Запись двенадцатая (1/2)

Раз уж я теперь знаю, что ты позволяешь себе читать… я даже не стану таить, надеюсь, ты это прочтешь, прочтешь, как безумно я мечтаю, чтобы ты горел в преисподней — в сотню, тысячу раз дольше, чем уже прожил. И, полагаю, это будет поистине долго.

___________________</p>

Рука вывела эти слова сама — неровно, скребя острием пера как можно глубже, едва не до тонких просветов в бумаге от чрезмерного нажима.

Пускай там, в гостиной, Аннабель была ещё относительно спокойна…

Затем она вернулась в кабинет. Раскрыла дневники. Перечитала — каждое свое слово, — понимая теперь, что всё то же видел Демиан.

Их первую встречу после обращения. Всю боль осознания её безысходности. Море её предположений… боже, уж они-то явно его вдоволь повеселили! Многое она ему озвучивала сама, но одно дело — то, что она осознанно ему выдавала, скудными порциями, и то, что надеялась похоронить на страницах записей, служащей ей единственной отдушиной.

И именно эта картина, образ, как он листает её кропотливо написанное детище и наверняка жестоко смеется с наивности суждений, противоречивых чувств и порой даже непозволительных метаний… именно это её встряхнуло в полной мере. Как взяло за шкирку и взбило в ней застоявшуюся <s>пыль</s> иллюзию. Того, что с её похитителем можно найти общий язык для относительно терпимого существования. Того, что его нынешняя грубость — всего лишь очередная маска.

Не маска это.

Вот, прямо в записях же видно, сама всё это писала, в четвертой по счету — он попросту играл учтивость. Искусственно располагал её к себе. То, что являет он сейчас, — истинный его характер, а может, даже основательно смягченный… На деле он, разумеется, ещё хуже. В тысячи раз. Всё произошедшее сегодня, да и в марте тоже, — только верхушка айсберга, в этом она не сомневалась.

Стоит признаться, поначалу ей вовсе не хотелось притрагиваться к перу — никогда больше в своей долгой нечеловеческой жизни. Зачем, если он всё прочтет? Как может она писать здесь снова свои мысли, зная, что они как на ладони у главного её мучителя?

Но всё же она с собой не совладала, записала гневные строки вверху страницы, как делает обычно, очеркнула их… вдохнула глубоко, выдохнула, и с чуть более холодной головой стала писать дальше. Ещё и вернулась к прошлой записи, вновь оборванной — Аннабель ведь начала писать на нынешней странице раньше, чем дописала прошлую запись, раньше, чем расписала причину её гнева, всю ту сцену в гостиной…

Её дневники были сплошным хаосом, на самом-то деле.

Аннабель могла запросто оставить запись на половине, вернуться к ней через долгое время, начать описывать с конца, затем вписывать целые абзацы в маленькое пространство между другими, перечеркивать, вырывать аккуратно страницы и вкладывать их в иной разворот, меняя порядок, либо же просто сминать и выбрасывать, если слова совсем не вязались. Изначально хотела вверху каждой страницы писать самое-самое главное, краткую выжимку наиболее ярких эмоций и событий, а по итогу нередко эти краткие очерки описывали лишь малый процент того, что простиралось следом на многие страницы.

Структура оставляла желать лучшего. Никакого порядка. Строгий порядок вовсе никогда не был для неё — если бы не строгое воспитание, обязательное для каждой порядочной девушки, она всегда и во всем отдавала бы предпочтение этому незначительному хаосу.

И крайне хотелось верить, что это немало усложнило Демиану прочтение. Как долго он, интересно, сидел и пытался разобрать всю эту путаницу слов?

На это у него было времени сполна, во всяком случае. Многочасовое или даже многонедельное развлеченьице, пока она страдала взаперти своей комнаты, наивно надеясь на погибель.

В какой-то момент дверь позади неё отворилась, прерывая её раздумья.

Демиан неспешно преодолел расстояние до стола, и Аннабель, листавшая до этого страницы, замерла, не понимая, что он вновь от неё хочет.

Выяснилось, от неё — ничего. Молча поставил на стол графин, наполненный кровью.

— Сегодня воскресенье, или наш распорядок остался в прошлом? — уточнила она, глядя на сосуд, но самого Демиана взглядом не удостоив.

— Воскресенье. Двадцать четвертое августа.

Что ж, хотя бы одно этому хаосу было неподвластно.

Аннабель не представляла, как реагировать и что чувствовать по поводу того, что всё возвращалось в прежнюю колею. Точно и не было кошмарной сцены в его комнате, долгих месяцев иссушения… а могло ли оно вовсе — вернуться? Всё вроде бы то же, но при этом — перевернуто с ног на голову, и этот осадок от всего произошедшего, налипший липким слоем на дно души, никак не выскрести. Говорить с Демианом как прежде она точно не могла.

