Запись тринадцатая (1/2)

Я совсем не уверена, стоило ли ему позволять, не уверена, действительно ли так сильно желала окунаться в эту прорубь… но и продолжать существовать, не зная себя самой, я не желала тем более.

___________________</p>

Стены комнаты ещё никогда не были настолько душащими. Ещё никогда Аннабель за время заточения не было так плохо, а плохо ей отнюдь не редко.

Металась по спальне, не находя себе места, заламывала пальцы, останавливалась на миг, стараясь прийти в себя, но тонула в этом болотистом страхе пред неизвестностью только больше и больше.

Ей казалось, что она попросту не может бояться ничего и никого более, чем Демиана, однако выяснилось вдруг — куда больше она боялась себя. Ту часть, что затерялась в грязных потемках памяти, ту, что она сама не знала. Нет ведь врага хуже, чем твой собственный разум, когда он начинает играть не на твоей стороне.

Или это наоборот — благословение? Единственное спасение от её страшного поступка? Перечеркнуть. Смять и выбросить, как испорченный лист пергамента.

И как теперь его достать?.. Где искать этот жалкий клочок? Как можно перевернуть вверх дном собственную память?

— Я могу тебе помочь.

Аннабель сидела на краю постели, держась за разрываемую мыслями голову, когда прозвучал этот голос. Непривычно мягкий за последнее время — таким же голосом твердил, как необыкновенен её разум, но на этот раз, разумеется, без оттенков того странного восхищения. Простая скупая мягкость. Как милосердное одолжение.

И это пугало, тоже. Вся эта путаница, неразбериха, сплошное недоумение, почему он настолько разный последние месяцы и чего от него следует ждать.

Аннабель отняла руки от головы и подняла разбитый взгляд на него, стоящего на пороге.

— Как? — шепотом.

Демиан прошел в комнату — неспешно, до крайности медленно.

— Заглянуть в забытое. Увидеть своими глазами.

Его взгляд, ничего не выражающий, невозможно спокойный, всё так же кажется немного покровительственным. Глядел как древнее зло, воплощенное в лице демона, нашедшего истерзанную душу, что стоит на перепутье.

Именно так себя Аннабель ощущала. Перепутье.

Она ведь даже не представляла, хочет ли узнавать. Хочет ли копаться в забытом, ведь забыто оно неспроста.

Может быть, оно должно оставаться похороненным? Может быть, она не захочет узнавать эту часть себя?

Аннабель даже не была уверена, что всё это — правда. Не приняла ещё. Отрицала и отказывалась, но душу уже заведомо ел премерзкий червь сомнения, который не успокоится, пока она не убедится.

Демиан остановился перед ней, а она всё сидела на краю кровати, и ей приходилось смотреть на него снизу-вверх. Едва ли не дрожа. По-прежнему не понимая, как…

— Воспоминания почти как сны, а вампиры, как я уже говорил тебе, могут проникать в сознание, ворошить его как угодно. В том числе прокручивать некогда увиденное так же, как показывают жертве сновидения.

— Но это значит, что и ты всё увидишь тоже?

— Без этого не получится.

Аннабель отвела взгляд в сторону и больно закусила губу, стараясь себя отрезвить.

Пустить Демиана в свою голову. В свое прошлое — то, чего она сама пока не знает.

Но если так подумать, он и так знает о ней куда больше неё самой. Знал всё это время то, о чем она даже помыслить не смела.

А теперь положение усугублять? Позволить просмотреть её воспоминания, как увлекательную пьесу?

Ради чего? Чтобы убедиться в том, какое она внезапно чудовище? Нужно оно ей?

— Ты уверен, что вовсе получится? — спросила она вопреки всем мыслям, и голос её слегка дрожал. — Раз оно забыто…

— Если ты начала что-то вспоминать, значит, оно не вычеркнуто, а всего лишь глубоко спрятано. Значит, его можно найти.

Ей всё ещё в высшей степени не нравилась эта затея. Будет совсем неудивительно, если он специально и поведал ей об утерянном отрывке воспоминаний, чтобы она позволила ему проникнуть в её голову, раз уж его так интересует её сознание… однако он мог ведь всегда сделать это без её дозволения. В любой момент. Аннабель пребывает во сне каждый день от рассвета до заката — возможностей у него сполна.

В смятении и усталости она коснулась лица, как будто надеясь их прогнать, эти всё не замолкающие мысли, противоречивые, скачущие от крайности до крайности.

Хватит ли ей духу взглянуть на правду?

А отказаться? Прожить всё оставшееся время заточения в неведении, прекрасно зная о том, что её прошлое не таково, как всегда казалось?

— Полагаю, мне нужно для этого заснуть?

Скорее даже не вопрос. Было бы глупо спрашивать, всё ведь очевидно, тон её даже почти не был вопросительным.

Всего лишь выражение её согласия. Демиан всего лишь кивнул.

Аннабель глубоко вздохнула, понимая, что уже не отступит, отступать некуда и незачем, и залезла на постель, придвинулась к подушкам, но пока голову на них не опустила — она совершенно не представляла, как в нынешнем взвинченном состоянии вовсе можно уснуть.

Демиан как всегда знал, о чем она думает. Предугадывал всё. Подошел к прикроватной тумбочке, на которой по обыкновению стояла чаша. Занес над запястьем острие своего кольца.

— Зачем…

— Думаю, ты согласишься с тем, что в несколько опьяненном состоянии засыпать куда проще.

Аннабель ему не ответила, отведя вновь взгляд, но и возражать не стала. Кольцом он вспорол себе вену, заполнил чашу — как назло, кровь текла до невозможности медленно… каждая лишняя секунда Аннабель была в тягость. Хотелось уже отмучиться, хотелось узнать. И не хотелось — в той же мере.

Когда чаша была наполнена и испита до дна, Аннабель наконец разместила голову на подушках, прикрыла глаза, глубоко вздохнула, хотя воздух просвистел по неживым легким особо неприятно и прерывисто из-за всего обилия чувств, из-за гадкого кома в горле, не пропадающего ни на миг.

Тело действительно было предельно расслабленным, но разум опьянению не поддавался. Заволокся некоторым туманом, а оттого было ещё хуже, ведь она и сама тоже пыталась хотя бы сколько-нибудь пробраться всё же через эту загадочную мутность в памяти… никак. Самой не удастся.

Немало отсчитано было ударов секундной стрелки где-то в гостиной, когда её наконец начало клонить в сон. Убаюкивающе накрывало её тяжелое беспамятство, пропитанное тревогами перед неизвестностью.

