Запись четырнадцатая (2/2)

Демиан всё равно делился:

— Шекспиру с его любезной супругой Энн идет уже четвертый век. На данный момент перебрались через океан, — говорил он, подцепляя очередную прядь её волос и вплетая в новую замысловатую прическу. — Кто еще?.. Точно. Уайльд. Ты знакома с его творчеством?

— Поэт?

Её ответы ему всегда односложны и не скрывают заложенной в голосе бесконечной тоски. Демиан неизменно делал вид, что не замечает её незаинтересованности, принимал любую её фразу и старался выправить её в более развернутый диалог:

— Не только. Написал недавно свой роман. Ты ничего о нем не слышала?

Аннабель повела плечами.

— Возможно, он его ещё не опубликовал. Признаюсь, порой уже путается, что я читал у авторов с рук, а что из публично изданного. Но к тому времени, как мы вернемся в мир, слава о нем уже разлетится, не сомневаюсь. Не исключено, что даже сверх меры. Людям нравится цитировать подобные вещи с важным видом, гонясь за претенциозностью и нисколько не вдумываясь в изнанку цитируемых фраз.

Может быть, будь у неё побольше энтузиазма, она бы вступила с ним в дискуссию, как бывало прежде. Этого ведь он и добивался, очевидно. Неоднозначными репликами, вызывающими заявлениями.

Но энтузиазм у неё был даже не на нулевой отметке, а спустился ещё ниже, ушел в отрицательное значение.

Аннабель уже самой от себя было до невозможности тошно, от своего гадкого зыбучего состояния, но поделать ничего не могла. Никак не вытрясти из-под кожи эту застоявшуюся пыль, обращающуюся в непроницаемый кокон, затвердевающую, как цемент, и запирающую её в себе всё больше и больше.

Время продолжало лететь немыслимо быстро.

Как Демиан говорил однажды: время текло для неё совсем не так, как для человека. Месяцы были подобны дням, дни — часам, а часы — минутам.

Её нисколько не удивило, когда наступил уже май.

Выходит, уже девяносто третьего.

Выходит, Аннабель в подвале уже четыре с половиной года.

Маленькая вечность взаперти.

Где-то в марте ей исполнилось уже, стало быть, двадцать три… Нисколько не чувствовалось. Телом всё та же восемнадцатилетняя, а душой так и вовсе — незрелый ребенок, потерянный, запутавшийся в дебрях собственной непознанной личности.

Как будто только вчера увидела свое прошлое и рыдала в чужих руках. Только вчера слушала историю чужого обращения, а перед этим — долго-долго иссушала себя, потакая саморазрушительному упрямству.

Но не сказать, что как будто только вчера она очутилась в подвале… уже наоборот казалось, словно она здесь всю жизнь, настолько эти стены стали ей привычны. Человеческая жизнь туманилась и отдалялась всё больше. Аннабель уже и не помнила даже, каков этот мир без мистических чувств, без чуткого зрения, слуха, обоняния, без вечно фоном бьющегося в груди неживого сердца, не только своего, но и чужого.

Хотелось бы верить, что оставшиеся двадцать пять с половиной лет канут столь же незаметно, но она начинала сомневаться. Что выдержит. Вечно запертая в своих мыслях, покрывающаяся не пылью уже даже, а плесенью — её всю разъедали невыплеснутые чувства, ели её, как поселившиеся надолго паразиты и будут ненасытно есть, пока ничего от неё не останется. Но и выбраться из этого разрушительного кокона была тоже не в силах.

До пятого мая. Тогда всё перевернулось вновь.

Всё описанное выше — всего лишь непростительно длинное предисловие к событиям пятого числа, которые и побудили её наконец зайти в кабинет, сесть за стол и открыть новый пузырек чернил.

Перо лежало в руке непривычно, до крайности, но за все предыдущие страницы Аннабель уже расписалась, выводила слова вполне сносно, чтобы всё последующее описывать без особого труда. Физического, во всяком случае. Моральных сил всё это затребовало куда больше.

Итак: самое начало последнего весеннего месяца. Тишина гостиной. Шелест книги, страницы которой время от времени перелистывались чужими руками.

Аннабель, сидящая здесь только по всё тому же настоянию Демиана, изредка поглядывала на часы, как подросток, утомленный обществом нежеланных гостей, но вынужденный из-за родителей сидеть за пределами личного уголка спокойствия.

Всё это казалось такой бессмыслицей, но, если так подумать, у Аннабель и не было никакой разницы, где предаваться тягостным думам, пропуская мимо себя целые часы, особенно если они проходили в молчании, как в данный момент. Когда же он предпринимал попытки вернуть ей интерес к беседам, тогда уже, верно, хотелось уйти в комнату, окунуться в тишину, но это не тот случай. Может, это уже простая неосознанная привычка — тяготиться чужим обществом.

Когда часы показали половину шестого утра — предполагаемое начало рассвета, — Аннабель поднялась наконец на ноги. Весна для Аннабель имела особую ценность в том, что световой день становится значительно дольше: значит, не выбираться из постели можно большую часть суток.