Как говорить с человеком, который так непринужденно ей заявил, что запросто убил бы всю её семью, если бы понадобилось?

Прежде чем он покинул кабинет, Аннабель необдуманно бросила ему вслед:

— Из долгого сна можно пробудиться самому? — он замер, если судить по биению его сердца. Аннабель на него так и не смотрела, держала отчужденный взгляд на одной точке. — Без крови?

Сколько-то секунд он уделил на то, чтобы обдумать её совершенно вздорный вопрос.

Сердце у неё почему-то зашлось. Било чуть чаще, чем следовало, пока она настороженно ожидала ответа.

— Крайне болезненно.

Только после этого она к нему повернулась. По-прежнему сидя за столом, повернулась к Демиану боком, положив одну руку на спинку стула. Прежде чем здравый смысл успел догнать ход её мыслей и остановить, Аннабель спросила:

— Что, если впасть в долгий сон обоим? В какой-то момент, раз уж это возможно, проснемся ото сна, чтобы не окаменеть окончательно. И останется уже не столь много. Время взаперти канет куда быстрее.

Его реакции ей не понять.

Хотелось бы думать, что зависшее меж множества стеллажей молчание значило его раздумья, но его безразличный взгляд, нисколько не переменившийся, начиная с первого и заканчивая последним её словом, выдавал ответ заранее.

— Какой в этом толк, если я могу проводить годы куда более заманчивым образом? Аннабель, я перечитываю книги, которых здесь немало, и беседую с тобой. Мне этого более чем достаточно.

— Книги рано или поздно закончатся.

— Но не ты.

Злость снова ужалила её без того неустойчивое самообладание, но Аннабель не позволила себе отреагировать как-либо иначе, кроме как стиснуть зубы и чуть приподнять подбородок — надменно. Насколько это возможно с ним, ведь любую надменность он своим собственным высокомерием всегда запросто растаптывал, запросто ломал и вминал в грязь.

Демиан уже повернулся к ней спиной, чтобы уйти, когда Аннабель снова его остановила:

— Разве ты не говорил совсем недавно, что я тебе надоела?

Лицом он к ней так и не повернулся больше, но судя по тому, как он чуть запрокинул голову, глядя в потолок и шумно вздыхая… явно был в некоторой степени раздражен. Слишком слабо, чтобы бояться, но достаточно, чтобы по меньшей мере этому удивиться. Демиан почти никогда не раздражался.

— Как я не люблю, когда переиначивают мною сказанное… — качнул он головой, но скорее устало, чем зло. Взглянул всё же на неё, и она с трудом удержалась, чтобы не поежиться под прицелом его утомленных, лишенных прежнего терпения и милосердия глаз. — Я говорил, что мне надоели твои трогательно наивные выходки и докучливые обвинения. Не более того.

И Демиан покинул всё же кабинет, оставив в кабинете какую-то слабую дымчатую недосказанность. Которой вроде бы не подразумевалось, но Аннабель почему-то вдруг уловила. Крупицу, едва заметную. Вцепилась в неё, не понимая, что именно её встревожило в его последних словах…

Совершенно пустых. Как будто. Ничего на деле не значащих.

Объяснить рационально Аннабель не сумела бы, но было в его последней фразе нечто странное, полое, словно за этими словами ничего не крылось, ничего в словесной оболочке не хранилось.

Точно её выходки его нисколько не трогали, а обвинения нисколько не докучали.

Тогда зачем он?.. Или Аннабель совсем уже сходит с ума, видя какие-то иные смыслы там, где не пристало?

Неважно. Всё неважно.

Значит, она ему не надоела? Пусть.

Книги однажды закончатся. Аннабель — тоже.

Всё произошедшее столь сильно расшатало в ней прежнюю личность, ту относительно рассудительную девушку, которой её воспитывали, что ей не оставалось ничего иного, кроме как поддаться смешному сумасбродству и продолжать «трогательно наивные выходки».

Если Демиана так занимают беседы с нею, ничего лучше не придумать, кроме как банально перестать с ним говорить. Совсем.

У неё и так любая тяга к общению с ним необратимо пропала, ей категорически не хотелось с ним пересекаться, перебрасываться даже мелкими фразами, а уж полноценные дискуссии… для неё это не стало большой потерей.

Для Демиана поначалу тоже. Поначалу он, кажется, даже и не замечал вовсе. Если и замечал, то счел, наверное, что это по-прежнему её злость и страх толкают на принципиальное молчание, а не какая-нибудь очередная глупейшая стратегия.