Последнее, что Аннабель почувствовала, прежде чем этому беспамятству поддаться, — как слегка проминается мягкая перина постели оттого, что Демиан осторожно сел рядом.

***

Сперва это просто темнота. Густая, непроглядная, окутывающая всесторонне. Затем — путаница образов. Размытых и непонятных — как разобранная мозаика, которую не собрать никак.

Это ей и не требовалось, кажется. Аннабель чувствовала, что это не то. Тоже утерянное, но не столь значимое, а лишь ведущее постепенно к самому главному. Рассыпанное на пути к тому, что заперто, крепко заковано в цепи, но эти цепи уже дали трещину. Осталось только доломать.

Нельзя сказать, что Аннабель именно чувствовала чужое присутствие в своем сознании, кого-либо ещё в этой темноте, но явно ощущала стороннее вмешательство.

Потому что мозаика, показавшаяся ей малозначимой, стала собираться сама по себе. Деталь за деталью, образ за образом.

Демиан как будто педантично собирал всё расколотое и нарочито ею разбросанное в той давней надежде забыть, всё утерянное и погребенное. Собирал единую картину, не спеша приблизиться к самой сути. Был терпелив и внимателен к деталям.

Но подбирал только то, что казалось ему поистине важным.

И первый важный осколок мозаики — самое начало весны 1881 года.

***

Это действительно как сон, но ощущается он странно. Чрезмерно ярко и отчетливо. Сны зачастую туманны и размыты, в бессознательности трудно отчетливо воссоздавать лица, нередко они смазаны, а события так и вовсе являются сплошным безумным сумбуром.

Однако сейчас всё как наяву. Как если фантастическим образом просто переместиться в прошлое. В свои десять лет.

Скоро ей будет одиннадцать. Джерри ещё даже не появился на свет. Ни о каком Расселе она ещё ничего не знает, даже не представляет о его существовании.

Господи, как давно это всё было…

Аннабель видит всё глазами десятилетней, но вдобавок к этому ещё одна странность: она одновременно осознает, что происходит, нынешним своим умом, и вместе с тем мечутся в голове мысли не только нынешней. Прежней. Той десятилетней девочки.

И нынешняя Аннабель вполне может копаться в этих мыслях. Не видеть воспоминания в воспоминании, но просто ощущать их как факт.

Например, понимать, что на данный момент она сбегает из окна уже несколько лет. Начала лет с семи или восьми… уже привыкла. Уже знает, как делать это правильно и как не попадаться.

Пускай сознание остается у неё нынешней тоже, управлять телом не получается. Как будто заперта. Безвольный свидетель того, как сама по себе двигается её десятилетняя человеческая клетка — вот, подходит к зеркалу, смотрит на себя…

Совсем ребенок. Кажется даже мельче, чем есть на самом деле, из-за некоторой худощавости и невысокого роста.

Темные волосы убраны в простую косичку. Одета она в специально найденный для таких побегов из дома набор. Скромное платьице старого пошива из грубой ткани, немного потертое и местами в заплатках. Поверх, чтобы не замерзнуть, — кофточка с длинноватыми для неё рукавами. Теплые митенки. И её новенький шарф, который она специально внешне состарила зацепками и добавила к своей уличной одежде, а родителям сказала, что потеряла.

Всё это — чтобы вливаться в толпу, не выделяться теми нарядами, что безоговорочно выдают в ней юную представительницу аристократии. Если шарф её собственный, то платье и кофту она незаметно забрала у одной из служанок — забрала, но не то чтобы украла… Та планировала их выбрасывать: из платья выросла, а кофта порвалась. Семья Тардов платит прислуге прилично, чтобы те не мучили себя вечным перешиванием вещей.

Аннабель потом сама кропотливо эту кофточку зашивала. Человек она не сильно подобным брезгующий, да и служанка эта всегда была очень мила и приятна, вполне можно поносить чужие вещи.

Изящные посеребренные часы, стоящие на тумбочке, на которые, повернув голову, смотрит Аннабель-ребенок, показывают, что пора: через два с половиной часа её придут будить. Нужно выбираться и успеть погулять хотя бы немного.

Сам процесс побега у неё уже тоже точно выверен: бесшумно открыть хорошо смазанное в петлях окно, сесть на подоконник, слегка спуститься, по-прежнему за него держась, развернуться, встать на выступ, перехватиться руками за крепкий фасадный декор, затем перелезть на близко посаженное к окну деревце… её окно выходит на задний дворик, притом полный деревьев и разного рода украшений. Идеальное место, ни в одном другом она не сумела бы выбираться настолько незаметно.

Улицы в это время только начинают оживать. Рабочие, несомненно, встают как можно раньше, но улочки ещё не заполонены шумом бурлящей столичной жизни, как это днем или тем более ближе к вечеру.

Лондон встает медленно, нерасторопно и лениво.

Аннабель всё равно ищет взглядом — надеется, что ребята уже встали. Та небольшая компания детей, с которыми она время от времени видится и болтает о чем угодно.

Среди соседских ребят бывали и те, кто просто из небогатой семьи, и те, кто без дома вовсе, в том числе сбежавшие приютские. Бывало, выбирались на улицы и дети семей среднего достатка, но ненадолго, чаще они были все в делах, помогая родителям в лавках, прачечных, на складах или просто по дому. Если и гуляли, то в обеденные часы, уж точно не в предутренние или тем более ночные, когда выбирается обычно Аннабель.

Преимущественно на улице бесцельно ошивались всё же именно беспризорники, и родители Аннабель ужаснулись бы такой компании для их благовоспитанной дочери, но ей искренне всё это нравилось. Такое разнообразие лиц — и совсем дети, и подростки постарше, все с разными характерами и историями…

В основном, мальчики. Девочки мелькали редко. Как Аннабель — то приходили, то уходили, не приживались и не становились неотъемлемой частью компании. Да и вовсе эта компания была очень текучей, как неостановимая река, только человек семь можно было увидеть среди них регулярно, другие же появлялись лишь случайными периодами, а порой и вовсе бесследно пропадали. Не хотелось вдумываться, куда и почему.

Так или иначе, улица разбивала любые возрастные и классовые барьеры. Не приняли бы они разве что только высший слой населения, это очевидно. Безграничная нелюбовь к аристократии — вот именно то, что так крепко связывало всех этих ребят.

Аннабель не общалась с ними так тесно, чтобы как-либо себя выдать. Ей верили. Если совесть её и покусывала, то Аннабель эти укусы стойко сносила, не желая признаваться. Даже не пробовала сама понять свою тягу к этой другой жизни — страшной и пугающей, без всех благ и с постоянным риском попасться.

