11. «Не отходи от меня». R (за насилие), ангст, hurt/comfort. (1/2)

Не отходи от меня,

Друг мой, останься со мной!

Не отходи от меня:

Мне так отрадно с тобой…

Ближе друг к другу, чем мы, —

Ближе нельзя нам и быть;

Чище, живее, сильней

Мы не умеем любить.<span class="footnote" id="fn_33078015_0"></span></p>

Тогда же, там же.</p>

…Почему нет?

— Позволите? — на пороге мнется, зайти не смеет к ней. Марии отвечать не хочется, хватит ему тишины. Молчание — знак согласия, так?

Саша знак понимает. Проходит медленно, по-армейски четко шаги отбивая. И от каждого шага почему-то больнее только. Не понимает он отказа, не видит причины в нем. Обвинять не в чем Сашу, но…

— Я ничего не прошу. Ни к чему вас не принуждаю, — встав сзади, руки кладет на плечи. Без перчаток, но с чего-то вдруг теплые. — Скажите вы, Мария Юрьевна, мне одно.

…Но ему полуправдивых недомолвок мало. Ему истина нужна, никак иначе.

— Почему же вы… м… — чуть пальцы сжав. От волнения, не больно. — Вашими словами, не из достойных? Чем вы меня недостойны?

Чем? Да всем, всем на свете, Боже ты Господи! Это ты, Саша, столица образцовая, умный, красивый, талантливый, безгрешен и чист, как первая снежинка, куда там!

Саша, словно услышав, к шее наклоняется, подбородком о плечо трется. Как нарочно бархатно, беспредельно ласково. А другое плечо пальцами поглаживает, также точно.

— Мария, — полушепотом. — Хотя бы скажите, скажи мне, — интимно-нежно. Успокоить хочет. — Что такое вы сделали, раз так думаете?

Что сделала?

— Что я сделала? — эхом, вдохнув и выдохнув. Чтобы в голосе слез слышно не было.

Не отступится же, разобьется, но не отступится. Выпытывать не станет, но ради цели все сделает. Упертый, как… Не как отец.

Как Мария. Как маленькая русская столица, одна против Орды.

Не рассказать нельзя. Жестоко, но обманывать хуже намного. Чем выше в облаках витать, тем больнее падать. А потом сам решит, что с падением делать. Не маленький.

Потому, Сашу отстранив, Мария резко со стула встает.

— Я скажу тебе, что я сделала, — и к окну отходит.

За стеклом ее Москва, ее счастье. Ее конец и начало, ее жизнь и сердце. Столько раз заживо сожженное, белым камнем заново выстроенное, кем только не завоеванное. Но бесценное, для нее и для русской земли стучащее. Чего за родную землю не отдашь, какого греха за народ русский не возьмешь на душу, ты, столица?

— Я сделала всевеликой Россию, — сжав руками плечи. — И расплатилась за это.

«Всем, что было».

Не сказать, что всем. Одна душа осталась. Можно ли душой ее называть, грешную, запятнанную всего мира грязью? Хотя и живая она, несмотря на всю грязь.

Горько. Какое было бы счастье, будь там только грязь. Ее, пусть придется потереть, можно смыть.

Грехи не смоешь.

— Мне было девяносто. Но не твои девяносто, Саш, ты быстро вырос. Шведам ничью устроил, пол-Европы смеялось… А кому я могла что устроить, мелкий городок, девчонка в двенадцать лет.

Если и могла, знать не знала, как. Кто ее учил хоть с кем-то воевать, от кого-нибудь защитить себя? Кто думал, что будет ей нужно? Она же не Киев, не Тверь или Новгород, к каждой мелочи дружину, что ли, приставлять?

— Татар не считали даже. Тьма тьмущая, до зубов вооруженные. Народ перебили, живых в рабы увели, церкви спалили дотла. Ничего не оставили, сволочи, камня на камне не было. Четыре дня держали осаду.

Как это больно, говорить Саше нет смысла. То, что смотреть на пожар были какие-то силы — благое проклятье.

А потом…

— Потом ко мне заявился он. На пятый день.

Ночной кошмар, последняя гнида, жестокий, беспринципный убийца. Порождение своего же народа, страха и ужаса всех русских городов.

— Хан Сарай-Берке. Есугей-баатар.

Мерзко. Как же от одного имени мерзко. Сколько он порушил, ублюдок.

— Он предложил сдаться на их милость. А взамен татары оставят Москву и уйдут на Владимир.

— И ты?.. — еле слышно выдохнул. Сам ответа не знает, но верить в него не хочет.

Мария не хочет тоже. Пару дней помедлить, может, и владимирские больше рати бы собрали. Отстояли бы город, не дали разорить и дотла спалить. И даже если б не вышло, честью было бы за Русь умереть. Митя так говорил — всегда до конца стоять, смерть честная лучше позорной жизни. И что на свете большее позорище, чем врагу по доброй воле сдаться?

— Я испугалась.

