Запись четырнадцатая (1/2)

Боюсь, я начинаю сдаваться.

Боюсь, я теряю себя.

___________________</p>

Шепот на пересушенных губах отдавал горечью и металлическим привкусом: Аннабель искусала их в кровь. Было тяжело дышать и тяжело молиться, но каждый свой выдох она отдавала на всё новое латинское слово.

После всего увиденного — как никогда прежде тянулась к тому, что когда-то её спасало. Тянулась всей своей израненной, сплошь в язвах, душой. Сцепленными в замок руками, закрытыми веками, под которыми глумилась над нею темнота, и коленями, терпящими твердость холодного пола.

Ребра сдавливало непринятием, и потому-то так мало воздуха в легких. Непроглатываемый колючий ком в горле служил ещё одной преградой.

Такая нелепость… в детстве сносила всё, даже потерю человека, ставшего ей всё равно что братом, а теперь без слез существовать не умела. Если собрать их все воедино с самого первого дня заточения, в этом океане впору бы захлебнуться. А прошло всего два года. Из тридцати.

На что она надеялась, молясь? Что ей свыше отправят спасение? Что дверь откроется сама по себе?

Что её сумрачное жестокое прошлое перестанет вдруг существовать?

Аннабель сама не знала, на что надеялась и во что верила. Быть может, хотела верить в чудо, которое просто освободит её от всего, что крошило её своей тяжестью, и это не одно только заточение в подвале.

В первую очередь, хотела содрать с души весь этот слой воспоминаний, налипших грязью чужой крови. Ей неважно, заслуживал ли того Максвелл. Ей неважно, что её на это толкнуло. Даже будь она лишь косвенно причастна — а это косвенностью назвать язык не повернется, — ответственности её это не лишает, не избавляет её от ноши непростительного греха. Всегда она считала, что люди не вправе решать, кто достоин жизни, а кто нет, а теперь…

Как вовсе смела она молиться о спасении от зла, будучи его же частью? Прежде она пусть и была телом проклята, была нечеловеческим созданием, но её тешила мысль, что она не проливала ни капли крови, была монстром только поневоле и лишать кого-либо жизни не станет, что бы ни случилось. Кто же знал, что душа её подгнивала уже давным-давно.

Чистое безумство — не понимать, кем она является на самом деле.

Той девочкой, малолетней убийцей, впоследствии притворяющейся кем-то другим столько лет? Или целиком нынешней Аннабель, а та её прежняя суть исчезла уже в туманных годах бесследно?

Как ей жить теперь с подобной неразберихой, спрятанной под хрупкими черепными стенками?

Тем не менее — молила. Не прекращала. Стандартные слова, идущие уже не от глубин души даже, а механически, всего лишь последняя надежда, только бы не сойти с ума.

Но безусловно. Никакого чуда не случится. Кому бы она ни молила, её не услышат и её не спасут — ни от зла, ни от Демиана, ни от неё самой.

— Почему ты меня не слышишь, — почти неразличимо шептала она, затапливаемая отчаянием, как кислотой, после проглоченной последней строчки вызубренной с детства молитвы. Едва не цедила: — Почему ты не слышишь…

Неожиданный скрежет стекла вспорол тишину, надрезая чувствительный слух.

Аннабель дрогнула, распахнула тут же глаза и вскинула голову, ища источник резкого звука, и от увиденного сердце тотчас налилось свинцом. Потяжелело вмиг, упало грузом куда-то вниз.

Ноги тут же подняли её с пола, пока глаза, не веря, сверлили одну точку.

Зеркало. Изуродованное теперь глубокой трещиной.

— Господи Боже, — сорвалось с её губ шепотом. Что это значит? Что это, черт возьми, может значить?

Трещины поползли ещё больше, целой паутиной на зеркальной глади, пуще обезображивая отражение, в котором была заключена перепуганная Аннабель, до крайности, до мелкой дрожи, кусающей кожу изнутри.

Колени только чудом не подкосились.

Как какой-нибудь очередной кошмар. Нереалистичный и жуткий в своей неизменной символичности.

Проснуться бы. Просто проснуться. Пожалуйста.

Шаг назад.

Столкновение.

Аннабель едва не вскрикнула, дернулась, развернулась тут же и только затем увидела — Демиан. Когда успел подойти?..

Облегчение было сокрушительным. Значит, он…

— Это был ты, — вздохнула она, бросив неуверенный взгляд на трещины.

Вновь эти его бесовские игры…

Но, когда она вернула глаза к нему, он выглядел несколько… озадаченным. Не выражал этого открыто, но смотрел на зеркало с каким-то будто бы замешательством.

У неё в горле пересохло почти до боли, острой. Песчаной, и не проглотить никак.

— Пожалуйста… — качнула она головой, не сводя с него умоляющего взгляда. — Скажи, что это был ты.

— Безусловно, я мог бы сказать, но полегчает тебе от лжи?

Аннабель закачала головой. Не верила ему.