Наверное, она просто хочет быть настоящей частью города, который так любит, несмотря на все его ужасы?.. А как быть его частью, безвылазно сидя за уроками, музицированием и чаепитиями с хмурыми друзьями семьи…

В это утро никто из ребят на глаза ей всё-таки не попадается. Далеко не всегда удавалось с ними пересечься, у них были и свои дела, и свои беды. Аннабель сама тоже не выбирается ежедневно, это рискованно, да и здоровый сон, хотя бы временами, ей тоже нужен.

Пусть с ребятами на этот раз она и не встретилась, всё равно гуляет. Ей одинаково нравилось и так, и так. И с людьми, и одной.

Свободно разгуливающие по улице дети — не новость, поэтому на неё особого внимания не обращают. Аннабель идет и пинает камушек по тротуару, чего бы в обычной её жизни родители точно не позволили. Некрасиво.

Тишину утра вдруг разрезает кошачий вопль.

Не оглушительный, а наоборот — далекий. Некоторые горожане оборачиваются, но им особо дела нет. Работают, заняты, а с бродячими животными чего только на улицах обычно ни творится…

У Аннабель неприятно жмется сердце от этого звука, и она идет на его источник. Не потому что глупа и безрассудна… или, может быть, немного.

Потому что жаль животное. Потому что делать совсем нечего. Потому что любопытно, пусть и боязно.

Ей стоило догадаться.

Обычно, когда на улицах нет знакомых ей ребят, есть эти. Те, с кем никто из её знакомых соседских детей в здравом уме пересекаться не станет. Неприятные и грубые подростки, находящиеся где-то на черте меж несильной бедностью и низшим слоем среднего класса.

Мучают бездомное животное, своим истошным визгом режущее всем слух. Не в первый раз. Живодеров в Лондоне — на каждом шагу, особенно среди детей, ничем не занятых, подвластных скуке, а вместе с тем жестокости. Есть ли сочетание хуже?

Эта отвратительная компания устроила на этот раз пыточную в грязном закоулке, и Аннабель не рискует высовываться из-за угла и привлекать к себе внимание. Что творится с животным, она не понимает, не видит за мальчишескими фигурами, но судя по кошмарным его стенаниям и смеху живодеров — страшное. Конечно. Иначе и быть обычно не может.

Встрять в происходящее было бы глупо. Обратит на себя их внимание — получит тоже. Переломят ей хрупкую детскую шею одним сжатием крепкого мальчишеского кулака…

Аннабель окидывает холодным взглядом пространство, подыскивая идеи.

Да, ей это аукнется. Да, Аннабель-нынешняя, наблюдая за происходящим, вполне понимает, во что это может вылиться. Но даже если была бы она властна над телом — ничего бы не изменила. Позволила бы себе десятилетней поддаться безрассудству, которого и в настоящих реалиях не лишена.

Итак. Тяжелое ведро грязной воды, веревка, деревянная стремянка…

Математика ей давалась не особо легко, гувернантка временами её журила. Но смастерить эту простую конструкцию — дело нехитрое.

Веревка плотно крепится к ручке ведра, другой её край закидывается наверх, перебрасывается через крепкую балку. Поднять с помощью этой конструкции ведро — сложно именно физически. Её руки совсем маленькие, слабые, приходится стиснуть зубы и терпеть боль в неподготовленных для такой нагрузки мышцах рук и ног, которыми она пыталась найти опору.

Попутно она прислушивается к нестихающим жутким звукам и следит, чтобы не слишком уж нашуметь самой. Покрепче завязывает один из кончиков веревки к лестничным перилам неподалеку. Другой её кончик всё так же держит поднявшееся на высоту ведро.

Затем Аннабель сама поднимается по стремянке, уповая на то, чтобы не заскрипела. Не скрипит, но шатается. Аннабель совсем не страшно почему-то.

И вот… она на крыше. Отвязывает ведро и кое-как волочит его до другого края, руки совсем уже болят и противятся, но надо. Под конец немного уже шумит, ржавое ведро поскрипывает, однако уже и не важно. Аннабель ставит так, как ей кажется правильным — опять же, траектории она высчитывать совсем не умеет… куда ей, десятилетней? Ещё и девочке. Не женское это дело, как говорит всегда отец, когда она, чрезмерно любопытная, пытается тянуться к точным наукам.

Прикасаться к ведру руками уже смысла нет, и Аннабель ставит на его край ногу. Кукольно детскую, в туфельке. Наверное, слишком опрятную для её образа небогатой девочки, но это уже мелочи. Никто никогда не придавал значения.

У неё в этот миг никаких эмоций. Ни страха, ничего. При всей миловидной детскости её лица и малорослой фигурки, в этот миг она кажется уже пожившим и повидавшим виды взрослым, который лишь ищет способы избавиться от тоски.

Медленно толкает.

Как будто время замедляется, так выглядит эта картина — медленно-медленно ведро опрокидывается.

Выплескивая содержимое. С глухим звуком ударяясь о чью-то неумную жестокую голову.

Аннабель не видит, чью, потому что высовываться, выглядывать, неразумно. Слышит ругательства, от которых хочется брезгливо скривиться, но её лицо так нисколько и не меняется. Даже когда кто-то всё же высматривает её краем глаза и безошибочно определяет виновницу:

— Да твою ж… опять она?

Цель преимущественно выполнена: привлечено внимание живодеров и отвлечено от жалобно стонущего кота, что, высвободившись из чужих рук, кривовато помчался подальше от грязной пыточной.

Ну, что же. Теперь нужно бежать ей.

Аннабель не мешкает больше. Бросается к противоположному краю крыши — спускается по крупным выступам, на самом низу спрыгивает и приземляется не особо удачно, больно, но главное — бежать.

Ещё одно отличие от сна.

Во снах бежать трудно. Бежишь, как будто тонешь, вязнешь в болоте, которое утаскивает всё больше. Никогда во снах не получается убежать.

Сейчас же маленькая Аннабель, слабая и совсем не любящая бегать, бежит, задействуя все возможности своего детского тела. Несется по улочкам, подныривает под препятствиями, петляет по уже выученным наизусть поворотам и проходам. Погоня слышна и подгоняет её всё больше, даже пусть уже колет в боку и дышать невозможно, особенно настолько спертым лондонским воздухом.

Живодеры быстрее и сильнее, это очевидно. Но Аннабель мельче и способна пролазить там, где другим не дано.

Её это спасает ненадолго.

В конечном счете всё же загнана. Те разделились, и завел в ловушку подворотен только один из всей компании, но везением она бы это не назвала. Было бы везением, если бы она, как обычно, сумела оторваться от них всех и спрятаться, а тут сплоховала, завернула не туда, сама же себя подвела.