Её планам забыться в безмолвии спальни случиться было не суждено.

— Аннабель.

Пришлось остановиться. Неохотно обернуться.

Демиан закрыл книгу, которую читал, и отложил на столик рядом.

— Мне не помешало бы утолить жажду, если ты не возражаешь.

Подобные вежливые формулировки казались уже скорее садистской иронией, хотя ни в одной букве не крылось его привычного насмешливого тона.

А если станет возражать?

Как будто её желания в этом вопросе могли бы учитываться.

Да и вовсе — учитывая её состояние, он давно уже мог вполне бросить игры в учтивость. Любой приказ остановиться вроде какого-нибудь банального «стой», и она беспрекословно остановится, предоставит ему кровь — пускай пьет, сколько нужно. Её это перестало волновать.

Демиан уже поднялся с кресла, и она отступила немного назад, но не потому что боялась, а потому что хотела, чтобы позади оказалась стена: раз она уже отошла от диванов и кресел, возвращаться смысла нет, и ей просто нужно нечто, на что можно опираться, если дело дойдет до обморока.

На сей раз Демиан в темной рубашке — во всем этом бесконечном тумане образов за последние пару лет временами Аннабель могла видеть его в черном, хотя везде всегда принято носить рубашки исключительно светлых оттенков, максимально приближенных к белому. Но было бы смешно, если бы Демиана, тем более в этом их глубоком отшельничестве, беспокоило, что и как принято в обществе.

Удивительно, как она вовсе подмечала зачем-то подобные детали. Попросту цепляла невольно где-то на краю увядшего сознания, цеплялось скорее даже само, как лишний мусор, засоряющий голову.

У неё никакой тревоги от его приближения не поднималось, ни один его шаг к ней не заставил сбиться с ровного ритма усталое сердце в её груди. Страх всё ещё жил в ней, притихший, но неугасаемый, однако в этот момент она знала, что, не считая вспоротого клыками горла, вреда Демиан ей причинять не намерен.

Аннабель только уже почти привычно наклонила голову чуть вбок, когда он подошел ближе. Понимала — нужно просто отмучиться, и она сможет уйти наконец в комнату.

Демиан уперся одной рукой в стену рядом с ней, но не чтобы помучить её своей к ней чрезмерной близостью, а только лишь из-за банальной разницы в росте: ему всегда приходится значительно наклоняться. Второй рукой он осторожно коснулся её лица, придерживая голову в нужном положении.

Аннабель не дрогнула нисколько, когда чужие губы накрыли кожу, которую следом разрезали клыки.

Просто отмучиться. Просто претерпеть. Длительный процесс вбирания её полумертвой жизни по капле, с каждым его большим глотком, пока шею, и плечи, и ключицы начинало припекать нещадно. Немели сперва пальцы, затем стали покалывать и слабеть кисти рук, ноги… стандартный порядок.

К подобному действительно привыкаешь. Привыкаешь ко всему.

Ей даже хотелось бы потерять сознание, стоит признать. Разум просто угаснет, как потухшая свеча, и очнется Аннабель уже в постели.

Демиан решил иначе.

Чуть отстранился от раны, сразу затянувшейся. Целиком пока не выпрямился, так и оставшись слегка к ней склоненным, но шею терзать перестал, хотя у Аннабель ещё даже не пересохло нестерпимо в горле, как обычно бывает. Пока только совсем немного. И немного слабли ноги, немного кружилась голова, и разглядеть пространство она могла только через мелкие разноцветные пятна перед глазами, но обычно ей намного, намного хуже.

Аннабель не успела спросить, в чем дело, да и не была уверена, интересует ли её это… когда он усмехнулся неожиданно. Непонятно чему. Эта колкая усмешка тронула дыханием ещё чрезмерно чувствительную от недавней раны кожу, и Аннабель больших усилий стоило не дернуться, не повести плечами в попытке стряхнуть непрошеные чувства.

Здесь, у этой стены, так мало света…

Далекое пламя свечей бросало на точеные черты его лица тени, вкладывая в идеальный изгиб растянутых ухмылкой губ нечто слегка пугающее, но Аннабель гнала эти мысли прочь: несомненно, это лишь от освещения холодок бежал по коже, это ведь совершенно обычная его ухмылка… если не считать того, откуда ей вовсе взяться в этот миг на его лице.

Демиан выпрямился наконец в полной мере, убрал руку со стены, но не отошел от неё. Провел большим пальцем по своей губе, вытирая оставшуюся на ней кровь, подумал о чем-то… слегка запрокинул голову в задумчивости и шумно, утомленно выдохнул, но и этот выдох походил скорее на ещё один невеселый смешок.

— Какой же это всё-таки абсурд… — произнес он чуть громче шепота, явно не ей, скорее себе, и прицокнул языком, явно выражая какую-то досаду.

Её сковало оцепенением, тугими путами недоумения. Пока ещё не страха, хотя нечто внутри гадко шевелилось, как будто предвещая…

— Вот что мне с тобой делать?