Из кабинета она почти не выходила — либо перечитывала и редактировала рукопись, либо читала литературу. Когда пересекалась с Демианом, первая не заговаривала, а его любые фразы, привычно брошенные невзначай на любые темы, пропускала мимо ушей.

Его это не слишком заботило, в какой-то момент он просто перестал её мучить подобными редкими репликами, всегда по итогу обращенными в пустоту.

Единственное — когда прошло уже пару недель, наполнил снова графин, поставил в кабинете и уточнил:

— Раз уж те твои планы несколько провалились, полагаю, в употреблении графина еженедельно необходимости больше нет?

Аннабель ему, конечно, не ответила.

Как будто его и нет вовсе.

Признаться, это было тяжело. Во-первых, само игнорирование его почему-то стало даваться со временем непросто, что-то всё же тянуло и требовало ему ответить, что-то да сказать… он ведь уже давно целиком заполонил её существование. Всё сводилось к нему. Аннабель жила на его крови, была заперта в стенах, выстроенных им, ходила в одежде, выбранной им. Уже давно он поселился в её мыслях и порой вторгался даже в сны, и нет, не так, как было в первых месяцах… если бы это было его виной, Аннабель бы распознала: со временем она научилась понимать по едва уловимому следу его парфюма, был ли он в её комнате, пока она спала. Не был. Он ей просто снился, без всякой мистики и манипуляций сознанием. Её рассудок, должно быть, слишком привыкший к общению с демоном и теперь этого нисколько не получавший, решил компенсировать это мучительными бессмысленными сновидениями, которые она даже не запоминала, но по пробуждении всегда отчетливо помнила его лицо или голос в них.

Во-вторых… это просто страшно. Никак ему не отвечать.

Неразумно испытывать терпение своего похитителя. Даже в самом-самом начале, когда она не знала его толком, когда он был просто пугающим незнакомцем, она подобного себе не позволяла. Молчать, когда он спрашивает…

Демиан только окинул её долгим взглядом, как будто чтобы убедиться, что это целенаправленное пренебрежение его словами, а не простая невменяемость, которая и то была куда более правдоподобна и уместна в её обстоятельствах.

— Хорошо, сочту это за согласие. Надеюсь, один графин в месяц тебя вполне устроит.

На том и закончил разговор.

Поначалу она не придала его словам значения, однако один графин в месяц был, видимо, своего рода для неё испытанием, если не сказать наказанием.

Подобный распорядок давался тягостно — организм привык к более частым порциям, но Аннабель требовалось бы сказать Демиану об этом прямо. Попросить.

Нет, лучше уж терпеть, всё равно рано или поздно организм должен будет привыкнуть, выбора не останется. Вполне можно претерпеть эту слабость и это жжение в горле спустя десятка дней после выпитого графина. И дрожь в конечностях, и болезненное обострение слуха и зрения, и всё больше нарастающую в глотке боль по истечении ещё нескольких недель… не так уж всё и плохо. При иссушении было хуже в стократ.

Ей всего лишь приходилось проводить последние дни месяца в постели, как если бы её подкашивала легкая степень какого-нибудь там тифа. Могло быть хуже. Зато заставит тело перестроиться на иной режим, а в этом больше добра, чем худа.

В первый такой месяц соблазн бросить свою детскую затею с молчанием был велик сверх меры. Особенно когда Демиан пришел к ней, тяготившейся этим недомоганием, болезненно кутавшейся в одеяло, и предоставил наконец графин. Как назло — заполнял прямо при ней, и ей пришлось приостановить дыхание, только бы боль не стала нестерпимой от запаха крови, густо повисшего в комнате.

— Уверена, что не хочешь участить порцию? — спрашивал он непринужденно. Как джентльмен, черти его побери, поухаживал за ней: сам налил крови из графина в стоящий на тумбочке бокал, чтобы ей не пришлось поднимать слабыми руками тяжеловатый для её состояния сосуд. Аннабель не ответила. — Ну, что ж, как тебе будет угодно. Сообщи, если передумаешь.

Когда дверь за ним открылась, Аннабель, при нем совершенно ко всему равнодушная, схватила тут же стакан и осушила залпом, только бы потушить поскорее пламя в горле. Мгновенно её объяла долгожданная эйфория, расслабляющая мягким теплом каждую клеточку изнемогшего тела, и Аннабель, отставив стакан, упала обратно на подушки. Укуталась заново в одеяло и едва заметно задрожала.

Как она после этого только не изощрялась с кровью… растягивала кровь на как можно более долгий срок. Пила по стакану из графина в неделю — благо, демоническая кровь, как оказалось, имела свойство не портиться, — затем пыталась этот распорядок скорректировать, чтобы приучить себя пить всё реже, но срывалась и выпивала больше, чем следовало, отчего затем страдала в ожидании нового графина.

