет отрицать это до самого конца даже во внутреннем конфликте с самим собой. Даже если правда раскрылась, как и эта девка, еще тогда, после ужина, устроенного отцом.
— Подойди, — приказы легко раздавать, особенно тем, кто только рад их исполнить, кто только рад услужить.
В голове фантомным отзвуком раздается когда-то, не так давно, произнесенное «молчи». И Эймонд замирает в оцепенении, путая реальность с воспоминанием. Он сказал это сейчас или сказал это тогда? Он говорил это вообще?
Нет, девчонка слишком округлая, ее плечи слишком покатые, а изгибы слишком плавные. Она слишком женственна для того, чтобы принять ее за мальчишку. Ее волосы такие темные, волнистые, но такие неправильно длинные, что Эймонд хватается за них тонкими пальцами и сжимает в кулаке, надеясь вырвать хоть легкий, тихий писк из ее груди. Но она только послушно молчит и ждет своей участи, словно наученная горьким опытом или выдрессированная зверствами хозяина. В ее глазах читается лишь покорность, никакого отпора, никакого самоуважения, никакого желания постоять на своем — у нее есть оно, это «свое»? — постоять за себя.
Она словно не человек вовсе, что можно уже говорить о ее сходстве с ним?
С ним?
Принц отталкивается от стены, все еще не выпуская волос девчонки из пальцев, и рывком — не привычно, не размеренно — сокращает расстояние между ними. Он очерчивает ее подбородок, опускает ладонь ниже, пока смотрит на нее одним глазом, не в силах оценить всю ее покорность — и он помнит, кого за это нужно благодарить, и он еще отблагодарит. Ее тонкую шейку можно сломать одним легким нажатием, и эта мысль пульсирует в висках, опьяняя сильнее, чем все то опрокинутое внутрь вино. А девчонка так и стоит, раболепно следуя за его прикосновениями, не приносящими обещанного удовольствия никому из них.
Эймонд разворачивает ее к стене, вжимая в нее девушку, сдавливает шею все сильнее, пока в голове не начинают возникать новые и новые образы, которые он уже совсем не в состоянии оценить как реальные или же вымышленные. Все смешивается в одно неопределенное серое пятно, и из красок в котором различаются только темные-темные волосы парня и его зеленые глаза, несмотря на принадлежность к дому Веларион.
Придушить бы ее по-хорошему, чтобы знала, как впредь не быть такой послушной. И сам же улыбается своей глупой мысли, но на лице у девчонки читается едва различимый ужас вперемешку с какой-то тоскливой готовностью принять свой рок. Неужели она и правда хочет умереть вот так?
«Как Вхагар только могла позволить себя оседлать такому слюнтяю, как ты? Она здесь только для того, чтобы услужить тебе. Сделай милость, отдай приказ, пока ее не отлупили за плохое обслуживание. И сделай менее идиотское лицо, на сестру похож».
Интересно, которую из сестер в тот раз имел в виду Эйгон?
— Будешь молить? — услужливый немой кивок, и Эймонд только теперь понимает, что ни разу еще не слышал ее голоса. — Хорошо. Моли.
— Пожалуйста, — раздается хриплая просьба, охотно вырвавшаяся из сдавленной глотки.
Эймонд отшвыривает от себя девчонку, как надоевшую игрушку, но сам же он просто теряется в перемешанных образах в своей голове. Когда он перестал отличать реальность от вымысла? Бывало ли с ним подобное раньше? Или появление в жизни дражайших родственников только спровоцировало сумасшествие, которое принц так отчаянно старался не подкармливать?
В тот вечер он не пил так много вина, как Эйгон, Джейс не смог ударить его так, чтобы спровоцировать путаницу мыслей. Он был трезв, и ум его был ясен также, как было ясно до какого-то момента сознание короля — его отца. Так почему сейчас застывшее в памяти лицо племянника кажется миражом, каким-то поддельным воспоминанием, чем-то, чего он не смог бы увидеть наяву?
Лицо племянника.
Он даже не может вспомнить, как оно выглядит, как будто видел его в последний раз в тот день, когда лишился одного глаза. Как будто Люк выколол ему оба, лишь бы Эймонд больше не смотрел на него. Как будто Люк заранее, еще тогда, знал, чем все обернется. Только видел он его совсем недавно: Люцерис отплыл на Драконий Камень со своей семьей лишь тремя днями ранее, а принцу уже кажется, что прошли по меньшей мере годы, если не десятки лет.
Как ловко умалишение Таргариенов подменяет воспоминания, как убедительно заставляет верить в то, чего не было, и забывать то, что видел лишь на днях. Ведь того, что произошло после ужина, не было? Не могло быть.
Что вообще произошло после отцовского ужина?
«Мне нужно расслабиться, Эймонд, я хочу отдохнуть. Ты можешь пойти со мной, если хочешь. Ты же помнишь наше любимое место?»
Это место не было любимым ни для кого из королевских особ, но Эйгон пользовался только ему понятными фразами лишь для того, чтобы вызвать у брата волну гнева, как он считал, или же просто обозначить их совместные, хоть и не самые приятные, воспоминания. Те именины теперь надолго останутся в памяти принца. Так почему же продолжение ужина не отблескивает таким же ярким пятном в нездоровом сознании, как сцена многолетней давности, которую он предпочел бы забыть? Так почему он помнит лицо той шлюхи лучше, чем лицо родного племянника, чем лицо того, кто изуродовал его собственное, чем лицо того, кто лишил его глаза.
Главное, он отчетливо помнит: все это — один человек.
Эта девка пятится, сидя на полу, отползает к стене, словно только сейчас забеспокоилась о своей жизни. Эймонд смягчается, видя ее страх, а она, как назло, будто и перестает бояться ровно в тот же момент, наверняка все приняв за игру. Снова становится такой доступной и жалкой, такой нагой и открытой, такой плавной и женственной. Слишком она на него не похожа.
Эймонд встряхивает головой и снова смотрит на нее светлым глазом, стараясь, надеясь увидеть не ее. Но даже не помня лица, принц видит его яснее, чем эту глупую девчонку.
Полное безумие, с которым принц не намерен мириться, провоцирует гортанный рык в знак протеста, в знак сопротивления собственной ненормальной природе, семейному проклятию. В исступлении он запускает руку в серебристые волосы, едва не срывая кожаную повязку с изуродованного лица, но находит поддержку не в этом отчаянном движении, а в рукояти кинжала, который так приятно греет заледенелые пальцы.
Кинжал выскальзывает из ножен под искренний девичий визг, а Таргариен оказывается у ее лица в считанные мгновения. Темные длинные пряди волос падают на пол единым пластом, а вслед за ними скатываются с щек девчонки соленые слезы и слышится глухое рыдание.
Может, теперь будет знать. Может, теперь не будет такой покладистой.
И все равно как же она на него не похожа.