Каким бы обманчиво бархатным, почти шелковистым ни был этот ненавистный голос, это, должно быть, один из наиболее жутких и нежеланных вопросов, что вовсе можно услышать от человека, подобного ему. Хладнокровного похитителя с маниакальными склонностями, иными словами.

Как он это делал? Как по щелчку менял всю атмосферу рядом с ним?

Как ту безмятежную, не сказать что уютную, но всё равно спокойную и нисколько не тревожащую атмосферу он сумел всего за мгновение вывернуть наизнанку, возвращая Аннабель это временно утерянное умение бояться?

Настолько, что она едва не задрожала. Настолько, что могла только смотреть перед собой в одну точку, не решаясь встретиться с ним взглядами. Надеясь просто мирно переждать этот очередной перепад его настроения.

Всячески старалась цепляться за свое перманентное состояние изможденного равнодушия, но, видимо, когда она не могла ни понять, ни предугадать действия Демиана, этот животный страх, инстинктивный, зарождающийся где-то глубоко и царапающий в панике нутро, брал верх над любой её разбитостью.

Демиан коснулся снова её лица, вынуждая всё же встретиться с его взглядом. Вынуждая заглянуть в эти непознаваемые переливы темно-бордового.

Отпрянуть бы, да где найти на это силы, и куда…

— Я слишком мягок с тобой, — признался он как будто неохотно. — Мне стоило бы вести себя с тобой совсем иначе… на самом деле, мне стоит быть с тобой настоящей сволочью.

Ей хотелось бы верить, что он просто пьян, что всё это — пьяный бред, который вскоре закончится, без последствий, но если в его глазах и был некоторый блеск… как ни посмотри, настолько сильным опьянением, чтобы начать вдруг этот жуткий спектакль, это быть не могло, выпил он не столь много, да и держал всегда себя в руках, так что же сейчас?..

Почему ему стоит быть с ней сволочью? Почему говорил об этом…

— Но как же мне того не хочется, — ещё одна его усмешка. Взгляд несколько смягчился, медленно обводил черты её лица с какой-то непонятной эмоцией в глазах. — Далеко не каждый способен меня интриговать, Аннабель. И не каждый восхитить. — Легкая задумчивость сопровождала это нежное, почти невесомое прикосновение к её подбородку, когда он произнес, но так отрешенно, едва не шепотом, будто самому себе: — Столь хрупкая…

И сразу после этого, в противоположность словам, его осторожная хватка на её челюсти стала сильнее, не настолько, чтобы причинить боль, но настолько, чтобы её сердце всполошилось вместе с разумом, мечущимся в панике.

Эта хватка — будто для того чтобы Аннабель не опускала глаза, но она и без того не намеревалась. Глядела на него распахнутыми от испуга глазами, стараясь понять и не понимая — его проклятое лицо как всегда непроницаемо.

Несколько уставшее.

Безразличное.

Противоречащее жестокости, заложенной в его прикосновении и в том его тоне — вкрадчивом, спокойном и как будто исповедывающимся, но под футовым слоем всей этой фальши Аннабель чувствовала всё ту же стальную силу, и у неё складывалось ощущение, будто он хотел, чтобы она этот оттенок распознала.

Игрался с нею. Расшатывал ей разум сменяющими друг друга черствостью и ласковостью, и ни в чем из этого не виделось ни крупицы истины.

От этой мысли в лихорадочно пытающемся отыскать любой ответ разуме двинулись со скрипом какие-то шестеренки. Её перепуганный взгляд шарил всё по его лицу, скорее неосознанно, пока мозг упорно старался осмыслить.

Играет. Он играет — роль, как в какой-нибудь пьесе, ей неизвестной.

Кем-то ему стоит быть, по его же словам… но быть им он не желает?.. И не желал.

— Ты не был зол на меня, — прошептала она почти беззвучно, ошеломленная озвученным ею же вердиктом.

Его рука переместилась с её челюсти на щеку, слегка задевая кончиками пальцев линию волос — куда более ласково, чем прежнее его прикосновение, но таилась в этом всё та же жестокость, и Аннабель понимала, что это то же самое, что обольщаться лаской тигра, способного в любой момент разорвать жертву на ошметки, стоит хищнику взбрести что угодно в голову.

Аннабель не позволяла себе на это отвлечься, не позволяла себе ничего чувствовать. Только пыталась понять, повторила снова свою догадку, как будто от этого она могла бы приобрести больше смысла:

— Тогда, в твоей комнате… ты не был…

Ей даже не удавалось довести мысль до конца, но какое-то осознание уже сложилось, какое-то туманное и кошмарно для неё самой неразборчивое…

А в его улыбке, казалось, закладывалось странное подобие одобрения. Удовлетворения.