Взгляд, судорожно ища спасения, любого объяснения, упал на его опущенную руку. На чашу в ней. Горло её уже давно саднило, с момента выяснения прошлого кануло уже больше недели… очевидно, он пришел в комнату, только чтобы утолить её жажду. Не чтобы потешаться над ней подобным жестоким образом, но она все равно отрицала:

— Нет… ты же говорил… говорил, что Его не существует.

— Я говорил только, что его нет как Творца. — Демиан сделал шаг ближе, то ли к ней, то ли к зеркалу, с некоторой задумчивостью рассуждая: — Но люди своей верой ведь создали нечто, откликающееся на их молитвы… и, видимо, поскольку верующие неизменно соотносят вампиров с чем-то дьявольским — ты и сама зовешь нас демонами, — тебе эти божественные силы ответили соответствующим образом.

Мелкая внутренняя дрожь ещё пуще объяла все позвонки. Аннабель несколько долгих мгновений смотрела пусто прямо перед собой, стараясь осмыслить услышанное, но не удавалось — не хотелось сознавать.

И тем более принимать.

Что божественным силам до её молитв никакого дела нет.

Это и прежде должно было быть кристально ясно, но теперь… вместо молчания, дарившего надежду, — ответ. Зловещий, как в худших кошмарных сказах, и красноречивый. Её слышат. Всё это время слышали. Но спасения она не заслуживает.

На слабых ногах Аннабель нерешительно подошла к раненому трещинами зеркалу. Потянула руку к своему искаженному отражению. Коснулась скопления мелких трещинок бледными пальцами.

Демиан последовал за ней. Медленно подошел ближе, оказавшись за её спиной.

Жуткое отражение в паутине трещин являло теперь их обоих.

Протянул ей чашу, на которую она посмотрела до того отстраненно, будто разумом была вовсе не здесь. Где-то в самой преисподней, на вынесении вердикта над её душой.

Столько раз она уже пила его кровь, это дьявольское лекарство от жажды, но этот момент давил и изламывал особенно болезненно.

Пальцы сомкнулись на чаше, чутко ощущая каждую узорчатую неровность изящного металла. Бордовое содержимое, как когда-то давно, в самом начале, напоминало ей в этот момент злополучное яблоко из ветхозаветной истории, всё тот же проклятый плод.

Аннабель поколебалась только ещё секунду, облизнула пересохшие губы и неспешно поднесла край чаши к губам, привычно делая глоток. Чувствуя, что как никогда прежде близка к той черте отчаяния, за которой, притаившись коварным зверем, следует смирение.

***

Новый упадок её духа был неизбежен. Затяжной — намного дольше, чем любые предыдущие.

Аннабель пишет эту запись уже через много времени спустя — с обложки этого дневника пришлось стереть тусклый слой пыли — и, стоит признаться, не особо-то помнит, что вовсе происходило. Не знает особо, что писать, чтобы подвести к куда более важным событиям.

Не помнит не потому что была всё это время в беспамятстве, как когда пропадала в безбрежном опьянении… хотя, если говорить честно, посещало её временами искушение вновь окунуться в то манящее состояние бесчувствия и неразумия. Только воспоминания о том, как плохо ей было в прошлый и единственный раз, её бескомпромиссно удерживали от повторения ошибок. Опыт был впечатляющий.

Не помнит, потому что попросту ничего и не происходило.

Изо дня в день. Из недели в неделю.

Из года в год.

Аннабель не читала и ничего не писала. К фортепьяно не притрагивалась, не говорила с Демианом. Попросту сидела в своей комнате, ничем не занятая. Вязла в мыслях. Пила кровь, когда Демиан приносил ей, но сама у него не просила, как бы ни пекло горло. Более того, безропотно подставляла ему шею при его собственной жажде — некогда это было для неё невыносимым мучением, извращением, греховным действом, а теперь… всё лишилось какого бы то ни было смысла. Выцвело и опустело.

Что Аннабель по итогу имеет?

Заперта на десятилетия с древним бездушным демоном.

Все её близкие будут мертвы, когда она выйдет, притом момент её выхода намечен, получается, аж на следующий век — двадцатый. Который неизбежно будет совсем другим, мир ведь меняется беспрестанно.

Вдобавок в детстве, как оказалось, у неё был друг, ставший практически братом, которого впоследствии загрызли сторожевые собаки… по вине живодера, которого она затем хладнокровно убила. В одиннадцать лет. И не помнила об этом девять лет своей жизни.

Помимо всего прочего — всё божественное, что населяло её сердце и спасало её годами человеческой жизни, недвусмысленно продемонстрировало ей, что она теперь ни к чему святому быть причастна не может и мольбы её пусты. Всегда были.

У неё ни единой мысли, как вовсе можно адекватно существовать в подобном раскладе дел. Её просто придавило глыбой всего этого отчаяния, и сил уже ни на что не осталось.

Всё вокруг превратилось в какой-то бессмысленный фон. Сперва затерялась в этом тумане зима. Затем весна. Лето…

Демиан только время от времени предпринимал какие-нибудь не особо настойчивые попытки вернуть её к прежнему укладу жизни. Наиболее отчетливо она помнит самый долгий их разговор — в какой-то из первых месяцев после выяснения её прошлого, кажется.