У её преследователя одышка, медового цвета волосы немного растрепаны и лицо раскраснелось от бега, но, когда он глубоко вздыхает, выдох сопровождается растекающейся по довольному лицу ухмылкой.

— Мышонок пойман.

Так её называют эти уличные истязатели. Другие ребята, которые помладше и поприятнее, зовут её ненастоящем именем, которым она назвалась в первую встречу и называется по сей день — Алисой. Как в сказке Кэррола, которую она очень любит. Ей даже пришлось выдумать какую-то себе предысторию, про то, что живет она с престарелой тетушкой и ухаживает за ней, родителей нет, и всё в том же роде… другими словами — всячески огородила себя от настоящей личности.

А эти именуют мышонком. Мыши кажутся ей живностью вполне милой, но вряд ли живодерами в это прозвище закладывается хоть сколько-нибудь лестный подтекст.

— И что будешь делать? — спрашивает он и ступает к ней, а Аннабель не отступает.

Тоже тяжело, загнанно дышит, но смотрит на него холодно, невозмутимо. Ей хочется верить, что ей нестрашно.

Боже, да на него же даже воды не попало толком, только пара капель… Чего ему злиться?

— А что ты сделаешь? — отвечает она, повторяя его вопрос. Непривычно слышать наконец свой же голос из детства. — Кожу сдерешь, как у того щенка? — её немного воротит от воспоминаний той картины, но она не подает виду. Ей тогда удалось отвоевать только троих из всей четверки щенков, к сожалению.

— Посмотрим, — пожимает он плечами, лениво прохаживаясь по пространству, как загнавший жертву хищник. Без шанса на спасение, и ему это явно нравится. — Нож, вот незадача, остался у Пола. Ну, что думаешь: позвать его, да и всех остальных, или мне тебя без всего, своими руками придушить?

У него приятный голос, и это отвратительно. Уже сломавшийся, низковатый и приятный, и оттого ещё страшнее всегда все те вещи, что он говорит.

Лицо у него под стать голосу — он вообще кажется слишком приятным внешне для своего характера. Не был стандартным раскабаневшим плохишом, на которого даже смотреть тошно. Нет, ничуть, черты у него несправедливо выразительные, будто чеканные, и сложение почти безупречное. Только глаза ей кажутся противными. Глубоко посаженными и узковатыми, как будто всегда немного хитро-прищуренными, — у него словно на уме всегда не одна причина для любого поступка.

Именно поэтому Аннабель недолюбливает его больше всего из его садистской шайки. Если его ровесники просто жестоки и, возможно, даже не в полной мере понимают, что творят… он вдумчиво жесток. Изощренно. Делает это не пустым развлечением и спасением от безделья, а настоящим своим ремеслом, находя особый смысл и упоение в этой зверской безнаказанности.

Брат у него такой же, хотя видела она его всего раз. Старше младшего братца аж вдвое, выглядит сам, разумеется, куда внушительнее и серьезнее — вертится в кругах посостоятельнее, вечно заключает какие-то там сделки со средним и высшим обществом, хотя целиком выкарабкаться из нижних слоев это ему не помогает, — но глаза такие же хищные и наглые.

Ещё один шаг к ней подростка-изверга. Ближе и ближе.

Ей по-прежнему хотелось бы верить в абсолютное свое отсутствие страха, но детское сердечко-то колотится. Сама виновата…

— Кхм, ты гляди, а я тут наоборот, не с пустыми руками, — слышится неожиданно третий голос откуда-то со стороны, и они одновременно поворачиваются на источник звука. На источник, у которого в руках виднеется увесистая кочерга. — Как думаешь, что сильнее будет — твои руки или железо?

Аннабель не знает, не понимает, испытывает ли облегчение.

Живодер кривится от раздражения. Но отступать не спешит.

— Да брось, Максвелл, не можешь ты быть настолько тупоголовым, — продолжает её внезапный спаситель. — Это железо и не такое ломало.

Кажется, уязвленная гордость должна бы подействовать противоположным образом, Максвелл явно должен броситься на соперника в ярости, но всё же он действительно далеко-далеко не тупоголов.

Когда он разворачивается уже целиком и медленно идет в сторону её спасителя, Аннабель видит, как у того крепче сжимаются пальцы на оружии, отчего белеют острые костяшки, и едва заметно напрягается всё его тело, готовое и одновременно неготовое к драке — он слишком для того худощав, особенно в сравнении с Максвеллом, хотя смелости в нем хоть отбавляй; кроме того, он элементарно младше, на пару лет, — но живодер только напоследок ещё раз оглядывается, наверное, высматривая, нет ли никого из его товарищей поблизости, и просто минует этого нежданного героя, проходя мимо.

Стоит тому отдалиться, обладатель кочерги сразу переводит на Аннабель свой недобрый взгляд, и ей на секунду кажется, что её великодушный спаситель просто хотел снять с неё скальп самому.

Но, когда он широкими шагами настигает Аннабель и хватает за локоть, она не отскакивает и не пытается вывернуться — позволяет себя увести куда-нибудь подальше от этого жуткого закоулка, от этого чуть не случившегося места преступления, откуда, если бы не внезапное спасение, её могли бы уносить под простынкой, чтобы сокрыть мерзость изувеченного тела.

— Ты когда-нибудь научишься не лезть в неприятности? — гневно шипит он, продолжая вести её довольно-таки грубо, игнорируя то, что её детские ноги едва ли поспевают за его шагом — ему-то в этом году тринадцать, вдобавок ростом намного-намного её выше.

— Тоби… спасибо тебе большое, — благодарит она в ответ негромко и спокойно, и он резко тормозит.

Смотрит на неё с удивлением.

Ожидал, что она станет опять препираться? Они часто препираются. Тоби Аллен невзлюбил её с самого начала, как она попыталась втиснуться в эту их уличную компашку, которая так ей нравится и на которую сегодня она набрести уже не надеялась.

Стоит признать, она сама в некотором замешательстве, что он действительно за неё вступился… ей казалось, он ненавидит её не меньше, чем те, что презрительно кличут её мышонком.

Тоби ещё немного сверлит её взглядом, затем озирается, снова проверяя, нет ли поблизости тех полудурков. Их нет, но на всякий случай он всё равно волочет её дальше. В безопасное место — «клетушку», так они это место называют, хотя ничего общего со значением этого слова оно не имеет. Это не комнатка, а один из хорошо спрятанных уличных внутренних двориков, забаррикадированных всякими коробками и полусгнившими поддонами. Тут запрятаны одеяла, немного одежды и совсем скудные запасы консервов на черный день.

