Запись одиннадцатая (1/2)

Почему всегда, всегда любое мое самопожертвование по итогу так ничтожно напрасно? Верно, он заведомо предупреждал, но я надеялась… господи, глупая. Какая же я всё же невозможно глупая. Наивная, беспомощная и жалкая, сил уже никаких нет…

___________________</p>

Тиканье часов её убивало.

Тик-так, тик-так, тик-так… ей хотелось выйти и разбить эти часы, чтобы подвал потонул в тишине, которой всё равно воцариться не суждено. Ведь были ещё сердца. Её и его.

В остальном звуков не было. Аннабель прислушивалась — опасаясь или наоборот надеясь, чтобы хотя бы что-то понять, услышать что угодно. Шаги, шелест страниц, игру на фортепьяно, тление сигареты… ничего из этого.

Тотальное неведение, что происходит за стенами запертой спальни.

Непонятно даже, знает ли Демиан, что она заперлась… кровать передвигалась по полу с характерным грохотом, но странно, что ничего после этого не последовало. Не полагает же он, что она под властью истерии рассудила устроить простой погром? Или его она теперь попросту не так уж и интересует, чтобы утруждаться идти к ней и смотреть, в чем дело?

Аннабель по-прежнему не могла понять, как истолковывать эту внезапную перемену. Его страшную жестокость в холодных глазах и все его слова. Его к ней равнодушие, сбивающее с толку после всех месяцев противоположного поведения.

Неужели её необдуманное упоминание Летты так сильно на него повлияло? Или ему всего лишь настолько надоели её слезы и причитания?

Неважно. Всё неважно — если это поспособствует тому, чтобы он как можно позже заметил её нелепое затворничество, то пусть.

Просто само это ужасное состояние неведения сводило с ума, съедало и истязало тревогой. А секунды всё тикали, ударяя по заостренному слуху, тщетно пытающемуся ловить любые другие звуки…

В какой-то миг — шелест страниц. Всё-таки. Скрип пера.

Демиан либо всё ещё в своей спальне, либо в кабинете, она ещё не научилась по сердцебиению различать точное его расположение в смежных комнатах.

Что-то пишет. Наверняка в своем проклятом блокноте…

Аннабель вздохнула, прикрыла глаза, надеясь заснуть, хотя состояние, невзирая на слишком медленно спадающее опьянение, у неё было до того взвинченное, что даже веки не должны были закрыться.

Во всяком случае, закрылись ненадолго. Аннабель не помнила, сколько секунд насчитала в своей тоске, тысяч пять или больше, но вскоре чужое сердцебиение неспешно стало приближаться.

Глаза её тут же распахнулись, хотя с места она не сдвинулась — так и лежала поверх покрывала на кровати, подпирающей дверь. Набоку, подложив локоть под голову. Каменела всё больше с каждой секундой чужого приближения, и сердце подстать, зашлось беспокойством, но хранило и грело крохотную надежду, что он просто пройдет по коридору и минует её двери.

Нет.

Кажется, шел именно сюда…

Перед дверью остановился, помедлил, и биение его сердца было столь близко — их ограждала всего лишь непрочная древесина, — что она невольно затаила дыхание.

Изящная резная ручка медленно провернулась.

Аннабель лишь ценой больших усилий преодолела желание вскочить и метнуться в другой конец комнаты. Всё равно бы ей это не помогло, от Демиана не скрыться…

Как её существование могло вновь повернуть к этому? К всепоглощающему страху к похитителю, с которым она уже должна была свыкнуться?

Дверь приоткрылась только на незначительные полдюйма, тут же встретившись с преградой в виде кровати. Даже никакой крохотной щелочки не образовалось, настолько плотно была размещена баррикада.

Секунда. Вторая.