Поскольку в дневниках она ничего не писала, он и мыслей её знать не мог. И спросил тогда прямо:

— О чем ты думаешь?

Аннабель, в кресле своей комнаты, подняла на него отрешенный взгляд. Демиан стоял в дверях, подпирая плечом дверной косяк, и руки держал в карманах.

— Обо всем.

Последовавший его вздох был усталым, но свидетельствовал притом о поразительном терпении подобному немногословию. Видимо, он счел, что единственным вариантом в таком случае является попросту пройтись по этому «всему»:

— Ты не можешь не согласиться с тем, что о бессмысленности молитв ты знала и прежде. Так же и твое заточение — мне казалось, ты вполне уже успела отгоревать в первый год по вынужденному положению дел, вполне находила то, чем можно занять время и в чем найти утешение. И даже от выяснения твоего прошлого ничего в корне не переменилось, Аннабель. Ты всё та же. У каждого свои грехи, твой не должен тянуть тебя на дно.

— Я уже на дне, — отрезала она, нарочито упустив из внимания первую часть этой раздражающе снисходительной тирады — конечно, с высоты его вечности он глядел на её страдания как на мимолетные неприятности, простой мелочный укол, от которого отмахнуться бы и жить спокойно дальше. — В буквальном смысле — я под землей, Демиан. Что ты пытаешься сделать? Отнять у меня возможность ещё и поубиваться вдоволь? Ты без того забрал у меня всё, оставь мне хотя бы это.

Это был самый развернутый её ответ за последнее время — даже сама несколько удивилась подобной отповеди, тому, что ещё способна на такую злость, пусть и сдержанную, задушенную неиссякаемой усталостью.

Казалось бы, после этого внезапного выпада всепонимающий Демиан мог бы и оставить её великодушно в покое, но он посмотрел на неё внимательно. Этим своим ненавистным взглядом, копающим вглубь, методично перебирающим внутри неё каждую её кость, каждый нерв и каждую песчинку чувств.

— Жестокость над животными — первый признак психопатии, — голос его стал тверже. Рассудил, должно быть, использовать иной подход. — Если даже в юношестве Максвелл демонстрировал садистские наклонности, представь, что из него могло вырасти.

— Разве не ты говорил о том, что мы не имеем права судить других и выбирать, кто заслуживает жизни?

— Напомню — говорил я это в контексте моего безразличия к тому, кто и что заслуживает, следовательно убиваю я без любой связи с личностью. — Усмехнулся пренебрежительно: — Нашла кого слушать.

— Нет, ты в том числе говорил, что никто никому судьей быть не может.

Настаивала.

Удивляясь тому, что отыскала в себе смелость с ним спорить. Помня, как он не любит, когда переиначивают его слова, и учитывая вечную неоднозначность любых его слов — это как ступать по тонкому льду.

Но разве она переиначивала? Повторяла их — слово в слово. Все его монологи впечатывались ей в подкорку мозга целыми нескончаемыми фолиантами.

— Речь шла о Раскольникове и его идеалистических планах, — со всё тем же терпением объяснял он. — Он гнался за идеями о праве вершить судьбы других, но этого права на деле не имел. Никто не может быть судьями всецело — беспристрастными и воздающими ровно столько, сколько другой заслужил. Но я говорил о судействе как о чем-то абстрактном, идеологическом. Действительность куда более приземленна. У человека, верно, нет права судить, но кто у него отнимет право ответить обидчику, когда дело касается его собственной жизни? Кто отнимет возможность старой доброй мести? Человеческая суть удивительно двойственна. Мы не имеем права ни на что и имеем право на всё.

Аннабель слушала его, и ей казалось, что у неё постепенно плавился мозг, растекалась по извилинам жидкая ртуть, отнимая возможность мыслить. То ли её сознание блокировало всё, что он хотел донести, всячески отгораживалось от темы убийств… нет. Пожалуй, без второго «то ли».

Ей действительно всего-навсего не хотелось вдумываться. И уж тем более пытаться понять, как его разглагольствования переплетаются с её ситуацией.

Но Демиан закончил свою мысль:

— Ты презираешь себя за свой поступок, я могу это понять. Без этого никак, точно не поначалу. Однако, как ты не имела права вершить судьбы других, так и тем более не имел Максвелл, а крови на его руках куда больше, чем на твоих. Ты просто оборвала эту вереницу насилия. Это не делает тебя ангелом правосудия, но и монстром — тоже.

Если в начале этого мрачного разговора её покусывала странная злость, то теперь был только горестный осадок. Аннабель не знала, внимать ли его словам. Не знала, что думать самой. Не знала, что ей вовсе было нужно.

В том, какими способами он пытался вытащить её из состояния читалось как будто что-то и от его характера тоже. Это не эмоциональная поддержка — сугубо рациональная. Бесчувственная и холодная. Разбирал ситуацию, как анализировал книгу, приводил доводы и рассуждал.

