качели в пустоте (1/2)

В объятия смерти, как к губам самой любимой женщины. Бездна раззявила влажную пасть, и Миша хотел, чтобы та ему отсосала, в смысле… чтобы та приняла его плоть. Всю ту, плоть, что взбухала покрасневшими шрамами, разбитым носом и пустыми лунками слюнявых дёсен, как вечный памятник желанию разрушать самого себя.

С этим желанием сдохнуть — он самый живой из всех тех, кто варится на унылых пятидневках, платит кредиты и откладывает понемногу на пенсию, чтобы в итоге прийти к той же точке. Это парадокс Горшенёва — жить с тягой к смерти, а не умирать с тягой к жизни.

— В следующий раз я хочу поговорить с твоей мамой, — голос психолога тише и приятнее, ведь теперь Миха остаётся с ней один на один после групповой терапии. Она хочет разбирать его случай перед комиссией в конце семестра или что-то типа того.

— Прям так сразу? Рановато ещё с мамой знакомиться, — Миха расплывается в улыбке, двигаясь к краю деревянного стула. — Давай хоть поцелуемся для начала?

— Сначала мама.

— А потом поцелуемся?

— А потом папа.

— Ну ты и ебанутая, — огорченно выпаливает Горшенёв, вновь откидываясь на спинку многострадальной мебели. — Так и помрёшь в одиночестве. Запомни мои слова.

Она так и сделала. Своими загребущими ручонками мозгоправка дотянулась до всех, кто был ей нужен. С её слов первым делом надо ловить за руки родаков и лечить в первую очередь их. Миша сопротивлялся такому развитию событий и чуть не оторвал княжеские уши, когда тот при помощи Шурика отдал номер домашнего телефона его предков. Горшенёв ведь первое время ни сном ни духом не ведал о том, что мама ходит к этой дотошной ведьме. А то, что коварные женщины добрались в итоге и до отца — это вообще атас. Миха был не то, что в ахуе, он был в трихуе от таких поворотов его судьбы.

Князь, как и обещал, ходил с ним вместе на групповые занятия, а потом к ним подтянулся Балу и остальные музыканты тоже пару раз заглядывали на огонёк, превращая мероприятие в балаган. Горшку это даже нравилось. В конце концов, мозгоправка сама решила связаться с ним и с его жизнью теснее. Вот она, его жизнь — пьяная, непричёсанная и шальная полыхает, будто канистра с бензином.

Только, чем ярче свет, тем чернее тень и на обратной стороне монеты — ржавые качели в бесконечной пустоте. Они монотонно скрипят на какой-то тоскливой ноте и вокруг тысячи вёрст «ничего».

Он один качается на них в темноте.

***</p>

Сегодняшний день обещал быть невъебенно тяжёлым, потому что всё это время они лечились с матушкой по отдельности, но теперь пришло время полечиться одновременно. Горшок заранее знал, что он никуда не придёт. Что ей сказать? «Мама, прости, я съехал с катушек очень давно, понимаешь? Извини, что не сказал, потому что ты сама это знала, на самом деле, и мы не можем это обсуждать, ведь ты слишком много волновалась и будешь волноваться ещё больше, если я расскажу, что хочу умереть и том, что хочу жить вечно, вот так и… Ты расстроишься и будешь плакать, а я реально сдохну от чувства вины, такие дела, мама, извини ещё раз».

Ещё сложнее с отцом, потому что у Горшка просто не откроется рот, чтобы рассказать ему про всё то говно, что годами бродило у него в котелке. Ему не хватит духу признаться, что он внатуре бракованный и сломанный, что он разочарование и он, правда, не такой, как все — это просто блеянье затюканного чмошника. Такой лютой хуйни Миха никогда не сморозит при человеке на которого смотришь снизу вверх, даже если давно его перерос.

Да, он никуда не пошёл. Точнее он не дал ковыряться в своём мозгу и разглядывать, как подопытную крысу. Вместо это он загудел с панками из «Там-тама», объясняя им, что

петля на шее смотрится как-то бедненько, не эффектно. Вот если шагнуть в окно, чтобы его потом недельку-другую соскребали с асфальта — это другое дело.

Товарищи по игле справедливо замечали, что смерть не приходит к нему, хотя Горшок режет вдоль и лезет в ту же петлю. Наверное, его котёл в аду ещё недостаточно нагрет или кому-то сверху просто очень нравится смотреть на его барахтанья в океане жизни.

