3. «Не отдали б Москвы». G, Hurt/Comfort, элементы флаффа. (1/2)
Не будь на то господня воля, </p>
Не отдали б Москвы!<span class="footnote" id="fn_31192842_0"></span></p>
Неизвестный год, </p>
Москва</p>
— …Быстро!
— Александр Петрович…
— Приказ! Живо, я сказал!
Жарко. Не как от огня, но жарко. Как в бреду. Как в аду или бездне. Все чувства сквозь какую-то пелену — если это, конечно, не воспалённый обман. Всё ещё запах дыма, боль и осевший в лёгких пепел. Только теперь пот со лба катится капельками на щёки, расчерчивая копоть.
Только болит все сразу. Не горит, но всё ещё тлеет.
И — дар Божий, не иначе — вдруг обдаёт холодом. Непонятной, невнятной прохладой. Такой, что на глоток воды в пустыне похожа.
— Господи… Потерпите, солнце моё. Да шевелитесь там!
Лба касается лёд. Нет, для льда слишком мягко… Чья-то ладонь. Нежная. Наверно, белая… Как снежок белая. Настолько же холодная. Вытирает пот, по щекам проходится, пепел с волос смахивает. И вновь на лоб ложится, успокоившись.
Пусть не исчезает только. Не то опять жар охватит. Так хоть немного, хоть каплю легче. Выдохнуть можно, пусть и выходит разве что всхлипнуть.
— Ещё чуть-чуть. Вот ведь…
Но ладонь ускользает. И желанный холод вместе с ней. Сил хватает разве что на вздох.
А потом мир взлетает в воздух. Кружится, будто в тумане, в перине или в вате. В невозможно огромном одеяле, не пропускающем ничего. Кроме того самого холода — но теперь со всех сторон. Ласкового, как касания. Приятного, как ветер и снег. Все вдруг движется, вращается в непонятном темпе без ритма и такта. Или Марии понимать его просто не хочется. Как и того, что творится вообще.
Вообще — что-то невообразимое. Прохлада, жара, боль, привкус крови. Мягкость, запах лекарств, обрывки слов без сути.
— Медицина бессильна.
— Сам знаю! Хоть что-нибудь сделайте, черти вас дери!
Тёплая вода, тряпки, шепотки над ухом. Разбежавшиеся мысли, даже не пытающиеся собраться в кучу. Пятна света, белизна перед глазами, невнятные вздохи-выдохи-всхлипы…
Темнота.
Резко — темно, тихо, холодно. Надолго. А может, на пару минут. Сон без сновидений. Сон без пробуждений.
Адский кошмар без края и конца.
Так же резко становится жарко. Мир остановился и — видать, расплавиться решил. С яркой, неиссякаемой искрой, которую ничто затушить еще не смогло. Затуши попробуй то, что сгорело давно.
Страшнее огня, сильнее пламени. Молиться бесполезно — Бог здесь не спасет. Бог поможет. Но не прекратит, не укажет выхода другого. Нет ведь его.
— Мария!
Снова холодно. Живительно, прозрачно холодно. Как под весенним ливнем. Как в вечернюю грозу после дневной жары. Что это всё значит, знать не хочется. И лучше бы забыть.
— Мария Юрьевна, просыпайтесь, — ветерок лёгкий. — У меня для вас новости хорошие есть.
Запах моря. Почему-то такой родной, хотя не было отродясь к морю выхода. Почему-то знакомый, привычный.
А потому что Финский залив.
И прохлада северных холодов и гранита Невы. Мягкость снега, выпадающего каждый год слишком рано. Туманность горизонта где-то вдали по утрам. Ветер серо-голубых морей и рек, надувающий паруса.
Можно и раньше было понять. Но раньше не хотелось.
— Саша, с вами поспишь, — поднимает взгляд. И — смешно — глазам не верит.
Подрос.
Уже не дитя ни разу: и стан, и черты мужчины. Прямо смотрит, голову опустить и не думает. Вид только виноватый какой-то, но ничего. Все равно писаный, зараза, красавец вымахал. Как будто мог по-другому.
И это чудо благоговейно держит за руку, блестя серыми глазками. Заговорщицки улыбается, пальцы целуя.
Пожар вспоминается и — забывается тут же после слов:
— Мария Юрьевна, — шёпот торжественный. — Я взял Париж.
«Герой. Пирожок на полке», — хочется усмехнуться. Мол, каждый обязан раз в жизни Париж взять, и ты дорос наконец. Но Мария молчит. Слушает.
— Наполеона лично на Святую Елену сослал<span class="footnote" id="fn_31192842_1"></span>. Знаете где? Страшно далеко! И сам Пьер моим приказом по заслугам наказан…
Попробуй вот слово вставь в эти речи восторженные. Но даже как-то не хочется. Пусть похвастается, раз неймётся. Тем более — если уж есть чем.