успокой меня заново (1/2)

Горшок считал, что татуировки должны быть у каждого крутого панка, а Князев считал, что разубеждать Миху бесполезно и был в этом чертовски прав. Андрей ещё не видел что за шедевр будет пачкать бледную кожу Горшенёва. Они, вообще, толком не виделись после того, как Миха ушёл в завязку. Видимо, он восстанавливал контакты с семьёй, искал новую квартиру и ходил в ту группу для бывших торчков, которую сватали ему в наркологичке. Андрей ему звонил время от времени, слышал, как в динамике звучит вполне трезвый голос и на этом успокаивал свою совесть. Они же с Горшком не сиамские близнецы, правильно? Нужно давать друг другу воздуха, в конце концов.

***</p>

Тащится за три пизды от дома, чтобы послушать безыдейных торчков и оздоровиться — идея так себе. Горшенёв не понимал, как ему помогут разговоры с наркоманами про наркотики, чтобы потом развенчаться с тягой к шприцу, но мужик в белом халате был убедителен и чёрт дёрнул согласиться хотя бы на одни посиделки. Теперь Миха, шипя и матерясь, шнуровал свои кеды, пытаясь прикинуть в голове более менее короткий маршрут.

Миха не рассчитал время и притащился сильно заранее. В помещении тогда только-только расставляли стулья по кругу. Занятие вела студентка, какого-то психологического факультета, она держалась почти непринуждённо, но Миха видел с какой силой психологиня сжимала в маленьких ладонях свои опросники и анкеты. Горшок так сжимал дневник перед тем как нести его на проверку отцу.

Долго сидеть можно разве что на игле, а на таких мероприятиях, где надо слушать и не встревать — у Горшка напрочь теряется концентрация. Он еле как отсидел двадцать нескончаемых минут и вскочил на ноги, чтобы никогда уже не вернуться.

— Так, ребята, давайте сделаем небольшой перерыв.

Тут со стульев поднялись все нарики разом, и Миха растерялся, замерев на одном месте.

— Михаил, Вы уже собираетесь нас покинуть? — психологиня воспользовалась его ступором, подойдя к нему сбоку.

— Да, мне там ещё репать надо… ну, репетировать, короче. Дела ещё всякие, — Горшенёв тараторил, проглатывая окончания слов. Врал, конечно, напропалую, но оставаться в этом дурдоме ему не улыбалось.

Психологиня кивнула, но по глазам видно, что не поверила. Она начала говорить и Миха чувствовал, как от каждого её слова ноги буквально врастают в бетонный пол.

— Михаил, тут в каждом есть глубина и подростковый надрыв, — она вертела в тонких пальцах авторучку, периодически щёлкая. — Будет не бесполезно познакомиться с такими, как ты. С самим собой.

Щелчок.

— Не бежать от страха и боли, а посмотреть им в лицо.

Сразу несколько щелчков.

— Это часть терапии — принять свои эмоции, а не бежать от них.

В косматой голове щёлкает одновременно с авторучкой.

— Чего принять? — чёрные брови сползают к переносице, Горшок коротко кивает головой и склоняется над полутораметровой психологиней, давя на неё с высоты своего роста.

Какие там у него страхи? Горшок ничего не боится — ни смерти, ни Бога, ни ментов.

— Отца, — она кусает губы, а Миха остаётся стоять столбом, хлопая округлившимися глазами. Он таращится на неё, как на ведьму. — Обычно всё начинается с властного отца и… мягкой матери.

Миха не понимает откуда она узнала. Интервью? Нет, такого он ещё не додумался спиздануть. Может, сама заранее нарыла? Горшок не понимает, и это непонимание прибивает его к земле деревянными колышками.

— Ты уже видел этот брезгливый взгляд? Ещё до того, как затянул жгут, я права? Ведь так смотрел самый близкий для тебя человек. Самый важный в те годы.

Кажется, что она становится выше. Полтора метра роста будто возвышаются над долговязой и ссутулившейся фигурой Горшенёва.

— Хуйня какая, — он брезгливо морщится, поднимая верхнюю губу, показывает отсутствующие зубы. — Вот это ты спизданула, конечно. Сама, блять, хоть поняла, что несёшь?