— Вот, о чем я говорил, называя твой разум необыкновенным… У тебя тяжелая стадия депрессивного расстройства, но ты пытаешься сейчас разобраться в том, что было три года назад. Копаешься во всех имеющихся переменных, даже понимая, как мало у тебя их на руках, и всё равно делаешь впечатляющие выводы. И это притом, что твой склад ума сугубо аналитическим я бы не назвал…

Голос сочился некоторой порцией восхищения — не понять, сыгранного или нет, — но притом в нём странным образом оставался по-прежнему оттенок ленной пренебрежительности.

Как будто даже в том, что его интересовало, было сокрыто безразличие. Даже в том, что было ему безразлично, он видел интерес.

Всё, что он говорил, казалось ей сплошным набором звуков, фоном, пытающимся пробиться в застланную растерянностью голову, но закрыто наглухо, Аннабель была слишком потеряна, чтобы вдумываться в его слова.

Неожиданно в его взгляде мелькнуло нечто, отдаленно похожее сожаление, но не привычно человеческое, не обыкновенное сочувствие, а как будто всё та же некоторая досада.

— Порой мне кажется даже, что ты могла бы отчасти меня понять, расскажи я тебе всю правду… но, полагаю, всё окажется куда прозаичнее и ты попросту окончательно меня возненавидишь.

Ей хотелось сказать, чтобы он перестал. Хотелось сказать, что он её пугает, потому что это было единственной мыслью, бьющей колоколом в голове, — ей страшно.

И нечто в ней — может быть, чрезмерно простодушное и наивное — хранило надежду, что он действительно мог бы перестать и отойти, если она попросит… но она не станет.

Не станет разрушать эту непостижимую атмосферу, в сетях которой Демиан выдавал ей почему-то больше своих мыслей, чем обычно. Не станет упускать возможность услышать больше из-за какого-то жалкого необъяснимого страха.

Но Демиан больше не говорил. Немного помедлил, а затем приблизился вновь к её шее, намереваясь, видимо, продолжить прерванный процесс утоления жажды. Коснулся уже даже губами её шеи, но затем будто всё же передумал, клыков не последовало, и в таком случае это походило, стало быть… на поцелуй в шею.

И в этом не было ничего категорически нового. Не счесть, сколько раз он невольно клеймил её шею поцелуем, когда приникал губами для утоления жажды.

В этот раз не так. В этот раз иначе.

В этот раз — деспотически отнимая кислород и способность мыслить связно. Когда губы мимолетно переместились ниже, ведя какую-то невидимую линию вдоль загнанно бьющегося пульса на шее…

Аннабель вцепилась рукой в плечо Демиана чуть выше локтя, сама не ведая — либо без слов твердя ему прекратить, либо потому что ноги слабели от сжигающих её чужеродных чувств и нужна была опора. Ведь шевельнулось что-то внутри, настырно. Протяжно и недопустимо-волнующе, и впору бы назвать это самыми настоящими бабочками, проклятыми, пошло-банальными, но так ведь не должно быть. Не с ним. С ним у этих бабочек крылья заострены, как бритва, и своим неуместным трепыханием они разрезают в ней всё внутреннее в мясо.

Когда линия, почти невесомая, едва ли не щекочущая этим призрачным дыханием и легчайшим касанием губ, оборвалась, и он прильнул губами к новому выбранному месту — сгибу плеча и шеи, — настойчивее, Аннабель не сдержала судорожного вздоха, а затем, тут же следом, и крупной дрожи.

Демиан не мог этого не заметить, не прочувствовать, как безумствует пульс под его губами, как напряженно вытянулось всё её тело, и уже даже показалось, что ему это глубоко безразлично, но — всё же сжалился. Отстранился.

— Конечно, ты напугана, — вздохнул он, как будто приходя наконец в себя. Выпрямился, заметно посерьезнел, точно возвращался по щелчку к той его маске, к которой она привыкла, к той, рядом с которой нестрашно. — Боишься меня. Разумеется… Прости меня, мне не следовало.

Уже не в первый раз звучит из его уст это простое извинение, но Аннабель не уверена, есть ли хотя бы крупица искреннего сожаления в любом из этих случаев. Звучало совершенно обратным образом, конечно же. Бесцветно и безлико.

Быть может, оно сожалением и не подразумевалось. Всего лишь обозначение того, что он понимает: он перешел черту.

Но что это «прости» её раздробленным от всесокрушающего страха костям?

Демиан шагнул назад, наконец отстраняясь от неё.

Но дышать ей легче не стало. Почему-то. Напротив.

Ещё секунду назад её переполняло таким количеством чувств, чрезмерным, разрывающим её до треска по всем швам, а теперь… пусто. Опустела враз, стоило исчезнуть этому прикосновению к её лицу, этой близости и этому острому чувству непредсказуемости, граничащей с гнетущей опасностью. Всё исчезло, когда Демиан вернул меж ними эту мнимо безопасную дистанцию. Почти болезненную.

Демиан всё ещё был в нескольких шагах от неё, но атмосфера стремительно возвращалась к прежней, и Аннабель уже чувствовала, как тянет её обратно в тот прежний бездонный омут. Весь ужас, держащий её крепким якорем в реальности, оборвался внезапно, как слабенький трос, вернул всё в прежнее устойчивое нечто, в котором так легко затеряться.