***</p>

Эта дура была не такой дурой, как ему показалось вначале и, может быть, лечить его родаков тоже было не лишним, потому что, когда Миха заглянул на часок-другой в отчий дом, мама не стала говорить с ним, как с пятилеткой, сюсюкаться и искать слюнявчик. Против этого даже не хотелось бунтовать и внутри не свербело всё то, что заставляло уходить после первой кружки чая. А ещё… блять, стыдно признавать.

А ещё папа его похвалил. Папа сказал, что он не разочарование.

Миха думал, что обоссытся от счастья, но сдержался, чтобы отец не взял все свои слова назад.

***</p>

— «В музыке есть прекрасная вещь — когда она попадает в тебя, ты не чувствуешь боли».

Заводной рок-н-ролл, наркота и вереницы коротких ночей — Миха согласен, что всё это для того, чтобы отвести беспокойную душу.

— Это ж Боб Марли? — хмыкнул Горшенёв, продемонстрировав неожиданную осведомлённость.

— Верно, — психолог дарит ему невесомую улыбку. — «Страданием своим русский народ как бы наслаждается».

— Блять, только про Достоевского не начинай, ё-моё, — очередная цитата выводит Горшка из шаткого равновесия.

Он второй раз удивляет её своей начитанностью.

— Чё так смотришь? Чё, я полено тупое по-твоему? — в голосе ни злости, ни обиды. Только привычная ворчливость.

— Конечно, нет.

Конечно, она лукавит.

Миха к ней уже немного привык, как и она к его острым реакциям. Нужно очень постараться, чтобы не заметить, что Горшенёв — сплошной оголённый нерв.

— Да похуй, на самом деле, — Горшок машет ладонью, подвисает на пару секунд, а потом его прорывает на монолог: — Блять, то что ты делаешь, а вдруг оно не нужно, на самом деле? Вот ты хоть думала, что я такой, какой есть, а после твоей головомойки стану… Поменяюсь я, короче, понимаешь?! А если я поменяюсь, то нахуя вот эта херотень упала, а? Я так не хочу. Я это презираю.

Она фильтрует его словесный поток, раскладывая слова по аккуратным полкам.

Романтика руин и очарование смерти завораживает, как грандиозные катастрофы и брызги горячей крови. Подростковый максимализм из Горшенёва не вытравить, да и нет в этом необходимости, если честно. Он может остаться с ним навсегда.

— Нет, Миш, мы просто должны прийти к тому, что ты помиришься с собой и, может быть, хотя бы на чуть-чуть полюбишь самого себя, а не новую зависимость.

Ему показалось, что психолог залезла к нему в голову, посмотрел там всё и вылезла обратно.

— Блять, — Горшенёв подпирает голову рукой, а потом с силой проводит ладонью по лицу. — Ладно, может оно и не плохо.

— Ты сможешь прийти на следующее занятие с Андреем?

— Да он и так приходит, ё-моё!

Вообще, в группе все по-немногу торчали, поэтому бесполезными эти занятия не были ни для кого.

— Не на группу.

— А, — запоздало понимает Миша. — Вон ты про что.

Разговор с Князем про их подозрительно нежную дружбу остался подвешенным в воздухе. Никто из них не решался его начать, и тот болтался, как паутина на потолке — вроде нужно что-то сделать, но вдруг там паук? Страшно же, правильно?

Горшок любил баб с сиськами побольше и ногами подлиннее, он помнил об этом всё время, до момента, пока на глаза не попадался Князев. Рядом с Андрюхой бывало так странно тянуло под рёбрами. В таких случаях Миха всегда грешил на проблемы со здоровьем. Всё-таки сигареты и изношенное тряпочное сердце. Всё-таки сигареты.

Всё-таки Горшенёв решил, что противостоять этой ведьме-мозгоправке нужно вместе с товарищем.

На следующие посиделки Андрюха припёрся, занося с собой до странного осязаемое счастье, мартовские лужи на новых кедах, и от его появления в помещении сразу стало светло. Князь оставил свою кожанку на спинке стула и оказалось, что он снова припёрся в рубашке с свободным воротом.

Придурок.

— Миш, ты говорил про Андрея неоднозначно, — психологиня пробегается взглядом по строчкам из своего блокнота. — У тебя есть к нему претензии?