Место сбора всей компании, где Тоби её видеть терпеть не мог, поэтому она особо сюда и не приходила никогда. Не навязывалась.

— И зачем ты меня сюда привел?

— Посидишь здесь, пока те не угомонятся, — отвечает он безучастно, проходя глубже в эту скромную уличную обитель. Аннабель неуверенно мнется на одном месте:

— Мне скоро домой…

— Подождут. Вряд ли твоя семья очень обрадуется, если домой тебя принесут по частям.

Аннабель хмурится, до складки меж бровей. «Твоя семья». Во множественном числе?..

— Тетушка…

— Ой, да хорош ты загонять про тетушку, — его раздражение всё не спадает.

Всё ещё. Всё ещё ничего непонятно, Аннабель так и стоит, окаменевшая. Колени немного саднят — последствия её бега с препятствиями, — а мышцы неприятно ноют. Набегалась.

Понимание до неё доходит не сразу, но вскоре осознание всё же разглаживает её хмурое лицо. Неужели?.. И вправду ведь, наедине они никогда не говорили, откуда ей знать, что он догадался обо всем давным-давно…

Аннабель проходит к одному из поддонов и садится, раз уж она здесь надолго. Кутается больше в кофточку: начало весны выдалось прохладным, зима отступила не в полной мере.

— Почему не сказал остальным?

Её вопрос лишен любых тонов. Аннабель упрямо не дает захватить себя панике или простой растерянности.

Вновь его очередь удивляться. Как игра — поочередно, перекидывают удивление, как мячик.

— То есть даже не спросишь, откуда я знаю?

— Актриса из меня никудышная… а ты, наверное, очень проницательный.

Тоби фыркает. Качает головой, как будто не веря вовсе этому разговору.

— Много проницательности не надо, чтобы в тебе изнеженную фиалку разглядеть.

— Не столь уж я и изнеженная…

— А ты «столь» почаще говори.

Аннабель ничего не отвечает, немного стушевавшись, и Тоби проводит пятерней по своей каштановой копне, наконец окончательно переводя дыхание. Шумно вздыхает.

— Другие думают, что тебе просто нравится аристократкам подражать, — продолжает он. — Девчонки часто так делают. Но делают они это, понятное дело, бестолково.

А она по-прежнему не понимает:

— Но почему ты никому не рассказал?

— Мне-то какое дело? Играй свой спектакль. Тошнит от тебя, но некоторым-то ты с чего-то вдруг нравишься, — на секунду он задумывается. — Наверное, особенно поэтому и тошнит. Лицемерие твое… их жаль, что повелись, но чужие секреты разбалтывать — не моё. Было бы очень даже здоровски, если бы ты сама пошла и рассказала, тем более если и впрямь за свое спасение благодарна, но ты ж не пойдешь.

— Не пойду.

Тоби цокает языком, выражая то ли досаду вкупе со все тем же раздражением, то ли факт, что он так и думал. Некоторое время молчит.

А затем неожиданно снова начинает:

— Понять не могу — тебе это всё зачем? Всё у тебя есть, еда, одежда, да сплошная роскошь вокруг, живи да радуйся, а ты не ценишь ни черта.

— Кто сказал, что не ценю?

— Ценила бы — пыталась бы сберечь. А ты всё шею свою подставляешь, с нами водишься, с теми, кто о такой жизни, как у тебя, даже мечтать не смеет. Признайся — ради этого и водишься? Чтобы убеждаться, как у тебя все хорошо?

А это уже, на самом-то деле, очень даже обидно, но Аннабель старается не обижаться, только не слишком серьезно говорит:

— Стукнуть бы тебя…

— Кочергу дать?

Аннабель не отвечает, только отводит глаза, немного ежась.

В каком месте она не ценит то, что у неё есть? В ней всегда живет и ни на день не утихает благодарность за то, что она пребывает в тепле и удобстве, нередко даже излишнем, без особых тягот и печали.

Это было бы попросту низко — ходить на улицы, просто чтобы в чем-то там себе утвердиться. Неужто Тоби настолько скверного о ней мнения?

Глупая мысль. Конечно, настолько.

— Так зачем ты меня спас? — рушит она воцарившуюся тишину неуверенным вопросом. — Если так я тебе противна.

— А ты кота зачем спасла?

— Мне-то кот не противен…

— Ну, не знаю, не знаю, — усмехается он, но невесело совсем. — Облезший и блохастый — я мельком видел. И твое представление видел. Но я бы тоже его спас, каким бы он ни был. Потому что беззащитный, пусть и дурной.

— Я не понимаю, ты меня с блохастым котом сравниваешь?

Его ухмылка отвечает вместо него.

— Дай-ка мне всё же кочергу…

— Ой-ой, какие мы страшные, — он смеется, и Аннабель замечает, что у него, оказывается, милая улыбка, пусть и немного кривоватая.

Признаться, в целом он выглядит не совсем мило. Невероятно высокий и худой, даже тощий, каштановые волосы вьются непослушной копной и чуточку отливают рыжим, но цвет по итогу все равно тускловатый. Лицо у него исхудалое, узкое и усеянное частыми родинками. Родинки на людях Аннабель всегда нравятся, у самой их не так много, и ей всегда очень интересно пытаться в фантазии выстроить из этих пятнышек какую-нибудь картинку… У неё, например, одну из россыпей родинок можно с натяжкой дофантазировать до формы маленького сердца.

Ещё Тоби явно когда-то ломали нос, это понятно по легкой кривизне, а его серо-зеленые глаза всегда кажутся недоверчивыми и недружелюбными, даже когда он смеется. Зато крайне умными — она это с первой встречи увидела, пускай ей было тогда лет восемь. И пускай в отношении неё самой эти умные глаза выражали неизменно неприкрытую неприязнь.

Но невзирая на всю эту внешнюю неприветливость, говорить с ним не тяжко. Как оказалось, наоборот, довольно легко, когда он не грубит, и это она обнаруживает, когда он в тот же день решает её впоследствии проводить до дома — «на случай, если те придурки снова явятся».

Аннабель сперва отнекивается, не желая показывать, где живет, но всё же соглашается. Неприятное сосущее под ложечкой чувство не пропадает — если она в этот день снова столкнется с кем-то из живодеров… в общем, защита извне на этот раз ей нужна как никогда.

Когда они уже приближаются к дому и Аннабель собирается к окну, Тоби её негромко окрикивает, вынуждая обернуться.

И вдогонку к окрику летит вопрос:

— Как тебя зовут-то на самом деле?

— Аннабель.

Тоби театрально морщится.