— Ты правда полагаешь, что мне сейчас нужна рационализация? Мне, — надавила она тоном, повторяя, выделяя значимость того, как далека она всегда от всего рационального. И как далек он от всегда необходимой ей морали: — Из твоих уст.

— Что тебе нужно, я полагаю, так это перестать страдать из-за гибели того, кто не заслуживает и крупицы твоих терзаний.

Это было последней его фразой в этом бессмысленном диалоге и оно так и ощущалось — взамен ей, ровно так же, как она, надавил тоном, но весомее, отсекая любое его продолжение. И взгляд. Прежде чем уйти. Такой же: холодный и твердый в своей убежденности, такой, что, даже если и не веришь, если не согласен нисколько, какой-то премерзкий червь сомнения всё равно прополосует любое иное мнение внутри тебя, прежде стойкое, глубокими рытвинами.

Когда дверь за ним закрылась, в воцарившейся тишине Аннабель обнаружила пренеприятнейшее послевкусие. Накипь незавершенности. И с каждой секундой всё больше поднималось в ней желание не заканчивать разговор на подобной ноте.

Вспоминая спустя много времени о том дне, она сама себе поражается — откуда в её угнетенном состоянии у неё отыскалось тогда столько пыла?

Демиан уже скрылся в коридоре, когда Аннабель, проколебавшись слишком долго, всё же бросилась за ним, и нагнала уже только при входе в гостиную.

Не продолжила тот разговор, но начала иной. Куда более, на её взгляд, важный.

— Ты не знаешь, с кем из демонов я могла говорить в детстве?

— Откуда мне знать? — он даже не обернулся.

Наплевательство в его голосе, дико контрастирующее с тем участием, с которым он только что пытался вытянуть её из меланхолии, было предельно сбивающим с толку, но Аннабель запретила себе отступать. Сейчас, пока ещё в состоянии говорить, спрашивать, пытаться докопаться до истины — попытается. Все дни до этого она только крутила эти разрозненные мысли по кругу, трепала их попусту, понимая, что слишком мало знает. Раз уж она и так уже пошла на разговор с Демианом…

— Когда я попыталась вспомнить, не вышло. Будто «некто» меня удерживал.

Да и по-прежнему. Не могла. То воспоминание, о котором шла речь на крыше с Тоби, всё так же сокрыто под многочисленными печатями. Разрушением незримых цепей Демиан высвободил большую часть запертого, даже то, что они не рассматривали в деталях, всё это в любом случае теперь хранилось в её голове. Хранилось всё то, что было позже — то, как её отыскали затем на улице взволнованные родители, то, как она, ничуть не раскаиваясь в содеянном, непоколебимо утверждала, что оказалась на той улице только из-за своего лунатизма, после чего двери и все окна её комнаты на ночь стали всегда надежно запираться; то, как упорно её родители старались справиться со слухами, как твердили другим, что их дочь никогда и ни за что не стала бы водиться с такими оборванцами, как Максвелл, и тем более причинять кому-либо вред. Твердили настолько часто и убедительно, что она сама в это однажды поверила.

Всё, что было после, было ей доступно. Но не то, что «до». Не то, что интересовало её больше всего. Как бы она ни пыталась копнуть глубже…

Демиан разместился в одном из кресел.

— В самом деле? — переспросил он невозмутимо, не удостаивая её взглядом. — Надо же… — Взял с подлокотника незаконченную книгу, раскрыл на нужной странице. Так и не поднимая на Аннабель глаза: — Стало быть, не вполне разобрался с управлением твоего сознания, прошу меня простить за подобную оплошность.

— Да что за глупости? Ты вновь смеешься надо мной?

— Ни в коем случае, милая Аннабель.

Тон одновременно и серьезен, и нет. Как ей его понимать?

Её захлестывало набирающее силу возмущение, но она старательно скрывала его за внушительным слоем той своей долговременной апатии. На секунду закусила губу до боли, тряхнула головой, отгоняя раздражение. Не сдавалась:

— Я… — Запнулась. Исправилась на более приемлемый для нее вариант: — Та Аннабель, другая «я», ребенок, говорила, что ночью безопаснее. Что нечто как будто защищает, именно по ночам. Тебе ничего про это неизвестно?

— У тебя есть какие-нибудь теории на этот счет?

Какие-то определенно были, только крайне размытые, путанные, и непонятно, как это выразить…

Демиан вполне понимал, какие именно. И запросто их отмел.

— Вынужден опровергнуть любые твои домыслы: я говорил тебе, в начале восьмидесятых я был в Петербурге, общался с Достоевским в последние годы его жизни. Не знаю, огорчу я тебя этим или обрадую, однако если некто тебе и покровительствовал… что ж, увы, меня в городе не было.

— И ты действительно совсем ничего об этом не знаешь?

Разумеется, на это он ей уже ничего не ответил.

Как будто и вовсе не слышал вопроса — Аннабель была на грани того, чтобы упрямо повторить. Если бы не эта его тень ухмылки, едва-едва заметно прослеживающаяся в линии рта.