Но что будет, если ужаса станет ещё больше?

Какой эффект окажет? Что станется с ней?

Единственное, что она знала — эта зудящая по краям пустота внутри неё была невыносима, и наполнить её чем угодно, даже пусть целым этим варевом, кипящим, черным, как нефть, наполнить ужасом, горечью, болью кричащей неправильности… всё это ей было в тот момент так же необходимо, как нужен человеку воздух.

Ей нужно. Чтобы её это сокрушило окончательно. Захлестнуло и потопило безбожно. Чтобы ей стало настолько невозможно плохо, что дальше уже некуда, что достигнуто будет дно, и удастся выбраться наконец из этого трясинного болота, вернуться в прежнюю, выносимую колею…

Чтобы собрать себя по частям, хотела разбиться вновь.

— Поцелуй меня.

Аннабель даже не вполне уверена, что это сорвалось именно из её уст, настолько тихими, чужеродными, несвойственными ей были эти слова. Которые никогда в этих стенах не должны были прозвучать даже в самом кошмарном сне.

Демиан ничем не выдал своих эмоций — ни глазами, ни чертами лица, никак не понять реакции.

Но замер тотчас же. Каменел. Без эмоций смотрел на неё, будто ожидая, что она сейчас возьмет свои слова обратно, опомнится и уйдет в стыде.

Аннабель не станет. Аннабель правда старалась всегда жить по совести и всем заповедям, так сильно и безнадежно старалась, но раз её путь грехопадения, как оказалось, был начат с самого детства…

Её пульс разошелся в своем громком биении, как будто протестовал, но она понимала, что ей это нужно. Это ничего между ними не изменит, это не отнимет её к нему ненависть, не умалит ни на крупицу, но ей нужно.

Неужели Демиан не видит в её просьбе серьезности? Ей казалось, вся она источала это отчаяние, эту постыдную мольбу.

«Поцелуй меня»

Разрушь меня.

Не может ли именно это быть причиной его необъяснимого промедления? Видел, что именно крылось за её просьбой, но ломать её не желал?

Это ведь то, что он делал. Всё это время. Истязал её, выворачивал кости и ломал. Завуалированно, пряча все свои действия за чрезмерной обходительностью, за насмешками и пренебрежительным ребячеством порой, но он ломал — непредсказуемостью, воскрешением утерянных воспоминаний, подталкиванием к тьме, изо дня в день.

В чем причина? Почему так мучительно медлил и ничего не делал, не отвечал, как будто нарочно её этим промедлением пытая?

Может, он вовсе просто не желает… её? Все его наглые уколы в её сторону, граничащие с бесстыдным флиртом, могли ведь быть всего-навсего жестокой шуткой, простым издевательством над моралью, ничего не значащим развлечением. О чем она думала?.. господи, да она ведь совсем дитя в сравнении с его древностью.

— Аннабель…

Его голос ровный и низковатый. Будто предостерегающий.

Говорящий не играть с ним — она обязательно проиграет, но она и не играла нисколько. Ей не до игр.

Шаг к нему. Крохотный, медленный, выдающий всю её неуверенность, которую она старалась обуздать былым безразличием.

А его прямой внимательный взгляд убивал её, резал глубоко и больно, хуже острейшего лезвия, и каждая секунда напряженного молчания отбивала по сердцу жестокий марш.

Вторым шажком Аннабель ещё больше сократила меж ними дистанцию, оказалась снова достаточно близко, чтобы приходилось смотреть снизу-вверх, и всячески старалась игнорировать лихорадочное сердцебиение в груди, этот неугомонный вопль здравого смысла, захороненный где-то глубоко-глубоко внутри.

Невольно прикусила до боли щеку, как будто желая себя отрезвить, хотя это было последнее, что ей в этот миг нужно.

Дыхание заведомо сбилось от стачивающегося о ребра тяжелого сердца в груди.

Мгновение нового промедления, невыносимого, теперь уже с её стороны, и она стиснула на секунду зубы, прикрыла глаза, не в силах больше смотреть на него, не в силах как-либо иначе набраться смелости повторить ужасные слова:

— Демиан, я прошу тебя.

Будь в ней больше человеческого, вся её кожа уже горела бы от жгучего стыда.

Не видеть его лица было определенно верным решением, иначе она бы точно не выдержала, сдалась бы, действительно ушла, всё её тянуло к трусливому побегу, но эту всепоглощающую неизвестность было выносить не легче, чем любой его взгляд.

Аннабель будто стояла перед пропастью с перевязанными глазами. Не зная, когда будет сделан толчок вперед.

— Просто поцелуй…

«Меня» умолкло под его губами.

Заменилось невольным вздохом испуга — Аннабель и ждала, и нет, нисколько. Не смела в полной мере представить, чтобы он правда…

Но вот она — точка невозврата. Во всей своей ужасающей красе. Перелом на до и после, пока ещё неощутимый, но уже надломивший всё существование с кошмарным хрустом.