— Ну, конечно. Даже имя у тебя напыщенное. — На удивление, это её не задевает: она наоборот слегка улыбается. Это уже даже забавно. — А фамилия тогда как?

Вот теперь Аннабель колеблется, потому что это странно — вот так выкладывать всё о себе пареньку, который до этого дня её существование на дух не переносил, да и вовсе, после стольких лет обмана признаваться в чем-то настоящем… не аукнется ли ей?

Но Тоби не выглядит плохим человеком. Может быть, это всё детская наивность, но ей хочется верить, что у неё есть на людей некоторое чутье.

— Тард.

— Ну вот, уже получше. Ладно, давай тогда, Тард… — поднимает он руку в качестве прощания. А затем вдруг о чем-то задумывается. И выдает демонстративно-официальным тоном: — Или мне лучше бы сказать «разрешите откланяться, леди Тард»?

Аннабель тихо смеется — и с самого его дурачества, и с небольшой ошибки: у детей чиновников, обладающих рыцарскими орденами, титула никакого нет, и она просто «мисс». Но она его не поправляет. Невежливо. Только машет в ответ на прощание и залезает по уже привычному пути: дерево, выступ, подоконник…

Когда уже в комнате она выглядывает в окно — видит, как у Тоби, за этим наблюдавшего, брови ползут вверх, скрываясь за челкой.

Ей крайне не хочется закрывать створку. Ощущение, будто стоит ей это сделать, всё вернется, как было, и утро, когда ей наконец удалось хотя бы немного по-человечески пообщаться с единственным, кто так открыто её недолюбливал, окажется сном. Но она всё-таки закрывает и всё-таки возвращается к другой своей жизни: быстренько переодевается и забирается в теплую постель.

Когда в следующий раз она выбирается в компанию, ей трудно понять, как Тоби теперь к ней относится. По-прежнему бывает груб, в компании демонстрирует свое пренебрежение как угодно, но её секрета так и не выдает. Разве что ему очень нравится растягивать это «Алиса» на особый манер, при этом немного саркастически улыбаясь. Другие не понимают, в чем шутка, а Аннабель закатывает глаза — её всё никак не отучат от этой привычки, неположенной ребенку её статуса.

Однажды Тоби вовсе помогает ей секрет сохранить.

Выбирается Аннабель из дома официально не особо часто. По магазинам её берут с собой в редких случаях, по гостям ей ходить ещё рановато, а если и ходит изредка, то ей всего-то нужно дойти до экипажа, который довозит куда угодно, и не выглядывать в лишний раз из окошка. Когда её всё же берут в магазины, с уличными ребятами она почти не сталкивается, но если случается — всячески изворачивается. Зачастую просто прикрывает лицо веером.

В один день веера у неё с собой не оказалось. Зато оказались на улице ребята — как назло.

Аннабель с матушкой идет по той же части улицы, ребята — прямо напротив. Нередко её спасает просто сделать уверенный вид, и её не замечают — всего лишь очередной аристократский отпрыск, как они называли таких, как она, не зная, кто она на деле. Но тут они заметят. Абсолютно точно заметят — если бы не Тоби, с которым она сталкивается взглядами, вложив в свой взгляд немалый испуг. Он теряется лишь на миг. Но тут же находит, что сделать — внезапно отвлекает внимание друзей на витрину, где выставили новый охотничий товар. Аннабель минует их спокойно.

— Ну и зачем? — спрашивает она только дней через десять, когда возникла редкая возможность остаться вдвоем.

— Не ради тебя же, — отмахивается он, как будто вообще не желая с ней об этом говорить. — Я просто подумал, как им станет гадко, узнай они правду, тем более вот так. Может, у тебя совесть проснется, и ты сама…

— Не проснется.

Так и виснет в тихом воздухе раннего утра этот неозвученный вопрос, когда-то уже произнесенный. Аннабель медлит. И всё же на него отвечает:

— Что, если мне просто… одиноко?

Удивления Тоби не скрывает:

— Тебе-то? У тебя целый дом полный людей.

— Прислуги, — исправляет она, и он щетинится:

— А они не люди?

— Люди. Но со мной им говорить не велено. Как бы я ни пыталась. Да и это совсем не то… мне ровесников очень не хватает.

Удивительно, но после этого разговора Тоби смягчается. Не в крайность, а так… в мелочах. Уже не так грубит в следующие встречи, во всяком случае.

Вместе с этим тает в компании напряжение, повисающее всегда с её появлением. Пускай кому-то она немного нравится, некоторые всё же предпочитают опираться на мнение тех, что постарше, а Тоби ведь — один из старших. Младшим так и вовсе по шесть-семь лет. Поэтому, разумеется, от его к ней стойкой нелюбви нередко прорастала неприязнь и в других, но теперь, после этого нового, немного странного и внезапного распорядка дел, больше никто на неё косо не посматривает.

Воспоминания далее идут обрывочно, и Аннабель понимает, что, значит, они не сильно важны — тот, кто властвует сейчас в её сознании, тщательно сортирует на значимое и не слишком. Ей оттого в крайней степени неуютно, от этого подчинения ему даже в своей собственной голове, но поделать ничего нельзя. Сама согласилась.

Следующее воспоминание, на котором они останавливаются подробнее: она выкрадывает с кухни кусок пирога и приносит Тоби — только ему, потому что другим не объяснишь, с какой именно кухни и как она смогла вынести еды. Он сначала отказывается, воротит нос, а затем всё же соглашается, неохотно, как будто делая ей одолжение. Аннабель не обижается. Видит — как давно ему хотелось чего-нибудь сытного.

— Но как-то это, наверное, не по-человечески… — говорит он, после того как прожевал предыдущий кусок, и кусает снова. Жует торопливо — как будто неосознанно опасается, что могут вот-вот отобрать, и у Аннабель от этой картины жалобно ноет сердце. — Ребята тоже давно ничего такого не ели…

— Я думаю и им что-нибудь принести, но как им объяснить, откуда?

— Нашла из-за чего беспокоиться. Просто скажи, что из лавки стащила.

Аннабель невольно ежится: такая перспектива ей не очень нравится. Тоби это, конечно, тут же замечает, смотрит на неё как-то неуверенно, но при этом понимающе. Поджимает губы.

— Ладно… если хочешь, скажу, что я стащил, если тебя не заботит, что вся благодарность будет не тебе. Ты главное принеси. — Поразмыслив, добавляет, непривычно вежливо: — Если тебе нетрудно.

Аннабель кивает. Ей в целом не сильно нравится вся эта концепция краж, но в её случае она успокаивает свою совесть тем, что после этого она дома на немалое время отказывается сама от дорогих лакомств и в целом ест совсем немного.