Право, у неё уже складывалось ощущение, будто она безнадежно тронулась умом. То ли сходила с ума сама, то ли сводил её он — нарочно, да только она не понимала, зачем, не понимала, почему он не мог просто ответить хоть сколько-нибудь подробнее на её расспросы, раз уж хочет, чтобы она выпуталась из своего уныния.

Ей ничего больше не оставалось, кроме как вернуться в комнату, тихо затворить за собой дверь. Обреченно вздохнуть и прислониться лбом к дверной глади, как будто пытаясь прийти в себя, но Аннабель чувствовала — наоборот. Наоборот, на большей скорости она летела обратно в пучину безнадежности.

***

Больше они не говорили. Вернее, он говорил порой, Аннабель по обыкновению не отвечала, и постепенно это вновь свелось к бесконечному обоюдному молчанию.

В основном, она просто сидела в кресле. Даже уже не ложилась спать — не было сил переодеваться из многочисленных слоев в сорочку, забираться в постель, да и она знала, что на пуховых перинах и расшитых подушках её поджидает старый друг — стылый ужас ярких кошмаров. С момента воскрешения забытого прошлого она так больше и не ложилась в постель, больше не пропадала во снах, боясь того, что снова может там увидеть. Лишь изредка могла задремать в кресле после выпитой чаши, ещё больше расслабляющей измотанное пустыми думами тело.

Рутина запоминалась кусками. Например:

— Сегодня тринадцатое апреля, если хочешь знать, — бросил Демиан ей однажды на выходе из её спальни после утоления своей жажды. И уточнил, на всякий случай: — Девяносто второго года, — прежде чем бесшумно покинуть комнату.

Порой он вот так называл ей число, чтобы она хотя бы примерно видела, как течет время, которое для неё оставалось где-то за бортом её безграничной меланхолии.

Аннабель знать не хотела. Только отстраненно коснулась пальцами чувствительного места на шее, где только что в неизвестно какой уже раз была прорезана кожа клыками. Вытер пролившуюся из раны кровь ей Демиан — помогал всегда. Ей было не важно отнюдь, даже если бы на коже был уже гигантский слой запекшейся крови. Уныние её было столь велико, что не будь она демоном и нуждайся в ванне, сталась бы ужасной неряхой, но поскольку она давно уже не человек… ей не нужно было даже просто подниматься на ноги, незачем.

Казалось, рано или поздно она попросту прирастет уже к этому креслу, вживется в обивку, пустит корни и никогда больше не встанет.

Но без сна было тяжко. Усталость от бессонных дней не исчезала вместе с наступлением заката, а только копилась и копилась, и в какой-то момент эта редкая дрема уже не могла её спасти.

Не желая попусту мучиться, Аннабель заставила себя — и переодеться, и залезть в постель, пускай и чувствовала себя до того неживой, что будто ею управляет небрежный, нисколько в ней не заинтересованный кукловод.

Сон пришел не сразу, ждать его пришлось долго. Может быть, она пролежала в постели, не смыкая уставших глаз, аж несколько дней, она не знала. Не считала и не вдумывалась.

Но когда тело над ней наконец сжалилось, кошмары себя долго ждать не заставили. Спала она урывками, часто вздрагивая, либо попросту распахивая глаза — только бы выбраться из топи каких-то мрачных образов, в которых она даже вглядываться не желала. Лондонские улочки, размытые лица детей, скользкая мостовая… иногда снилось, что она сама тонет, вместо Арчи, снилось, как ледяная вода взрывает легкие изнутри, и помочь ей некому.

Все эти кошмары она сносила относительно терпеливо, пускай и старалась предаваться сну как можно реже. Из постели всё равно не выбиралась — Демиан приносил ей чашу в комнату и порой в его взгляде читалось некоторое неодобрение тому, что она похоронила себя под тяжестью одеяла, но вслух он ничего не говорил, только если называл дату, как всегда. У неё ещё мелькала порой мысль — когда наступит его черед утолять снова жажду, потребует ли он, чтобы она выбралась из постели, или вполне может смилостивиться и взять её кровь так… прежде ей было бы до ужаса неуютно, что он заходит в её комнату, пока она в постели, ведь сорочка — это явно не то, в чем может мужчина видеть женщину, если только это не его жена. Даже пусть Аннабель всё время под одеялом. А если вылезти?..

Как выяснилось, и без одеяла её ничто особо уже и не волновало. И выбралась она из постели даже не по его требованию, не когда ему потребовалась кровь.

Ей пришлось. После очередного кошмара — куда более жуткого, чем предыдущие.

Изувеченное тело Тоби. Его переломанная шея, голова, повернутая в неестественном положении, его обглоданное до мяса и костей лицо, в котором его черт не разглядеть. И Аннабель. На коленях рядом с его телом, с руками, перепачканными в крови. Всего мгновение — и тело пред ней заменилось иным. Арчи. Погибший от утопления, в кошмаре почему-то тоже был весь изувечен, растерзан, и Аннабель совсем не та, что была в детстве. Её руки, уже чистые, пепельного цвета и с полосами темных вен. Крови на руках нет, зато есть на губах, и тело Арчи пред ней — обескровленное.