От пугающей властности, с которой Демиан притянул её к себе, едва не подкосились ещё слабые после той кровопотери колени. От неожиданности, от этой бесстыдной близости, от непривычного до дикости ощущения чужих губ на своих губах…

Вместе с привкусом её собственной крови его губы ощущались как сама Смерть. Холод, пробирающий до костей. Безумие и голод. Сладчайший грех.

Его пальцы вплелись в её волосы, осыпая кожу мурашками. Пленя этой хваткой и отбирая любую возможность отстраниться, если бы она того захотела.

Но вопреки всему, Демиан не был с ней жесток и не был напорист. Позволял ей привыкнуть. Как будто учил её — неумеющую, безрассудно отдавшую свой первый поцелуй монстру, которому всего пару записей назад искренне желала гореть в преисподней. Целовал её медленными и осторожными, точно она была из хрусталя, касаниями, немыслимо не лишенных притом твердости, всё той же властности — требовательной. На грани собственнической, словно он давно этого желал.

Аннабель тщетно старалась не думать о том, как много вжитых ей в голову извне заветов это дробило в труху, как кричаще противоречило всякой морали и простому благоразумию.

Боже, да Демиан без того ведь уже проникал в её разум, копался в её сознании и её душе, пил её кровь годами и видел неоднократно всю палитру её чувств.

Не могло быть уже ничего интимнее.

Так ей казалось прежде. Но этот поцелуй…

И эти руки, знающие искусство насилия. Эти губы, знающие вкус сотен, тысяч или миллионов отнятых жизней за его века.

Не придумать для неё пытки изощреннее.

Каждое его прикосновение ощущалось так же остро, как если бы было вбиваемым в кожу крошевом стекла, каждое ее убивало, но хуже всего то, что вместе с тем она млела, неподобающе и невыносимо, пропадала в этих руках и этом поцелуе. Не чувствовала больше ничего, весь мир рушился и тлел руинами в ногах. Всё, кроме Демиана, потонуло в черноте, и в груди она же — жгла и разъедала ей сердце.

Как при всей его осторожности, которой вовсе не ждешь от древнего монстра, её крушение могло быть таким болезненным? Выворачивало все её перетянутые нервы узлами, раскаляло каждый дюйм. Дико. Чудовищно. До одури пьяняще — кто бы знал, как сильно может пьянить поцелуй человека, которого всем сердцем ненавидишь…

Аннабель была совершенно беспомощна, и, может быть, именно это было последней спасительной соломинкой для её измученного рассудка — как будто это всё против её воли, невзирая на то, что просила именно она. Не представляла ведь совершенно, что и как ей делать, всего лишь позволяла ему делать с ней что угодно, сама притом только неуверенно отвечала, касалась слегка приоткрытыми губами его губ в ответ, отдавая целиком всю инициативу ему, не зная ничего, не умея… её попросту сковало по рукам и ногам, оглушило, и всё, что она, оцепеневшая, могла — отдавать.

Демиана это не устраивало, кажется.

Это то, кто он есть. Его не устраивают полумеры.

Когда он отстранился, Аннабель была готова едва ли не умолять. Скулить и ничтожно просить. Вернуть, возобновить, не дать ей очнуться. Фантом прикосновений его губ всё ещё стыл на её собственных и обжигался его же дыханием: он отпрянул недостаточно, чтобы выпустить её из этого плена убийственных чувств.

Только заглянул ей в глаза, столь же пронзительно, будто заглядывал куда-то за завесу её истрепанной души, едва не пробуждая в ней новую волну унизительной дрожи.

Коснулся её руки, висящей безвольно. Взял её за запястье, мягко, и от всё той же мягкости, невесомой, граничащей с жестокостью, до которой всего шаг, мурашки с кожи почти не пропадали.

В первую секунду она не понимала… но затем. Затем он потянул её руку к его лицу, позволил кончикам её пальцев коснуться его скулы, и Аннабель едва не вздрогнула от своего же прикосновения к его коже. Верно, касалась прежде его рук и его плеч, касалась только что его губ своими, что по-прежнему не доходило до её рассудка всецелым осознанием… но никогда — лица. Не так.

Как коснуться скульптуры, исключительной, единственной в своем роде, нарушив всевозможные запреты. На которую всегда можно только смотреть. Никогда — прикасаться.

Аннабель даже не предполагала, как сильно ей хотелось, настолько от неё отчужденного и далекого, невзирая на все его вечные игры, просто коснуться — только бы проверить, не наваждение ли это, не злой ли морок…

Демиан желал разрушить меж ними дистанцию до последней жалкой щепки?

От поцелуя под её ребрами распростерся небывалый шторм, но теперь — еще хуже. Головокружительно и уничтожающе.