Всего-то нужно было заговорить снова с Демианом, сказать, что графина в месяц мало, хотя он и сам это понимал. Иными словами — сдаться. Ей просто нужно сдаться.

Аннабель не сдавалась.

— Ты же понимаешь, что у меня ещё даже книги не закончились? — невозмутимо осведомился он, как раз выбирая себе следующую книгу для чтения, когда Аннабель сидела в кабинете. Уже в октябре. — Пока не закончатся, твой молчаливый протест ещё более бессмыслен.

Дело ведь не только в этом. Помимо всего прочего ей попросту всё так же принципиально не хотелось с ним говорить. Да, невозможность попросить у него больше крови была фактором вполне себе ситуацию отягощающем, но это сопутствующий ущерб. Переживет.

Ему она, конечно же, не ответила, продолжая возиться с рукописью. Не знала, читал ли он её с августовских времен… так или иначе, пусть. Пусть читает, если пожелает. Аннабель и не скрывала, чего именно добивается своим молчанием, он понимал всё и без очевидной истины, задокументированной на листах.

Так минул и октябрь, притом Аннабель всеми силами старалась не цепляться за мысль, что уже ровно два года прошло с момента похищения. Разум всё равно невольно об эту истину спотыкался, колол душу шипами безнадежности и тоски по дому, но приходилось справляться. Не думать. Продолжать безрассудно играть с терпением многолетнего существа.

Которое закончилось только в декабре.

Аннабель уже даже начала привыкать к подобному образу жизни. Мучиться от жажды ближе к каждому концу месяца, не говорить с Демианом, избегать его общества… позволяла себе говорить, только когда изредка всё же молилась шепотом, хоть и понимала, что ей это не помогает и не поможет. Просто как данность. Привычка. Неугасающий уголек бестолковой надежды.

Непонятно, зачем Аннабель по-прежнему обращала внимание на то, какие празднества проходят там, наверху, если у неё такие дни не отличались ничем абсолютно… возможно, так элементарно проще было ориентироваться в году, но, так или иначе, она помнила, что всё вновь пошло под откос в середине декабря, примерно за неделю до Рождества Христова.

От вида стен её комнаты ей после периода иссушения было довольно-таки тошно, и там она только спала. Большую часть проводила в кабинете, но и эти вечные стеллажи, меж которыми она проводила время в тягостном молчании, могли порой поднадоесть.

Когда Демиан бывал в своей спальне, Аннабель выбиралась в гостиную. Но стоило ему прийти тоже — уходила. Не то чтобы демонстративно… но какой смысл сидеть вместе, в этом неприятно тянущем напряжении?

В тот зимний день Демиан не выдержал этого цирка.

Завидев в очередной раз, что он выбрался тоже из комнаты и разместился в кресле, Аннабель закрыла книгу, поднялась с дивана и планировала отправиться в кабинет, когда её на полпути из гостиной остановил его голос:

— Аннабель, не будь ребенком.

У неё почему-то вдруг тоже что-то внутри порвалось. Всё, что копилось. Тлело внутри и гнило — высвободилось.

Аннабель развернулась:

— Я и есть ребенок!

Аж голос дрогнул от того, как давно она не говорила, а начала сразу с повышенного тона, которого сама от себя не ждала. Никогда она не любила все эти крики… но в этот раз не сдержалась. Кипела внутренне, понимая, что не может уже хранить в себе:

— В сравнении с тобой я всего лишь малое дитя, у которого ты забавы ради отнял жизнь, разрушил всё по своей прихоти!.. Похитил, превратил в чудовище против воли, развлекаешься, как тебе угодно, смеешься надо мной и ещё говоришь, что тебе надоели мои выходки! А чего ты ждал? — она взяла краткую паузу и сказала уже тише, но всё тем же звенящим от напряжения тоном: — Ты не имеешь права требовать от меня иного поведения.

Аннабель понимала. Насколько неуместную выдала тираду. Потому что уж он-то точно имеет право на всё — кто ему что сделает?

Даже если не брать во внимание тот факт, что она говорит со своим похитителем, убийцей, извергом… говорить подобным тоном с мужчиной, тем более который старше, настолько старше… господи. Глупая. Вновь — невозможно глупая.

Но она не могла уже. Чувства переполняли её, как сосуд, который неизбежно дал трещину, выпуская — всё то, что копилось по крупице, складывалось внутри целой горкой, хоронилось и запиралось. Видимо, недостаточно надежно.

Его взгляд обыкновенно нечитаем. С таким взглядом он вполне мог и рассмеяться, и скучать от безделья, и причинять любую боль. Переломать человеку кости с такими же бесстрастными глазами, она в этом нисколько не сомневалась.