Миха не ждёт ответа. Он разворачивается, скрипя прорезиненной подошвой по полу и снова бежит. Бежит, чтобы не слушать её бред. Бежит по улице, будто за ним кто-то гонится, два квартала без продыху, не тормозя на светофорах, просто несётся вперёд. Он останавливается, когда лёгкие начинают печь, а во рту скапливается отдающая металлом слюна. Затыкает уши и по-собачьи трясёт головой. Какая хуйня. Бред.

Вишес в голове подсказывает, что самое время размутить успокоительного, но Миха со всей дури прикладывается башкой к кирпичному фасаду здания и мёртвый басист замолкает. Прохожие смотрят со страхом и отчётливой гримасой брезгливости. Молодая мать потянула ребёнка за руку, ускорив шаг, чтобы оказаться подальше от Горшенёва. В голове звенело, но голоса, наконец-то, заткнулись.

Через неделю он приходит на то собрание снова, договорившись с самим собой, что идёт доказать мозгоправке, как сильно она не права. Нет у его никаких страхов и предки у него нормальные, как у всех. А на геру он сам решил присесть. Время такое — Питер присыпало героиновым снегом так, что на каждом углу достать можно.

Снова не мог усидеть на месте, нога тряслась, отбивая бешеный ритм, руки хотели что-то делать.

— Михаил, что Вы нам расскажите?

Горшенёв дёргается от неожиданности.

— Я татуху набил. Ещё неделю назад, наверное, — Миха сначала услышал слова и только потом понял, что они выходят из его глотки. — Смотри какая жуть.

Он закатывает рукав, показывая забитое чернилами предплечье. Психологиня улыбается.

— Как ты понял, что хочешь именно эту татуировку?

Взгляд стекленеет, как всегда, когда Миха думает.

— Это мой друг нарисовал, на самом деле. — Горшенёв уточняет. — Андрюха. Он художник, понимаешь? Ещё стихи пишет.

Андрея хотелось носить вместе с собой под кожей.

— Понимаю.

Она заводит разговор с кем-то другим, а Горшок всё равно не хочет свалить из этого круга. Круг — любимая фигура идиотов. Миха замечает, что слушает остальных.

— Знаете, как оно бывает? Пришёл на квартиру, там пацаны постарше варили что-то в столовых ложках, я спросил «что это?», а они сказали «тебе это не надо». Тогда только интереснее стало.

— В прошлый раз ты рассказывал, что сбегал из дома, — мозгоправка то болтала про татухи и погоду, то копалась до самой сути. — Почему ты не мог там остаться? Что ты чувствовал в доме?

Мужик по которому не угадаешь возраст, запускает в жидкие волосы пальцы с обгрызенными ногтями.

— Беспомощность.

Горшенёв сам не понимает, когда он перестаёт вникать в его нытьё. Взгляд смещается к клочку неба в рамке жёлтых многоэтажек. Закат настолько красный, что небу, казалось, вскрыли сегодня горло.

Он уходит на одном из перерывов. Психологиня даже не пытается его затормозить, как будто знает, что Горшенёв к ней вернётся и он, действительно, возвращается.

***</p>

На репе он требователен и самодержавен. Все играют до того момента, пока Горшку не понравится звук. Пор, Балу и Яков уже по несколько раз сказали, что лучше продолжить завтра, Маша играла без нареканий, а Князь чудил, доставая, то Миху, то остальных в порядке очереди. Ему было скучно.

— Ладно, вот так заебись, — Миха часто качает головой, убирая гитару в сторону. — Чё, парни, тема такая — завтра не собираемся… У меня дела, короче. А сегодня молодцы все.

Князь с разбега прыгает на продавленный диван. Светлая макушка приземляется в нескольких сантиметрах от его коленей.

— Мих, тебе вот эта терапия на пользу прям пошла, — он светится широкой лыбой. — Чё, интересно там, а?

Горшок хмурится, наблюдая за утекающими сквозь дверной проём музыкантами.

— Да нет, на самом деле. Чё там интересного может быть?

— А можно с тобой пойти? — у Андрюхи глаза светятся, как небо в конце июня. Чистые и полные солнца.

— Блять, ну не знаю…

— Да, Мих, чё жалко что ли?

На следующее собрание они приходят вместе. Князь притаскивает себе стул и садится за спиной Горшенёва.

— Вы тут как будто дьявола изгоняете. По середине круга надо ещё знаки кровью нарисовать.

Андрей ржёт и Миха поворачивает к нему голову. Князев сидит с широко расставленными ногами, руки сцеплены у него за головой.