От этого кошмара она уже не только дрогнула, а подскочила, тяжело дыша. Вглядывалась в свои руки, видя бледность, но не пепельную, без черных вен и без крови, и всё равно отойти не могла, не выходило выпутаться и спастись от образа тел под веками.

Этот кошмар потряс не столько кровавой картиной, сколько смыслом.

Аннабель была чудовищем душой, а стала телом.

Если бы она не была заперта и не будь у неё возможности покончить с собой, чтобы подобное предотвратить, сколько жертв было бы на её совести?

Все эти мысли рвали её с такой кровожадностью, что Аннабель сдалась, не сумела их вынести, хотела бы вновь забыться во сне, подальше от жуткой яви, но и там ведь её не будет ждать покой.

Аннабель не отдавала себе никакого отчета в том, что делает, когда откинула одеяла, встала босыми ногами на пол и хотела уже двинуться к дверям, но всё же заставила себя опомниться, хотя бы немного. Нашла в небольшом комоде, куда она давным-давно перетащила некоторые вещи из гардеробной, расшитый пеньюар, накинула поверх сорочки, чтобы хотя бы так смягчить углы своего непотребного вида, и вышла в коридор, не обуваясь даже. Образы кошмара по-прежнему метались в голове жужжащим полчищем, и она мало что сознавала, не могла вслушаться в сердцебиение Демиана и отыскать его, поэтому проверила сперва гостиную, затем его спальню и по итогу нашла только в кабинете.

Демиан сидел за столом, спиной к ней. Наверняка слышал её шаги и сердцебиение — в отличие от неё самой, она в смятении чувств не сумела расслышать даже скрипа пера, — и что-то писал в своем блокноте.

Только увидев его, она несколько опомнилась. Не пришла в себя в полной мере, но стушевалась от своего состояния, от своего вида. Пускай и было её всё тело закрытым — сорочка достигала щиколоток, — но сама суть её вида смущала.

И всё же Демиан на неё даже не взглянул.

— Прости, ты… сильно занят?.. — держась рукой за дверной косяк, спросила она робко, даже не представляя, как подвести разговор к этой немыслимой просьбе.

Демиан только теперь повернул голову, но не окинул её полноценным взглядом, видел её, должно быть, только боковым зрением.

Не может же быть, чтобы просто не смущать её ещё больше?..

— Кошмары? — поинтересовался он спокойно, и Аннабель уже не удивлялась тому, как запросто он читал её. Даже не глядя. — Возвращайся в спальню, попробуй заснуть. Я допишу и приду.

Аннабель, несколько растерянная, только кивнула, пускай его кивка он уже и не видел, и шагнула назад.

Всего мгновение, и она уже в постели.

Попытаться успокоиться. Попытаться заснуть. Попытаться не корить себя за эту просьбу, обращенную её же главному истязателю.

Однажды же он её от скверных сновидений уже спасал… какая теперь разница?

Удивительно, но заснуть по итогу удалось не столь тяжело — ощущение, будто она и не просыпалась полноценно, добрела тогда к кабинету бессознательно. Кошмары уже ждали её, протянули кривые когтистые лапы, чтобы утянуть в свой капкан, и она уже успела испытать накрывающую её тревогу. Когда резко и стремительно густые темные краски стали преобразовываться клубком образов. В нечто иное.

Тоже темное. Тоже мрачноватое, но не тревожное.

Когда марево рассеивается, и пространство приобретает четкие черты, Аннабель осматривается.

Лондон, накрытый ночью.

Видимый с немалой высоты: можно разглядеть весь лабиринт города, разглядеть многочисленные крыши и трубы заводов, что обычно дымят, но в этот раз замолкли. Никакого шума, никакого смога. Немного туманно, но звездный небосвод всё равно мистическим образом прекрасно виден, как и яркая луна, полная в своем великолепии.

Аннабель на террасе какого-то невероятно высокого здания, позволяющего возвышаться над всем городом. Кажется, в реальности подобного не существует — она бы точно запомнила. Всего лишь выдумка, плод безграничной фантазии.

Юбки её платья шуршат, когда она подходит ближе и кладет руки на изящное, выполненное в готической манере ограждение у края террасы. Платье черное, подобно самой ночи. То самое, в котором она была одета во время далекого уже танца с Демианом.

Такой дурной контраст, почти смешной. В реальности только что пребывала в одном только исподнем, помятая и ничтожная. А теперь — снова эта немыслимая величественность мрачного наряда.

— Прости меня за подобную самодеятельность, — звучит голос позади. — Ты слишком прекрасна в этом платье, я не смог совладать с искушением облачить тебя в него снова.

Ей до жути претит факт, что её сознание в его руках — как податливая глина, из которой в сновидении он способен вылепить всё, что ему вздумается. Трансформировать пространство, произвести любые метаморфозы, включая, вот, её внешний вид. Претит, что её разум для него целиком открыт, и она сама это допустила, приглашающе раскрыла врата внутрь своей головы, когда позорно проиграла всего лишь какому-то глупому кошмару. Но в тот миг её не слишком трогала мысль, что её сознание станет для него чистейше прозрачной гладью воды, в которой он сумеет разглядеть все камни, лежащие на дне. Теперь же это несколько… пощипывало. Уязвляло. Неприятно, но вполне терпимо.