Аннабель боялась в тот миг его до ужаса, но этот страх в себе перекусывала, стиснув зубы и смотря на него, не отводя взгляда. Он отвел свой первым.

— «Против воли»… — повторил он, растягивая, как будто прощупывая эту фразу с непонятным интересом. — Такова уж вампирская участь. Ты сама об этом говорила — редко когда люди обращаются по своей воле.

Если бы не этот спокойный тон, полный привычного раздражающего снисхождения, Аннабель бы не осмелилась сказать то, что так чесалось на языке, но, раз уж…

— Кроме, судя по всему, законченных психопатов.

Сказала это не слишком громко, едва ли не себе под нос, вознамерившись уже уйти, даже уже отвернулась и пошла к коридору… но его снисхождение внезапно исчерпалось.

— Анна.

Господи, снова он — этот его ужасный тон. Заставляющий замереть тут же, оцепенеть, смотря прямо перед собой. Неужели её неподобающая фраза его… задела? Или ему элементарно надоело её неуважение? Или он снова хочет просто развлечься её страхом?..

Мысли мчались в голове быстрее вихря, и Аннабель лишь с большим трудом заставила себя медленно обернуться, но глаза на него не поднимала. Не решалась.

Как легко из неё, оказывается, выбивалась вся спесь…

— Сядь.

Взглядом он указал на кресло, стоящее напротив его.

Тишина и бездействие длились непозволительно долго, Аннабель попросту вникнуть не могла… поверить силе этого голоса. Который по итогу заставил её всё же пройти настороженно через всю гостиную и сесть напротив него.

Демиан говорил, что он никогда не хотел и не будет командиром, но этот голос. Без крика, без грубости. Заставляющий повиноваться, словно каждая буква любой его фразы была проволокой, одной из тех, что прикрепляют марионетку к крестовине. Не веревочкой даже, не ниткой, а именно проволокой, железной, впивающейся больно в конечности и вынуждающей двигаться, как угодно кукловоду.

Если бы он всегда с ней так говорил, с самого начала, она не смела бы ему ни слова поперек сказать. Ни слова, ни звука, ни движения — не позволяла бы себе ничего, что могло бы его рассердить.

Притом был он в этот момент совершенно спокоен. Не было той сардонической веселости, как когда он рассказывал ей о том, что запросто убил бы всех её близких. Никакой насмешливости, и злости тоже никакой. Взирал на неё хладнокровно.

Её посетила мысль, что только в такие моменты он кажется соответствующим его древнему возрасту. Когда отпадают все шутки, едкость и ухмылки.

Только присущее древности спокойствие, лишенное любых оттенков.

— Полагаю, ты жаждешь услышать историю моего обращения?

От неожиданного вопроса все мысли в голове взбились пухом, разметались безвозвратно. Вопрос наверняка риторический, но Аннабель, потерянная и недоумевающая, засомневалась — стоит ли что-либо отвечать. Что от неё требуется и как нужно себя вести.

Её немного потряхивало, внутренне и незаметно, но для неё очень даже ощутимо. Прежний переизбыток чувств ещё не иссяк, а теперь накладывалось всё больше, но только теперь она была ещё и вынуждена всё в себе затворять, сидела как на иголках, с идеально прямой спиной и до боли сцепленными пальцами.

Демиан определенно видел это её смятение чувств, читал в ней страх, но никак это не комментировал.

— Что ж… рано или поздно это всё равно должно было произойти, — вздохнул он, откидываясь к спинке. — Начну издалека.

Он действительно собирается рассказать? Не играет с ней, не мучает её?

Но как же… она думала, что должна чем-то заслужить, дать что-то взамен. Да, фраза про «его прошлое — валюта» было больше несмешной шуткой, но ведь та история, которую он собирался рассказать, была слишком весомой, чтобы выдавать это так просто, безвозмездно.

Если после этого рассказа он потребует от неё что угодно взамен, хватит ли у неё духу ответить, что он выдал историю добровольно и они ни о чем не договаривались?.. В прошлых обстоятельствах — вполне. В этих она даже пошевелиться в лишний раз страшилась. Не моргала и, кажется, даже не дышала.

Демиан начал свой рассказ:

— Я родом из Валахии. Той, что тогда даже княжеством не была. Тогда это были только разрозненные, слабые территории — кто только ими не владел: болгары, половцы, монголы… единоличного правителя тогда у этих территорий не было, никакого государства, только завоеванные кем-либо куски земли. На одном из таких правил мой отец. Был воеводой, что для того времени весьма бессмысленно. Влахи не умели воевать, точно не в те времена. Брат моего отца… — потянув фразу незавершенной, он задумался на секунду. — Пожалуй, не помешает ввести в повествование имена. Ты помнишь мою фамилию?

