Pt. 1 (1/2)

— Если и здесь тебе снова никто не угодит, придется плыть за Узкое море в поисках идеальной шлюхи. Все для моего любимого брата, — Эйгон поднимает наполненный вином до самых краев кубок и снова своей ладонью забирается под юбку, названную так лишь из приличия, стоящей рядом продажной девки, едва ли не годящейся ему в матери.

Как его могут привлекать взрослые женщины с грудями навыкат? Как он может с равной похотью во взгляде смотреть на уже не единожды рожавших от высокопоставленных лордов и членов Малого совета старых шлюх и молоденьких, только-только расцветших девочек? Вкусы Эйгона остаются постоянны, когда дело касается лишь пренебрежения собственной женой и ухлестывания за очередной ее чашницей, сменившейся после трагического ухода ее предшественницы. И куда только они постоянно деваются? Вопрос глупый, ровно как и тот, куда пропадают няньки принцевых детей.

— Обойдемся без этого фарса, — так же отстраненно, как и обычно, бросает Эймонд. И лишь из уважения к той толике упрямства, что с завидным постоянством проявляет Эйгон в попытках склонить своего брата к близости с кем-то их этих девиц, юноша добавляет: — Брат.

Не стоит ему забывать о том, кто находится рядом с ним. Он не глуп, в отличие от сидящего рядом пьяницы, он понимает, что на эту пускай и не слишком приглядную кобылку делают ставки большие люди и видные лорды Королевств. Не стоит вот так легко разрывать связи с тем, кто при должном разыгрывании карт может стать правителем державы.

Эймонд хотел бы откланяться, хотел бы брезгливо одернуть дублет и покинуть бордель, не видя больше всех этих людей — мальчиков, девочек, мужчин и женщин, — решивших вверить свое тело в руки тех, кто предложит достойную цену. Но он лишь встает и отходит к стене, прислоняясь плечом к пыльному камню и стараясь увести свои мысли подальше от тех вещей, которые у этой стены могли происходить до него.

— Куда же ты, братец? — не оставляет тщетных попыток уже изрядно захмелевший и раскрасневшийся от ударившего в голову вина Эйгон. — Неужели ни одна здешняя девка не возбудила в тебе желания узнать ее немного поближе? — он наверняка считает себя очень остроумным, но губ Эймонда не трогает даже легкая улыбка. Младший принц только показательно поворачивается боком к несостоявшемуся королю — поворачивается к нему отсутствующим глазом.

Грохот и шорох проезжающей ножки деревянного стола по полу рисуют примерную картину происходящего ничего не видящему в том краю Эймонду. А тяжелая рука брата, устроившаяся на его плече, заставляет подернуть кончиком острого носа.

— Может, ты высматриваешь кого-то конкретного? Тебе все-таки нравятся блондинки? Или, может, их волосы должны быть еще светлее? Знаешь, я помню, как ты тогда вступился за нашу дорогую сестру. Все еще готов исполнить с ней свой долг? Ты извини, брат, какой бы идиоткой она ни была, она все-таки моя.

Его язык путается в словах, запинается на половине каждого второго, но свою извращенную мысль Эйгон доносит так ясно, что ярость отчего-то поднимается в груди юноши. Иногда он перестает понимать: его родная кровь настолько любит над ним измываться или попросту настолько тупа?

Молчание Эймонда, по-видимому, только провоцирует новый поток нелепых, несуразных выдумок, которые слетают с языка его старшего брата. Он старается держать осанку, держать свою спину и свои плечи в полагающемся напряжении, но один вопрос застает его врасплох и заставляет осунуться, пуская насмарку все попытки быть выше этого, быть выше пьяницы Эйгона.

«Может, тебе все это время нравились мальчики?»

За ним последовала новая тирада о том, какой здесь богатый выбор самых разных мальчиков от мала до велика, о том, как обязательно найдется тот, кто приглянется ему, стоит лишь избавиться от предрассудков и взглянуть на это место свежим взглядом. И, конечно, не обошлось без намеков на кровосмесительные порывы Таргариенов — мальчиков с серебристо-белыми волосами тоже хватает, Эймонд, ты только дай кому-то из них шанс.

Отбросив от себя руку брата, он чувствует себя так, словно сбросил с себя оковы собственных мыслей, фантазий и желаний. Знал бы только Эйгон о том, что его совсем не прельщают белокурые красавицы и бледные пареньки, знал бы только Эйгон о том, что предоставься ему возможность, он снова непременно выбрал бы кого-то совсем ему противоположного.

Кого-то одного.

Эймонд еще раз обводит взглядом бордель, словно отговаривает себя от собственных неправильных раздумий, словно пытается дать этому месту еще один шанс вызвать в нем интерес и, как сказал до этого принц, возбудить в нем желание. Но он только хватает первую попавшую чашу, наполненную вином, и опустошает под радостные пьяные воздыхания Эйгона. Как будто это дает ему хоть какую-то надежду на то, что сегодня его младший брат снова познает женщину — или какие у него там предпочтения.

Предпочтения у него едва ли менее извращенные, чем у родного сумасшедшего брата, вынужденного еще в юном возрасте взять в жены сестру.

Он уже имел возможность в этом убедиться наверняка, даже если ранее, когда-то в прошлом, кажущимся теперь таким далеким, он считал себя куда более нормальным, куда более здоровым, чем славный принц Эйгон.