Лучше так, чем в ловушке кошмаров. В его ловушке она и так давным-давно.

— Я могу уйти, если ты того хочешь, — сообщает он, подходя ближе, но всё ещё не появляясь в её поле зрения — остается чуть позади, а она не хочет оборачиваться. Демиан ощущается как тень. Вышитый из мглы силуэт, притаившаяся позади угроза, от которой люди обычно бегут, но ей — некуда. Уже привычно. — Оставить тебя одну.

Аннабель всё же слегка смещает к нему взгляд, позволяя себе посмотреть. Чаще всего он только в брюках и рубашке, изредка в жилете поверх. Теперь же он был в верхней одежде, в сюртуке, ещё больше акцентирующем внимание на изяществе демонического стана. Даже и не понять, когда больше: в свободно сидящей на нем рубашке или как сейчас, — линия его плеч притягивает взгляд. Минуло уже столько времени, а Аннабель всё никак в голове не уложит, как осанка может быть и безупречно-ровной, и небрежно-расслабленной в равной мере.

Руки его сцеплены за спиной, и сам он — весь учтивость.

Как даже в подобной сдержанной позе в нём ощущается властность? Подчиняющая себе всё пространство в округе.

Аннабель не уверена, хотела ли бы прочувствовать, каково с ним вне подвала, в окружении людей, но почему-то абсолютно уверена в том, что другие рядом с ним испытывают иррациональное чувство, будто они способны дышать только потому что он им позволяет.

Почему-то прежде её эти мысли не посещали. В подвале всё ощущается совсем иначе.

— Как тебе угодно, — безучастно отвечает она, слегка рассеянно мотнув головой. — Ты и так в моем сознании, нет никакой разницы в том, вижу ли я тебя.

Уже настолько долго она его знает — для него это время не более чем капля в мировом океане, но для неё три с чем-то года вполне имеют вес, немалый, — так часто она сидела с ним наедине в молчании, нисколько её не тревожащем, что уже и нет никакого дискомфорта от его присутствия, невзирая на всё выше написанное.

Тем более если учесть ту картину после воскрешения её воспоминаний… он был рядом с ней даже во время жутчайшей истерики, застал столь личное, что это было сродни увидеть всю убогую изнанку её души.

Ей уже как будто и не может быть наедине с ним некомфортно после всего.

И её это настораживало. Крайне. Когда она возвращалась мыслями к той далекой сцене.

Никто никогда не был по-настоящему рядом, когда ей бывало истинно плохо. Никто её даже и не обнимал прежде, кажется. И ей так <s>страшно</s>… тошно от мысли, что это был он, это он утешал её, первый и единственный, бережно вытирал ей слезы и позволял рыдать в его руках.

Терзала дымчатая тревога, не скажется ли это на её восприятии Демиана, если уже не сказалось, но пока она слишком истощена, чтобы пытаться распутать комок своих непонятных тягостных чувств.

— Почему ты сам никогда не спишь? — интересуется она зачем-то, когда он встает у парапета рядом с ней. Даже теперь ведь: он тратит время и силы на её сон, сам при этом не смыкая глаз уже столько месяцев или лет.

— Я уже отвык от сна, мне он ни к чему.

Чарующий вид ночной столицы, созданный сейчас им же, его не волнует нисколько, он смотрит на неё — но она на его взгляд не отвечает — и тянет вверх уголок рта:

— Да и кто знает, когда у тебя внезапно проснется желание со мной о чем-либо поговорить? Не хотелось бы лишать себя любой возможности побеседовать с тобой.

Аннабель слегка кривит линию губ.

У неё всё никак не приживётся в голове абсурдная мысль, что он действительно может питать такую тягу к беседам с ней. Он, семисотлетний демон. Повидавший столько, что она для него должна быть не более чем бесцветной массой. Да, ему занятен феномен её потери памяти, это уже очевидно, но простые разговоры чем могут его увлекать?

Наверняка он видел вещи позанятнее. Он всё уже видел, всё уже знает. Мир для него — набор штампов, переплетение тоскливой предсказуемости.

— Ты ошибаешься, Аннабель. Мир умеет удивлять. И люди в нем — особенно.

— Будь любезен, прекрати прочитывать мои мысли.

Его легкая ухмылка, удивительно, даже не раздражает. Её вовсе уже больше ничего не трогает. Какие-то механизмы внутри заглохли, любые раздражители проходят мимо этих заржавевших шестеренок, сквозь, не задевая.

Демиан явно не может просто перестать читать любые мысли, всплывающие в её сознании, но озвучивать их и отвечать он действительно прекращает.