Аннабель едва не вздрогнула, не предвидя, что в разговоре может потребоваться её участие, слишком уже увлеклась, хотя было всего лишь начало. Демиан снова это делал — гипнотизировал. Рассказывая, зачаровывал и непреклонно лишал любых других мыслей, оставляя в воображении только сцену, на которой разворачивались события давних времен.

Сама того не заметила, но, кажется, даже уже немного расслабилась… тон его сильно изменился, ни в какое сравнение не идет с тем «Анна», и впечатления от той тяжелой стали в голосе уже спадали.

Аннабель несмело ответила:

— Ионеску?..

Диковинное сочетание букв странно ощущалось на языке, и особой остроты добавляло то, что это сочетание было так тесно связано с ним. Его фамилия, что он нес сквозь века, теперь из её уст…

Демиан кивнул.

— Тогда фамилии были устроены не так, как сейчас. Эта дана мне от имени моего отца. Точнее будет сказать, дал её я себе сам, уже по прошествии некоторого времени — в том веке как такового офамиливания ещё не произошло, обходились именами либо прозвищами. Так или иначе, моего отца звали Ион. У меня также был брат, Марку, младше меня на десять лет, но поначалу никакой особо важной роли он в этой истории не играл, поэтому пока просто запомни это имя.

Демиан немного помедлил, возможно, размышляя, как вести историю дальше — она явно не была заготовлена. Если про Далию и Летту он знал заранее, знал, что ему понадобится выдать кусок своего прошлого, мог как-либо набросать мысленно то, что следует или не следует пленнице слышать, то здесь… чувствовалось. Он не планировал ей рассказывать.

Но зачем тогда?.. Что на него нашло?

Не её же фраза его на это сподвигла. Мало того, что это было слишком уж мелковато, чтобы его задеть и тем более уязвить, так он ещё и сам, когда-то давно, утверждал, что она может называть его как угодно, хоть чудовищем, хоть маньяком… говорить и творить что угодно. Аннабель перечитывала недавно первые записи, он ведь твердил: она может устраивать любые истерики, пытаться разгромить подвал или даже убить своего похитителя, и всё это, вероятно, оставило бы его бесконечно равнодушным. Почему же теперь всё иначе? Почему те слова так разнятся с нынешним жутким положением?

Не время было об этом думать. Ей надлежало внимательно слушать, потому что паузы его рассказов подолгу не затягивались, невзирая на неожиданность нынешнего рассказа, он сходу понимал, куда следует повернуть повествование:

— Наш отец был благородным, но слишком уж добросердечным для положения воеводы человеком. Его брат, Шандор, был совсем другим. Можно это даже в некотором роде назвать стереотипным разделением на «плохого» и «хорошего» брата, штамп многих историй… На самом деле, должен сказать, первоначально дядя таким не был или, во всяком случае, не казался. Часто с моим отцом спорил, потому что имел совершенно иные взгляды, но по итогу всегда уступал — был на год младше и по всем обычаям должен был подчиняться старшему. Для него это было непросто, безусловно. Полный амбиций и стремления изменить беспрестанно проигрышное положение… однажды он просто исчез. — Аннабель вскинула брови, явно не такого развития ожидавшая. — Мы рассудили, что ему всего лишь всё надоело, но, как выяснилось впоследствии, он отправился странствовать — в поисках ответов, силы, любого выхода из вечного подчинения. Изучал ближайшие территории. Молдавию, Трансильванию… всё то, из чего, наравне с Валахией, состоит нынешняя Румыния. Те земли Европы, где раньше всех зародились поверья о вампирах как о человекоподобных существах. Вернулся к нам от них он, как ты можешь предположить, уже несколько иным.

Аннабель не могла определить, каким оттенком окрашены все слова, касающиеся его дяди. Демиан не из тех, что стал бы открыто выражать свои чувства, скрывал он их всегда виртуозно, но трудно всё же не заметить этот едва-едва уловимый полутон — в голосе и взгляде.

Постепенно у неё уже закладывалось предположение, что именно этот герой его истории мог сотворить, накапливалось и оседало в груди тягостное предчувствие, но пока она не осмеливалась оформлять их в цельную версию. Знала — в любом случае, скоро она услышит ответ.