Ребятам ей по итогу удалось натаскать орехов, булочек с ягодами, немного дорогого сыра и даже пудинг, но его пришлось делить на совсем маленькие порции, больше она выкрасть не смогла бы, заметят. Тоби всем объясняет, что достал корзину для пикника у одной парочки буржуазов. Никто не докапывается, все просто благодарят его, а он время от времени посматривает на неё, позволившую себе только для вида съесть пару орешков — было бы странно, если бы она не притронулась к еде, — и в его глазах не кроется больше ни крошки недоброжелательности. Не сказать, что это именно доброта и сердечность в его взгляде, но в непонятной ей примеси эмоций она различает немалую порцию сухой бессловесной благодарности и, может быть, немного вины за то, что все словесные почести достаются ему.

Аннабель неважно. Главное — хотя бы в этот раз они довольствуются вкусной едой, не рискуя попасться и оказаться где-нибудь за решеткой или в работном доме, что, по сути, почти одно и то же. Аннабель раньше относилась неплохо к подобным заведениям, но стоило ей спросить Тоби однажды, почему он не хотел бы туда пойти, ведь там есть еда, кров, занятость…

— Да я лучше в петлю полезу, чем в работный дом. Сдурела, что ли?

В ответ на её недоумение он тогда выдал целую тираду, рассказывая, почему никто в здравом уме туда не потащится. Аннабель после этого ничего подобного больше не спрашивала, да и вовсе работный дом не упоминала… только искренне надеялась, что никто из ребят туда не попадет.

Если предыдущие года два общение с ними — явление преходящее, то со временем Аннабель выбирается всё чаще и чаще, насколько это возможно без риска быть пойманной. Нередко даже мелькает несмелая надежда, что, теперь, когда в компании не осталось людей с такой острой к ней неприязнью, она будто становится… своей?

Вместе с тем всё больше времени она проводит конкретно с Тоби. Временами он её провожает, на случай, если живодеры снова окажутся на улице, и ребята, которые не могут этого не замечать, начинают подшучивать. Невзирая на разницу в два года — она и так ещё совсем ребенок, а рядом с ним тем более, — говорят, мол, Тобиас Аллен влюбился. Тоби за это каждый раз отвешивает шутнику подзатыльник.

Аннабель понимает, что влюбленность, даже пусть детская и смешная, не имеет в этом случае никакого места. Для него она, как ей кажется, постепенно становится… младшей сестрой? Как и он ей — братом.

Ей всегда безумно хотелось сестру или брата, но она в семье совсем одна. Заговаривать с родителями о том, что ей хочется, — дурной тон.

А Тоби кажется идеальным старшим братом. Пусть и считающим её чудачкой.

— Чуднáя ты, — говорит он однажды, когда они сидят поздним вечером на открытой крыше одного из небольших строений. — И я даже не про твои вылазки сумасшедшие. — Аннабель была уверена, что он про них, поэтому после этого уточнения смотрит на него вопросительно, не понимая. Тоби усмехается: — Ты как-то на других девчонок не похожа. Те чуть что сразу в слезы, а я тебя ни разу плачущей не видел, как бы тебя ни задирали.

— Как-то это поверхностно, всех под одну гребенку… — по какой-то причине ей сильно неуютно от того, что её сравнили вот так с другими. — Да даже если и плачут — что в этом такого? Пусть плачут, сколько хочется — это ведь не плохо. Как и не плакать — тоже. Просто мне плакать не нравится. От этого голова болит и сил никаких не остается.

Аннабель действительно не может припомнить, как часто плакала прежде… просто особо и не было необходимости, ведь ничего дурного с ней не случалось и не случается, не считая редких столкновений с живодерами и первоначальной грубости Тоби.

Который тему её чудачества решает развить:

— И всё же ты меня поражаешь, — откидывается он расслабленно назад, на вытянутые и отставленные чуть позади руки. Смотрит на небо, затянутое плотным слоем смога — звезд, увы, не разглядишь. — То, какая ты… живучая, что ли. Столько времени одна проводишь, в самую рань, либо вообще в ночи, когда самая жуть творится. Ночной Лондон — вообще не место для детей, ты же знаешь. Тем более девочек.

Аннабель не знает, что на это ответить. Сидит не так свободно, как он, — обнимает согнутые колени руками и держит на них голову, подпирая щеку. Причем сидит она на постеленной Тоби его куртке. Сказал, ему не холодно… на улице август, но в столице даже летом особо жарко не бывает, к тому же на крыше и так поздно. Спорить с ним было себе дороже, и она не стала, просто согласилась и села, как он сказал.

— Я много об этом думаю, на самом-то деле, — признается он, когда от неё так и не прозвучало никакого ответа. — Как тебя ещё не прихлопнули — совсем одну, маленькую и беззащитную. Думал, что это потому что ты ловкая очень… серьезно, пусть бегаешь ты кошмарно, но ловкости ведь тебе не занимать. Ты как кошка. Гуляешь по улицам, ни от кого не зависящая, и иногда ощущение, что лучше нас эти улицы знаешь. Но это ж не всё объясняет… Здесь полно отморозков, с тобой что угодно сделать могут. А ещё не сделали.

— Не знаю, оно как-то само, — пожимает она плечами. — Просто везет.

Лондон — как всё тот же лабиринт, что был у неё в загородном поместье. Улочки, повороты. Аннабель запомнила структуру города довольно быстро. Однако того, что ещё ни разу с ней ничего серьезного не случилось, это, безусловно, не объясняет.

Немного она ещё колеблется, даже закусывает губу, размышляя, стоит ли сказать… Тоби не очень верит во всякое мистическое.

Но всё-таки:

— Причем знаешь, что странно? Ночью мне даже спокойнее, чем по утрам. Не знаю, почему, но как-то точно безопаснее… бывало, что за мной кто-нибудь вроде пытался увязаться, но чаще всего эта погоня быстро прерывалась, так что, может, это и не за мной вовсе было… А вот по утрам мне намного беспокойнее. Даже объяснить не могу. Просто чувство тревоги не пропадает, стараюсь быть как можно осторожнее, а почему именно утром — не знаю. Ночью такого нет. Как будто сама луна защищает.

Где-то, будто придавая её словам комичности, звучит далекий пьяный гогот, неожиданный, но Аннабель не вздрагивает. Лет в восемь дергалась от каждого внезапного звука, а затем привыкла. К этому вечному лондонскому оркестру — веселью пьяни, бьющемуся стеклу, крикам, грубым хлопкам дверей. Загляденье.

Тоби привычно закатывает глаза.