Биение сердца за дверью всё такое же ровное, невозмутимое, пренебрежительное даже. Если ситуация Демиана и озадачила, то не столь сильно, чтобы как-то это выразить, а Аннабель страдала безбожно всё то время, что он растягивал мгновение тишины на реакцию. В ожидании и страхе. Как он отреагирует, что скажет, что сотворит…

— Аннабель, — прозвучал его голос за дверью, и она едва не дрогнула.

Голос не был злым, или холодным, или наоборот мягким, как прежде. Был просто никаким — без единого оттенка. Безликим.

Лучше бы хоть какая-нибудь эмоция мелькнула, пусть даже пугающая… ей ведь не понять ничего. Его и прежде понимать не выходило, а теперь тем более, ни единого домысла, ни единого мельчайшего предположения.

Аннабель ничего не отвечала. Ждала.

Его едва слышный усталый вздох. Всё такой же голос:

— Ты заперлась, потому что боишься меня, стыдишься или просто не хочешь меня видеть?

Эта спокойность изумляла. Поступок его нисколько не удивил и не разозлил, он спрашивал так, будто рассчитывал найти компромисс, чтобы открыла она сама, прежде чем он предпримет попытку выломать дверь или бог весть что у него в голове…

Но Аннабель идти на компромисс не желала.

Что она могла ему сказать?

Всё. Всё из этого. Всё им перечисленное — Аннабель откровенно его боялась, стыдилась самой себя, так сильно, что выть хотелось, и банально не желала его видеть. Никогда — в мучительно долгой бессмертной жизни. Но заперлась всё же не поэтому, и она прекрасно понимала, что он точно не даст ей свершить задуманное, и всё же открывать была не намерена.

Демиан прождал только одно долгое мгновение.

Прежде чем его сердцебиение почему-то стало отдаляться.

Он почему-то решил уйти.

Что-нибудь задумал?.. Или решил — пускай играется, всё равно однажды выйдет? Аннабель ведь не станет. Какие бы страдания от иссушения на неё ни обрушились, она на попятную не пойдет.

Как бы то ни было, Демиан куда-то ушел — кажется, в гостиную, — и возвращаться к двери пока не планировал.

Аннабель устало перевернулась на спину, запустила всё ещё слабо слушающиеся из-за охмеленности пальцы в волосы, крепко сжимая. Часто заморгала, прогоняя слезы.

Перетянутые от напряжения нервы отпустились, и ей теперь хотелось, как обычно, разрыдаться. Запоздалая реакция на всё — на то, что все те месяцы были напрасны, как она и предполагала в самом начале, на тот немыслимый ужас, что она творила, когда была не в себе, на внезапный, проникающий до самых костей страх пред Демианом и его кошмарные слова…

Непрошеные слезы удалось прогнать удивительно легко: Аннабель банально устала. Не хотела тратить силы на плач. Более того — считала, что не заслуживала. Всё произошедшее — её вина, результат её дурацких стратегий, нечего теперь лить слезы. И пусть обычно от таких мыслей становится только хуже, на этот раз неожиданно помогло.

Заснуть бы у неё всё равно не вышло, поэтому через какое-то время она поднялась с постели и подошла к своей тумбочке, где покоилась стопка книг. Не так много, хватит только на первое время её затворничества, но Аннабель не подумала о том, чтобы запастись больше. Ей было не до того. Аннабель — не стратег, как видно, планировщик из неё негожий, слишком уж на её поступки влияют чувства. Придется теперь довольствоваться тем, что есть.

Всё равно читать у неё особо не вышло, как бы она ни старалась. Снова и снова возвращалась мыслями к тем жалким клочкам последних событий, что она помнила. От которых всё больше её мутило, нещадно. Как могла она…

Это не она. Так было проще переживать случившее — всё это было не с нею. Её разум отключился от первой же капли крови, и далее это было лишь её тело, захваченное кем-то иным. Не она. Чужие воспоминания и чужие поступки, извне вкроенные ей в память.