— Он рассказал обо всем моему отцу. О том, какую непобедимую армию можно создать. Нападающую в ночи, бессмертную, каждый воин сильнее десятка обычных. Как сын военачальника, я ведь тоже жил этой вечной войной. Сейчас я уже понимаю, что мне никогда это не было по душе, все те стратегии, разведки, набеги… но тогда я должен был всем этим гореть по умолчанию. Моя суть, мое предназначение — продолжить дело отца в случае его погибели или старости, если бы ему повезло до неё дожить. Разумеется, я загорелся идеей дяди, столь сильно облегчающей задачу. Мне было двадцать четыре года: по тем меркам уже давно мужчина, но, если так подумать — всего лишь мальчишка. Несомненно, меня манило и бессмертие, и сила. Как «законченный психопат», — повторил он её слова, и Аннабель незаметно прикусила до боли щеку, только бы не выказать того, как тревожно екнуло сердце, — грезил быть кем-то в разы могущественнее обычного человека. Ты права, мне было искренне безразлично то, каким чудовищем меня это сделает. Вполне готов был принести любые жертвы. Единственное, чем я не смог бы пожертвовать, — полагаю, своей семьей. Крайне иронично, если учесть, что именно семьей я по итогу и расплатился.

У неё не укладывалось в голове, как можно говорить об этом в такой степени безучастно. По смыслу последняя фраза была тяжелой, ложилась на плечи каменной плитой, но по тону? Не тяжелее любой другой. Столь же ровная и лишенная любых оттенков.

Ей вовсе трудно было вникнуть, что он говорил о своей семье. У Демиана была семья. Демиан был человеком.

Невольно всегда представляется, что Демиан сразу был рожден демоном. Будто ни ребенком, ни подростком он не был, из него сразу вылепили мраморную скульптуру, соткали из ночи воплощение нечистых сил. Единственный в своем роде — без родных и близких.

Но нет, человеком он был, и не просто, а сыном воеводы. Этот вот молодой мужчина пред ней, в котором сходу можно различить какого-нибудь представителя интеллигенции… начитанный до безумия, сведущий в науках и культурах, всегда с легкой ленцой в движениях, присущей избалованным юношам, да и вовсе, наверное, любым высокомерным англичанам высоких титулов… претенциозно-амбициозный в познании, знающий весь свод этикетных заветов, но использующий его по настроению, что свойственно как раз тем, кто знает их с ранних лет, а не учил их уже затем… господи, да о чем это она? Наверняка он застал то, как придумывались все те многочисленные правила этикета. Наверняка был в светском обществе как акула в воде, и необязательно для этого было в этом светском обществе рождаться.

И всё равно. Как его можно представить другим?

Не в этом безукоризненно сидящем на нем, изысканном сочетании рубашки и брюк, без этой его нездоровой, но всё равно поразительно идущей ему мертвенной бледности.

Вообразить обычным. С мозолями на этих аристократических руках, с шрамами и ссадинами от сражений и простого труда, в какой-нибудь практичной холщовой одежде, удобной для существования в полевых условиях, в которых он непременно должен был бывать, раз уж упомянул о разведках, боях…

Аннабель с трудом не поежилась, настолько странно ей было всё это представлять. Совершенно иную жизнь, иные условия и обычаи. И Демиана в них.

А Демиан тем временем продолжал, не прерываясь:

— Мой отец был категоричен. Тогда большая часть влахов уже крестилась, предложение моего дяди было сродни добровольно вручить свою душу дьяволу. — На пару мгновений он вновь задумался, вздохнул, неохотно признавая: — Следует отдать дяде должное, он мог просто убить моего отца сразу же. Не предлагая дар бессмертия. Ведь если бы Ион этот дар принял — Шандору власть бы даже не снилась. Могу предположить, именно поэтому отказ Иона так его уязвил: ведь Шандор переступил через свою гордость, был так милосерден и щедр по отношению к старшему брату… иными словами, неожиданный отказ поселил в нём ещё большую злобу, о которой я на тот момент не догадывался. Меня он искусными речами убедил в том, что Ион одумается. Особенно если я обращусь и своим примером продемонстрирую все преимущества вампирской сути… ведь мнением брата можно пренебречь, но дорогого сына? Отец мной действительно крайне дорожил — всё-таки старший сын, не лишенный ума, стойкости и храбрости, когда нужно. Нередко он со мной советовался, доверял моему мнению, но явно не в отношении идеи с вампиризмом: это было бы уже, конечно, слишком. Меня-человека отец точно бы слушать не стал — так меня убеждал Шандор, во всяком случае. Я же был полон сомнений и опасений, что отец попросту отречется от меня, если я без его ведома обращусь, но Шандор умел запутать мысли, убедить всех в том, что выгодно ему. Кого угодно, кроме моего отца, очевидно.

Усмешка, сопровождавшая последние слова, была мрачной. Невеселой совершенно. Аннабель вовсе редко когда видела в его смехе и улыбках искренность, но эта была совсем жуткой: гнетущей и мелко царапавшей душу.