Новый уровень, новое нечто, на которое она не решалась пойти, хотя было это теперь совсем уже мелочью в сравнении с тем, что было только что…

Его пальцы бескомпромиссно держали её запястье до тех пор, пока она не позволила себе коснуться его чуть смелее. Положить сперва ладонь на скулу целиком. Оставить так на пару невыносимо долгих мгновений, как будто привыкая к ощущению его кожи под своей ладонью.

Но затем уменьшила вновь площадь соприкосновения, оставив только подушечки пальцев. Вела это невесомое касание по коже его холодных острых черт, следуя по этому маршруту и взглядом — внимательным. Завороженным, как бы себя за это ни презирала. Но как можно смотреть иначе?

Древнее создание, бездушный демон, безупречный в своем нарочито искушающем облике… позволял так просто его изучать касаниями. Касанием — одним, беспрерывным. По виску, скуле, заостренной линии челюсти, подбородку…

И всё — под его собственным пристальным взглядом, от которого воспламенялись все внутренности разом.

Аннабель затаила дыхание, когда её пальцы от его лица спустились к шее, хотя касалась ведь уже раньше, когда была не в себе, да и в этот миг не осознавала себя уж тем более. Ощутила подушечками пальцев мерный пульс вены, которую однажды пронзала клыками, очерчивала все едва проступающие контуры жилок и мышц, столь идеальные, что попросту немыслимо… Коснулась выступающего кадыка, который чуть шевельнулся, отчего екнуло её изнемогающее сердце, когда Демиан сглотнул, прежде чем потянуться за поцелуем снова.

Но за пару дюймов от её губ остановился всё же. На мгновение оставил между ними пространство, в которое могло бы прозвучать «нет».

Если Аннабель уже вдруг опомнилась. Если пришла в себя и не желает больше.

Не опомнилась, не пришла в себя и не намеревалась. Пока окончательно не сойдет с ума, это ошеломляющее безумие не прекратит, пусть хоть отнимется последняя капля мутнеющего рассудка.

Сама чуть подалась к нему, легчайше коснувшись губами губ. Даже для этого мимолетного касания пришлось приподняться, и это в какой-то извращенной мере будоражило, будило под кожей странный трепет от того, что ему приходилось так сильно к ней склоняться, чтобы поцеловать снова, а ей — тянуться.

К нему, воплощению её кошмаров, олицетворению худших человеческих страхов.

И ведь тянулась. Как душевнобольная, как опиумно зависимая — вмиг стала зависимой от этой болезненной остроты чувств, от этого покалывающего иглами ужаса от мысли, что она делает.

Когда наваждение спадет, у неё появится желание переломать себе все пальцы до единого, но в этот миг она не представляла, как теперь можно просто не касаться его. Уверенная, что это ни в коей мере не укладывается в то, какой ей надлежит быть по миллионному своду правил, — смелела, исследовала границы дозволенного: скользнула рукой, лежащей на позвонках его шеи, выше. На миг нерешительно застыла на линии его волос, но затем всё же впуталась в мягкие черные пряди, чуть сжала едва гнущимися пальцами, по-прежнему страшась, опасаясь за каждое свое лишнее действие — неумелое и робкое. А Демиана это будто только распаляло, побудило чуть прихватить зубами её губу, прикусить, вырывая из легких очередной прерывистый вздох.

В его действиях, в отличие от неё, робости никакой: он знал, что делает, знал, как начисто свести с ума. Ей казалось, с каждым мигом он становился только требовательнее, напористее, но по-прежнему не переходя черту, владел собой, надежно держал происходящее на какой-то немыслимой грани, которую как будто желал всё же преступить, но не переступал.

У неё даже без этого захватывало дух так сильно, что нечем было дышать, задохнулась бы, нуждайся в воздухе, а поцелуй всё не заканчивался.

Ей неведомо, как долго тому должно длиться, но он и так с первой же секунды был чем-то вопиюще непристойным, возмутительным и недопустимым. Нюансы уже не имели особого значения.

Всё её тело молило об опоре, чтобы не раствориться, не пропасть, и её рука цеплялась за его плечо, сминая ткань рубашки под пальцами едва не до хруста в костяшках, но и этого было мало — сама того не заметив, едва не запутавшись в юбках, она подалась назад, чтобы за спиной оказалась снова стена, и Демиан сделал эти несколько шагов вместе с ней, не отрываясь от её губ, не выпуская её из ловушки своих рук ни на секунду.

Но столкновение со стеной оказало иной эффект. Не тот, что ожидалось.

Послужило не опорой, но спасением, вызвалением из путаницы гибельных чувств.

Как выдернули за горло из этой зыбучей одури, швырнули об реальность. Ударившись лопатками о стену позади неё, Аннабель крупно вздрогнула, разорвала судорожным вздохом поцелуй.

Мир для неё замер тут же, раскололся.

Ни единой мысли в голове, ни единого чувства.

Гремело только сердце в груди, и шумело их дыхание, переплетающееся в одно.

Аннабель терзалась их близостью всего ещё один только миг, прежде чем заторможенно слегка отвернула голову, чтобы не позволить поцеловать снова.

Его дыхание теперь холодило ей щеку. Демиан не спешил отстраняться.