— Снова сказки твои эти… Ты еще скажи, что тебя те ночные создания защищают. — Он усмехается, покачивая головой. — Такие вы все смешные с этими россказнями о монстрах.

— Нет, они бы не стали, — вопреки его насмешке, отвечает она вполне серьезно. — Вот от них-то мне и могло бы достаться, наверное… монстры же никого не жалеют. Ни детей, ни стариков. Но почему-то с ними я не сталкивалась. А вот те, кто одарен луной, вполне могли бы и защищать, только им ведь незачем…

— Черт возьми. Тард! Ну какие ещё одаренные луной?

— А ты не видел ни разу? Красивые, странные и очень бледные.

Тоби немного всё же тушуется, ведет плечом неопределенно.

— Ну, может, видел… не знаю. Обычные бледнолицые аристократишки.

— Я часто вижу. Они же повсюду. Единожды даже говорила, представляешь? — восторг в её голосе чистейший, уголки губ невольно приподнялись. — Уж точно они не «обычные».

«Говорила?»

Нынешняя Аннабель, настолько увлеченная происходящим и порой даже забывающая вовсе, что это всё не реальность, а давно позабытое прошлое, наконец слегка пришла в себя, опомнилась, попыталась пошарить в памяти в надежде найти момент, о котором идет речь, но нет. Не выходило. Над воспроизведением воспоминаний она была всё так же совсем не властна, отчетливо чувствовала сковывающую хватку на своем сознании: только смотреть, управлять самой нельзя.

Вместо этого воспоминания движутся дальше, время бежит размытым пятном — переходы меж сценами смазанные, Демиан останавливает поток времени в её сознании только на совсем редких моментах, в остальном это обычные дни, простые вылазки, простые разговоры — и все отдают каким-то странным теплом, несвойственным слякотным улочкам столицы, к которым привыкла взрослая Аннабель. Болтовня о непостижимом, смелые теории о монстрах в ночи, смех и взаимные издевки, порой даже детские игры вроде догонялок и совсем недетские игры вроде карточных, но в них она оказывается очень слаба и чаще всего её по этому поводу поддразнивают. Но вроде бы не злобно.

Нередко её также зазывают в разные рода авантюры — иными словами: кражи, кражи и снова кражи, — и она всегда отказывается, терпеливо снося все издевки вроде того, что у неё просто «кишка тонка».

Невзирая на всё это дурачество, она чувствует себя значимой частью их компании. Потому что за неё вступаются. Было бы наивно верить, что стычек с живодерами больше не будет. Были. Не раз и не два.

В первый такой раз Тоби всё же получает от одного из больших парней целую коллекцию ссадин и разбивает губу — в ходе драки его приложили о мостовую. Во второй раз страдают и другие: один мальчик помладше и один ровесник Тоби. В третий уже за них вступается вся компания, и это превращается в крупную потасовку, заканчивающуюся разгоном офицерами — в тот день для Аннабель всё обошлось лишь чудом. В гущу событий предусмотрительно она не лезла, но в общем хаосе умудрилась всё равно подвернуть ногу и потом перед родителями оправдывалась, что неудачно ступила, когда отрабатывала сложное па, которому её учили на танцах накануне. Кроме этого — никаких последствий.

Как бы она ни говорила всем, что не нужно и что она никаких драк не стоит, ребята всё сводят всегда к шутке.

А Аннабель старается сводить все подобные неприятные ситуации к наименьшей мере, а когда изредка случается — всячески о пострадавших заботится. И стоит всё же ради справедливости сказать: конечно же, всё это происходит далеко не из-за неё одной. Иногда ребята нарываются сами, иногда те полудурки просто хотят повеселиться. Множество причин для старых добрых драк, которые Аннабель так сильно не любила. Любое насилие по одной только своей сути выворачивает её наизнанку, и ужасно ей от этого всего гадко, но Тоби говорит, что такова уж их жизнь. Кривая, гниловатая и кровавая. Аннабель может только смириться.

Трудно сказать, чем вовсе по итогу можно назвать всё это её общение со сверстниками совершенно другого сословия, с которыми ей даже пересекаться не пристало.

Приятельство? Дружба?

Это действительно кажется настоящей дружбой, когда наступают холода и ей ни с того ни с сего дарят вдруг пальто.

Пальто, несомненно, краденое откуда-то, но выглядящее прилично, лишь слегка больше размером, чем надо — без того длинное по крою, ей оно оказывается аж до щиколоток, — и немного потертое. Темно-серое, довольно тонкое, почти как плащ, но всё же вполне теплое…

Ей по-прежнему не нравится быть причастной к кражам, да и пальто ей совсем не нужно, но, когда она поднимает растерянный взгляд на Тоби, стоящего в стороне, он чуть заметно кивает, без слов говоря просто принять.

Аннабель принимает, неуверенно надевает на себя, позволяет одному из мальчиков-ровесников, со светлыми волосами и в круглых очках, помочь закатать ей длинные рукава. И всё посматривает на Тоби.

Ей до ужаса неуютно. И стыдно, и тошно — от самой себя, ведь все эти дети так искренни, так милы с ней, а она только и делает, что лжет, тонет в этом вечном обмане, сама уже нередко забываясь, теряя желание быть той, кто она есть на самом деле.

— Они бы обиделись, — говорит Тоби, когда они бредут по улице уже вдвоем после той сцены. — Им хотелось сделать тебе приятно. Всё, что тебе оставалось — просто принять.

— Но я ведь вполне обходилась без него. Кофта и шаль вполне…

— Тард, — перебивает он. — Уж о выживании мы всё-таки знаем получше тебя, как считаешь? Эта зима обещает быть холодной. Ребята о тебе заботятся. Если не нравится, тут остается только во всем признаться.

Пускай он невсерьез — понимает, что она не стала бы, — иногда у неё правда возникают мысли. В груди свербит вечно это желание всё рассказать, но каждый раз её останавливает жуткий страх перед их ненавистью к аристократам. Её не поймут. Её не примут.

Когда она делится своими переживаниями с Тоби, он говорит ей просто «забить». Значение этого выражения она не знает, но понимает по смыслу, как и очень многое, что говорят на улицах — жизнь уличная и домашняя у неё как два разных мирка, в которых даже язык совсем разный.

Воспоминания несутся дальше. Размытые образы в холодных оттенках, морозный первый месяц зимы… Рождество. Поток останавливается не на самом двадцатом пятом числе, а чуть позже — по причине празднества в домах всегда был ажиотаж, выбраться бы Аннабель не сумела. Выбирается только через несколько дней, по возможности.

И вот — Аннабель с Тоби снова вдвоем.