Все оказалось совсем не так.

Когда-то в более юном возрасте старший брат имел над ним большую власть, когда-то он имел как будто больший вес в глазах Эймонда, нежели он сам. Тогда Эймонд был совсем еще зеленым пареньком, ему было интересно в какой-то степени, или же он просто пытался доказать если не кому-то, то хотя бы себе, что может быть взрослее, серьезнее, весомее, если будет заниматься такими же взрослыми вещами, как его брат.

Из взрослого в тот день была только женщина в его постели, воспоминания о которой теперь вызывают у принца лишь желание выпить очередной бокал вина и больше об этом никогда не думать. Интересно, Эйгон напивается по тем же причинам или у него есть какие-то особенные, не связанные с желанием забыть ту, которая ему в постель была подложена насильно? Иногда в нем просыпается склонность видеть родного брата в лучшем свете, чем он предстает на самом деле большую часть времени. Иногда он даже хочет его оправдать. Глупость какая-то несусветная.

Но не это самое глупое, что он делал в своей жизни.

— Какой-то ты особенно раздраженный стал после отъезда будущей королевы, — и Эймонд не может понять, слышится ли издевка в голосе старшего Таргариена или это всего лишь вино.

В помещении, кажется, и дышать совсем нечем. Эймонд контролирует каждый свой вдох и ровно столько же — каждый свой выдох, следит за тем, как вздымается грудь, чтобы успокоить разбушевавшееся нутро. Он раздражителен совсем не из-за отсутствия в Королевской Гавани принцессы Рейниры — так, напротив, даже легче, ведь намного приятнее видеть спокойную и собранную мать, которая в обществе же наследницы иногда становится более похожа на разъяренную фурию, нежели на королеву. Он слишком хорошо помнит тот день, когда и у него, и у старшей сестры появились новые уродливые шрамы. И все же принцессе повезло несколько больше — она продолжает видеть мир обоими глазами. Как и ее сынок.

Он ни о чем не жалеет, у него есть дракон — самый большой, самый грозный из всех ныне живущих. Так он себя утешает.

Слова брата совсем не задерживаются в мозгу, Эймонд вовсе его не слушает. Только обводит взглядом пьющих вельмож, мелких чиновников и прочих любителей удовлетворять свои низменные потребности наиболее доступным образом — доступным для тех, у кого есть на это деньги. Из других помещений этого маленького с виду здания доносятся самые разнообразные звуки: от удовольствия до боли, от стонов до стенаний. Принц только поджимает губы в притворной надменности, пытаясь скрыть свою брезгливость — он чувствует ее потому, что и сам бывал там. Иногда, когда он был молод и когда брат казался ему более авторитетным, более важным, ему проще было согласиться на его глупые правила этой маленькой игры. Только повзрослев он стал видеть, как Эйгон на самом деле жалок и глуп и что на самом деле он простой пьяница и развратник, который пытается хоть как-то заполнить неудовлетворение и пустоту в своей жизни вином и шлюхами.

Эймонд не такой. Ему не нужно вино, чтобы затуманить свой разум и забыться — большую часть времени, — и не нужны женщины, чтобы почувствовать себя значимым. Но чего-то для значимости ему точно не хватает — кого-то.

— Брат, — раздается еще более пьяный чем минуту назад, не мог ведь он дольше теряться в своих раздумьях, голос Эйгона, — я взял тебя с собой, потому что ты был таким угрюмым, — пьяные откровения принца только больше раздражают, — таким потерянным, — словно продолжает свои попытки вывести его из себя, — развлекись. Если ты не выберешь себе кого-нибудь, я сделаю это за тебя. Тебе же понравилось в прошлый раз, верно?

Прошлый раз. Тот хваленый прошлый раз — Эймонд лишь натягивает на лицо презрительную усмешку, давая понять: если он продолжит этот разговор, их замечательный совместный братский вечер быстро и неприятно завершится.

— Я тебя услышал.

Может быть, в чем-то он действительно прав.

В одном из тех залов, где люди воплощают свои самые низменные, самые нелицеприятные желания или, что куда более прозаично и обыденно, отдаются в объятия похоти, Эймонд находит укрытие от общества брата. И он твердо уверен в том, что скучать тот совсем не будет, вряд ли у него будет время на скуку, ровно как и желание — теперь ему не до высоких заботливых порывов, когда есть порыв оказаться между ног обнаженной девки.

Выгравированные узоры на кубке так приятно ощущаются под пальцем, и принц находит в этом какое-то успокоение, или же это только вино, которого в чаше становится меньше с каждым глотком.

Уговоры и заискивания Эйгона отдаются в голове собственными сомнениями, а вино, теперь разжижающее горячую молодую кровь, заставляют его взглянуть на получающих удовольствие людей и людей, это удовольствие им доставляющих, немного другим взглядом. И даже стены клятого борделя уже кажутся не такими грязными и омерзительными, как и продажные женщины, ждущие своего нового клиента.

Взгляд одного глаза цепляется за щуплую брюнетку, жмущуюся к пыльному камню стены. Она как будто была вырвана из другого места, она как будто сюда не подходит, она как будто здесь лишняя. Эймонд сейчас чувствует то же самое, и возможно именно это сподвигает его вручить чашу какому-то проходящему мимо мальчишке, а девицу взять за тонкое запястье и увести в куда более уединенную залу — он уже бывал там раньше.