Тоже невидаль, все пугались. Кто татар не боялся, покажите бесстрашного? Кто в ужас не приходил от крестов обугленных и кровью истекающих трупов? В каждом городе встречном содом творился, но никто струсить и не подумал. Сжигали так, что не отстроить потом, ни один не сдался.

Кроме одной девчонки глупой, решившей, что так легче будет.

— Тут же сдалась.

Саша, кажется, как дышать забыл. Мария и не вспоминала. Один раз вдохнешь, ручьем польются слезы. А столицы, всем известно, слез не льют.

— Он… он хоть Москву оставил? — пораженно. И не только пораженно, но большего знать не хочется.

— Да, — «да если бы!». — Но потребовал заплатить. А я в глаза столько не видела, сколько он назвал. Так и сказала, бери чем хочешь, Москва-граду расплатиться нечем.

У Есугея были глаза черные. Огромные и пустые, с блеском холодным.

После ее слов они расплескались огнем.

— Москва-град — сониуч зан<span class="footnote" id="fn_33078015_1"></span> урусская. Нет в нашем улусе таких, гайхамшигтай<span class="footnote" id="fn_33078015_2"></span>.

— Понравилась я ему, на их девок совсем не похожа. Сказал, глаза у меня красивые, косы длинные, знать, красавицей вырасту, — стараясь о словах не думать. Ни о чем не думать, не вспоминать тоже. Не пытаться не здесь оказаться, ничего не изменится.

— Если нечем Москва-граду расплатиться, будет үргэлж’э<span class="footnote" id="fn_33078015_3"></span> Есугею, чем взять, — и веревку на шею накинул. Сам на лошадь сел — иди, мол, рядом.

— Счастье, говорит, твое в этом, — «нет же!». — Тем и расплатишься.

Тишина звенящая виснет в комнате. Вдохов не слышно.

— У меня… я не хотела. Но мне было страшно, — сжав до боли пальцы. — Так страшно, что вырваться даже не попыталась.

Тем расплатишься, что есть у тебя. Шатер ханский все скроет, никто, никто не узнает. Кроме Господа, Господь милостив…

Есугей не бил до полусмерти, если слушалась. Целовал в обе щеки и что-то шептал, дыханием сжигая висок.

Хотелось его располосовать ножом заживо — а получалось только ханом послушно звать. Хотелось вырвать язык, а выходило лишь слушать. Хотелось…чтобы закончил хотелось. И вымыться. И чтобы это забылось на веки вечные вместе с ним!

Плечи дрожат. Мария рукавом слезы стирает. Ведь не забылось, не забывается.

— …Сука, — Саша, ужаснувшись, произносит отчетливо. — Гнида последняя!.. — гневно. — Мразь паскудная, какого х… Как рука поднялась?!

— Я не знаю, Саш, — тихо. — Сколько лет прошло, до сих пор не знаю.

Но на этом ничего не закончилось. Это только началом было.

— Еще век с лишним длилось все. Дань гигантская, размером как казна какой-нибудь Польши нынешняя. Чтоб собрать, чуть не детей продавали<span class="footnote" id="fn_33078015_4"></span>, занимали у кого попадется, отдать не могли потом. А еще ярлык — не подсунешь хану сверх дани, не видать, как ушей своих.

И Мария только знала, что не одним серебром да пушниной брал хан.

— Сверх дани не было. Зато была я.

Зато если князь с ней едет — ярлык у Москвы. Есугея дважды было не надо просить, с радостью отдавал за ночь-другую с ним. А если не за ночь, так расскажи, Москва-град, про Русь что интересное хану. Кто слаб, кто силен, кто угроза Орде, а на кого и глядеть не стоит того.

— Не только за… этим, он же не дурак. Душу вытрясал за ответ, собрался ли кто против него выступать. И нужно ли делать с этим что, али не соберутся вовсе. Переоценивал, конечно, русских, но… Не расскажешь — пытать начнет, и в лучшем случае не останется шрамов.

— Твою ж ты мать, — слова уже, кажется, кончились, а ругаться хочется. — Над ребенком пытки, вот же…

— Да вся Орда такая была, иные еще похуже. Народ такой, и города такие… Нет, молчать можно было, даже живым уйти после этого. Все почти молчали, кого он ни спрашивал, честь хранили свою.

А что потом творили с ними, не знать лучше. И опять все, да не все. Снова.

— Один раз смолчать стоило, так он Москву сжег, не успели отстроить. А я уже тогда пуще смерти огня боялась. Ну, и Сарай-Берке хан… пешку себе нашел.

Инструмент-марионетку, за него готовую решить все, лишь бы не трогал. Несложно ему было не трогать, при такой-то над урусами власти. Одна только дань чего стоила, что уж.

— Меня вся Русь возненавидела, только тем и были едины. Все восстания, которые татары подавляли, я сдавала. И Тверь я сдала, они едва войска собрать успели. Остальные и собирать не успевали, не доходило. Как поняли, разве что не плевали вслед, один хан и был рад.