Его взгляд после этого пару секунд стыл на одной точке — вспоминал. Как хорошо он помнит все события — в деталях, как наяву, или лишь как паутину фактов, сложновыстроенную фабулу? Сколько лет минуло с того времени, когда был он еще человеком?.. Еще больше ведь, чем с истории о Летте…

— Итак, я обратился, — подытожил он, хотя Аннабель вполне понимала, что это был итог только одной из глав долгой истории. Притом сказан был так, будто вся эта история навевала на Демиана немалую скуку. — Мое обращение длилось не так уж долго, намного быстрее твоего — поскольку я жаждал этой участи, яд, или пресловутую «тьму», я принял весьма быстро. Но времени обращения было достаточно, чтобы, когда я очнулся, мой отец уже был мертв.

Аннабель едва не содрогнулась. Не столько от самого факта — всё же Иона она знала лишь по паре только что произнесенных фраз Демиана, — но от того, как на секунду мелькнули желваки на чужих скулах. Едва заметно. Ни тон, ни взгляд — ничто так и не переменилось. Лишь слегка-слегка заострились черты, но ей этого было достаточно, чтобы понять, что равнодушие Демиана не столь всеобъемлющее, как он всегда показывает.

— По словам дяди, Ион не выдержал мысли, что я добровольно решил стать чудовищем, и покончил с собой, настолько велико было его горе. Народу же Шандор сообщил иное: к Иону подобрался предатель, некто из вражеского стана, и убил его во сне. И этим, очевидно, продемонстрировал, как важно принять дар бессмертия, ведь враг так близок и беспощаден, и всё прочее… стандартные пропагандистские речи.

Не то чтобы Аннабель была каким-нибудь выдающимся мыслителем, логиком, стратегом, но ситуация её, без того страшная и запутанная, сильно озадачила. Зачем же было тогда обращать Демиана? Если можно было просто убить и Иона, и его сыновей…

— А тебя он не убил… — неуверенно подала она голос, — чтобы завоевать доверие народа? — предположение казалось ей не вполне убедительным, и она поспешила развить мысль: — Чтобы твоим примером показать, что в обращении нет ничего дурного, раз уж сын их прежнего предводителя на это пошел…

Ей казалось это лежащим на поверхности, и в то же время она немало сомневалась. Её ум в целом был устроен, на её взгляд, иногда странно и нескладно. То, что кому-то было очевидным, до неё доходило далеко не сразу. То, что казалось очевидным ей, вызывало вопросы у других. Может быть, такое нередкость… у неё не было особо возможности узнать, проверить, вычленить связь. Рассуждения женщин обычно мужчин не слишком интересуют. Аннабель никто не слушал уж тем более. Разве что Рассел, но и ему её мнение было интересно далеко не всегда, как бы он ни пытался показать обратное.

Демиан ответил не сразу, и Аннабель насторожилась, не сказала она что-нибудь бессмысленное или, напротив, до нелепости прозрачное: уж в клубках политических интриг она интереса никогда не находила и нисколько в них не разбиралась. Но он только посмотрел на неё внимательно.

Как будто не было всех этих месяцев, разногласий меж ними, его поведения и её выходок. Снова — друг напротив друга. Беседуют. Только если прежде о темах, их не касающихся, прежде о темах отвлеченных и далеких, то теперь…

— Разумеется, — согласился он, и ей не понять, было это согласием снисходительным, как отвечают любознательному ребенку, поощряя его поверхностные выводы обо всем на свете, или она всё же была не такой безнадежной идиоткой. — Если бы он просто убил меня и моего брата, люди бы за ним не пошли. Насильственный захват власти никогда не рассчитан на долгосрочную перспективу, Шандор это понимал и действовал иначе. Людям пришлось смириться. Всё равно неохотно, страшились божьего гнева, да и просто монстрами становиться не особо-то желали, очевидно, но выхода у них как такового не было. Либо убить себя, либо бежать, либо покориться. Притом обращались только мужчины, и то не все — обычные люди должны были оставаться тоже, чтобы влашский род не прервался на корню. Женщин не обращали. Детей тоже. Если это мальчик, ждали, когда тот достигнет определенного возраста. Время настало весьма темное: простирались кровавые реки и смерти на каждом шагу, но военная политика действительно пошла в гору. Территории разрастались. Войско бессмертных, поначалу немногочисленное, росло тоже.

— Подожди, — осмелилась Аннабель прервать его, напряженная от этого донельзя, ведь не ведала, стоит ли, но лучше она уточнит на этом моменте, чем запутается ещё больше: — Ты остался со своим дядей? Поверил, что твой отец покончил с собой?