Пустой её взгляд всверлился в одну точку, пока разумом всецело овладевало осознание. Заползало под кожу, в голову — клубящимся роем жалящих пчел.

Страшно даже просто шевельнуться. Дышать. Мыслить.

Ей стоило немыслимого усилия хотя бы просто разжать сжатые до боли пальцы на его плече, стискивающие по-прежнему ткань рубашки. Медленно. Наблюдала за этим, как со стороны.

По-прежнему так мало расстояния между ними, что она могла бы почувствовать грудной клеткой биение его сердца, да только и без того слышит, оно бьет по чуткому слуху, слилось оглушительным грохотом с её собственным, бьющим куда быстрее, загнанно, и грудная клетка её вздымалась подстать.

Демиан спокоен. Его сердце спокойно. Только едва-едва заметно сбилось дыхание, но и с этим он вполне успешно уже справлялся.

Одна его рука подпирала стену рядом с ней, другая покоилась на талии, так свободно, будто ей там и место.

Если бы ещё мгновением ранее он не целовал её с таким неприкрытым желанием, она сочла бы по этому ничего не выражающему лицу, что всё произошедшее было лишь какой-то подачкой, скупой милостыней.

Или оно им и являлось взаправду…

Это ведь была её просьба. Бессмысленная и сокрушающая — её же, только её одну. Пока её перемалывало всю, обращая душу в фарш, Демиану всё всегда безразлично, неизменное воплощение спокойствия, для него всё это — сущий пустяк, откровенно ничтожный.

Разодрать бы в кровь это невозмутимое лицо, только бы обезобразить его любой эмоцией… Частое её желание. Да только он в сорок раз старше и сильнее неё.

Демиан поднял руку, чтобы заправить ей прядь, выпавшую из заплетенной им же прически, но Аннабель — прежде чем сама успела подумать — чуть отстранилась. Не позволяя. Не давая коснуться. Как инстинкт. Вернувшийся наконец здравый смысл, кричащий, что нельзя. Нельзя позволять ему, нельзя самой идти на поводу у бурлящего в жилах безумства, всё это — нельзя, нельзя, нельзя…

Его рука так и зависла в воздухе.

Линия его челюсти чуть ожесточилась, и Аннабель успела уже ощутить новый прилив страха. Но Демиан только негромко хмыкнул.

Расслабленный шаг назад снова не подарил ей ни щепотки облегчения.

Как будто душа уже намертво вцепилась в него ржавеющими клещами, и ей неважно, насколько близко он к ней, её разум, изрезанный страхом и всеми иными чувствами, Демиана уже так просто не отпустит.

— Я могу сделать вид, что ничего не произошло, — бесстрастие в его негромком, но ровном и твердом голосе было оглушающим. — Никак к этому не возвращаться. Если ты этого хочешь.

Аннабель не представляла, чего хотела — все мысли кипели сплошным густым комом, горячим и плавящим голову по всему периметру.

А Демиан ожидал ответа, и это было жестоко. Потому что он видел, насколько она сокрушена. Видел масштаб её потерянности, но всё равно требовал любой реакции.

Ей не оставалось ничего, кроме как кивнуть — рассеянно и сама не вполне понимая, чему именно. Без участия разума, который замолк у неё давным-давно и пробуждался с перебоями.

— Хорошо, — принял он этот её постыдно неуверенный ответ.

Размышляя о чем-то, окинул её долгим, бесцветным, но привычно глубоким взглядом. И только снова усмехнулся, ничего больше не сказав. Шагнул назад, развернулся и покинул молча гостиную, по пути забрав со столика портсигар, а Аннабель следила отрешенно за его спиной до последней секунды, пока он не скрылся в коридоре.

Нашла в себе силы только прислониться спиной и затылком к стене, ставшей ей поддержкой уже трижды за смехотворно недолгое время.

Всё, что у неё было. Голая стена, дарующая возможность держаться. Не согнуться напополам в крике, не рухнуть на пол на подогнувшихся коленях.

А ей хотелось — и кричать, и распластаться по полу никчемной кучкой бессилия.

Вся она — беспомощность, с головы до ног. Добилась, чего желала: сталась совершенно разбитой, вдребезги. Казалось, если вздохнуть поглубже, эти осколки в груди разорвут ей легкие в лоскуты.

Вся она сама себе виделась раскалывающейся, уязвимой и ломкой, такой, что тронуть — развалится, обратится всё же в груду костей и пепла, и никакая опора уже не поможет.

Стены гостиной давили её, но не теснотой закрытого пространства, как всегда прежде, а напротив — своим масштабом, высотой потолков и стен, громоздкостью лабиринта, из которого ей, маленькой и ничтожной, не выбраться.

Её насмешливо просторная клетка.

Её персональный Ад.

И ей не хотелось даже представлять, каково теперь будет нести свое небренное наказание в этом личном Аду. После того, что сама же сотворила только что. После того, как подпустила здешнего дьявола к себе близко как никогда прежде.