Так и стоят в холодной тишине — даже город нисколько её не колеблет. Никакой пьяной ругани, никакого битого стекла и драк. Столица уютно дремлет, и они вдвоем как будто возвышаются над всем этим спящим мирком. На подобной высоте — словно владеют им, всеми этими улицами, всеми людьми, скрытыми за запертыми окнами своих домов. Не прятал ли Демиан в этом всём какой-нибудь смысл?..

— Почему именно Лондон?

— Первое, что пришло на ум. Вполне могу изменить, — его голос равнодушен, но приобретает какой-то иной оттенок, который ей не истолковать никак, когда он смотрит вновь на неё и когда произносит: — Могу показать тебе любой уголок мира.

В самом деле?..

Всё то, что вырисовывалось в её воображении под властью его красноречия. Увидеть как наяву. Любую страну, любой город… любое достояние культуры. Руины Колизея, величественные пирамиды Гизы, змеящуюся по гористой местности Великую китайскую стену… храмы, пещеры, замки, морские просторы и великанских размеров статуи… всё что угодно. Творения людей, творения природы. Взглянуть на мир его глазами.

В первую секунду ей кажется, что что-то в груди всё же зажигается, разгорается на давно потухших углях, греет теплом, от которого подтаивает плотная ледяная оболочка отчужденности.

Но затем всё же стихает обратно.

Аннабель качает головой, отказываясь. Не желает. Ничего.

Будто ничего уже особо и не может воспламенить её полумертвое, демоническое сердце, только чудом продолжающее качать по венам проклятую кровь.

— Уже сентябрь, — мягко напоминает Демиан. — Не намереваешься возвращаться к жизни?

— Что ты подразумеваешь под жизнью? — горько усмехается она, и улыбка на лице, пусть неискренняя, ощущается непривычно. — Как вовсе можно назвать жизнью бессмысленное прозябание в заточении?

— Бессмысленное? Аннабель, у тебя есть книги и есть я — уже немалое множество путей для познания. Языки, науки… я могу научить тебя всему, что только пожелаешь. Тебе стоит только попросить.

Но какой в изучении наук и языков толк, если по освобождении ничто из этого ей уже не понадобится? Если финал её истории будет рваным и жестоким, сводящим всю её жизнь, включая многолетнее существование в подвале, к пустому звуку…

Вслух это произносить опрометчиво. После всех его упоминаний о том, к какому решению все эти её заявления его подталкивают… и неважно, что он и так может прочесть всё по её открытому для него разуму.

Никак эти мысли, во всяком случае, он не комментирует, да и вовсе больше ничем её не тревожит, щедро даря ей то, в чем она нуждается — покой.

***

Подобное спасение им от кошмаров случалось ещё только раза два или три. Преимущественно она старалась справляться с ними сама, шла на крайнюю меру только когда от кошмара ей хотелось кричать, разрывая горло и легкие.

Аннабель никогда не кричала и даже не плакала больше. Просто шла к Демиану.

Демиан всё продолжал предпринимать попытки разговорить её и во сне, и наяву. Сообщая, что уже четыре года позади, идет пятый. Комментируя её состояние. Давая вновь мнение о случившемся в её прошлом, о котором она не просила, а потому и не вслушивалась.

Однажды ему надоело. Не то чтобы закончилось терпение — казалось порой, что его запасы у него неисчерпаемы, — но ему будто бы попросту стало скучно. Это ведь то, для чего Аннабель здесь. Развлекать его в этом отшельничестве.

Где-то в феврале он заявился к ней в комнату. И положил на край её постели платье.

Аннабель проводила это непонятное действо безучастным взглядом.

— Переоденься и выходи в гостиную. Можешь предаваться меланхолии сколько угодно, но не в стенах комнаты.

— Я не хочу…

— Аннабель, я не спрашивал.

Пускай голос его был привычно спокойным, даже мягким, угроза в этом всём читалась явственно. Не то чтобы это худшее, что он мог бы с ней сделать, но перспектива быть насильно им выдернутой из постели — не из приятных, по меньшей мере.

Её равнодушие было непомерным, но сложно представить, какой должен быть масштаб, чтобы от него страх перед Демианом испарился в ней до последней капли.

Поэтому — приходилось. Вставать с постели, надевать то, что выбирал для неё он. Покидать комнату, сидеть в кресле, и даже пусть они не говорили, хотя бы сидели в гостиной вдвоем: он читал, она… как обычно. Ничего не делала. Смотрела в одну точку.

Был в этом всём какой-то распорядок, ускользающий от её внимания. Демиан появлялся, кажется, на каждом закате. Заходил в её комнату и зажигал все свечи, не давая ей истлевать под одеялом, и это было подобно тому, как если бы он раскрывал по утрам все шторы нараспашку, будь они людьми и не в подвале. Порой заплетал ей волосы, что чаще всего оставались распущенными. Рассказывал ей что-нибудь, надеясь пробудить прежнее любопытство.

К примеру, как оказалось, среди именитых творцов впечатляющее количество демонов. Демиан говорил об этом и прежде, в самом-самом начале заточения, но имен тогда не называл, а она не смела спрашивать. Теперь же она не спрашивала, потому что не больно сильно уже этим интересовалась.