Тем и были заняты целые часы. Самооправданиями и порой — самообвинениями, когда рассуждения заводили её к тому, в каком ужасе, жалящем её душу, были бы родители, если бы узнали обо всем, но эти тревоги она перерезала тем фактом, что в прошлой жизни она бы ни за что так и не поступила, даже и мысли не было бы как угодно непристойно коснуться мужчины. Её вынудили обстоятельства, вынудил тот самый мужчина, который затем ещё и издевался тем фактом, что она не в своем уме разместилась на его коленях…

Как она его ненавидела, боже! Все те её предосудительные суждения о притягательности его ума и манер — всё, всё перечеркнуто, разом. Тем его жестоким голосом, тем взглядом, рушащим весь её дух. Даже пусть у двери он говорил с ней затем спокойно — перед глазами стояла именно та картина, где его рука сжимает её запястье столь сильно, что чудом не переломила кости. И это почти сразу после мгновений, когда он нежно касался её щеки и смотрел на неё завороженно… Аннабель не понимала. Ничего.

Но ещё больше она не понимала, почему дни шли, а Демиан так и не пытался открыть дверь.

Изредка она слышала его перемещение — в гостиной, в спальне или в кабинете, в коридоре, и каждый раз замирала, опасаясь, что вот, прямо сейчас, остановится у её двери, скажет что-нибудь или сразу же отворит её нелепую баррикаду без всяких слов. Нет. Только редкий скрип его пера, только частый шелест страниц — он, как прежде, много читал. Более успешно, чем Аннабель, мысли которой всё так и были неизменно заняты совсем не литературой.

Аннабель стала ловить себя на том, что уже отвыкла не говорить с ним. Привыкла к его голосу, рассказывающему о всевозможных странствиях, о культурах и писателях, даже пусть порой насмешливому и издевательскому — всё равно чарующему. Привыкла видеть его усмешку, его черты, его непостижимо глубокий, а потому пугающий, но притягивающий внимание взгляд. Привыкла слушать и рассуждать.

Подалась-таки его чарам? Настолько слабая духом?

Эту ужасную тягу к привычным с ним разговорам Аннабель старалась запрятать в дальние пыльные потемки своей жалкой души, а вперед выставляла мысленно все последние образы. Терзая себя, но отрезвляя. Не только этим — вспоминала и момент на границе её безбрежного пьянства, описанный ею в шестой записи. Перед тем, как она опомнилась и вернулась в трезвость — когда она умоляла Демиана отпустить её, ничтожно плача на полу в окружении осколков.

Ему были безразличны её душевные страдания тогда, безразличны и теперь.

Аннабель недооценила масштаб его наплевательства.

Почему-то ей казалось, что в следующее воскресенье он обязательно что-нибудь ей всё же скажет, через дверь, даже пусть съязвит, но скажет, явит себя. Нет.

До последнего она думала, что неверно сосчитала дни, что он не пришел не потому что не пожелал, а потому что ещё не воскресенье. Однако дни шли. Без возможности поглядеть на часы Аннабель была совершенно дезориентирована, и всё же не ощущать течение времени невозможно, хотя бы в сильно смазанных общих чертах.

Аннабель настороженно ждала с его стороны любых действий.

Но он не появился ни через неделю.

Ни через две.

Ни через месяц.

Для него это время — ничто, чувство жажды ему не ново. Но она? Пьющая последние четыре с чем-то месяца по графину в неделю?

Ей стало хуже уже на второй неделе пребывания в затворничество. Так ей представляется теперь, во всяком случае. Тогда она не понимала ничего, не ведала, неделя прошла или три, или больше, но теперь, по освобождении из своего затворничества, оглядываясь назад и расписывая всё в дневниках, стала примерно разграничивать, сколько проходило времени в её мучительной бездеятельности.

Аннабель не могла читать, не могла спать. Поначалу ещё выходило, забываться тревожным сном, но чем больше утекало времени, тем чаще обрывались сны. Какие-то ничтожные, никак не восполняющие силы обрезки снов, притом именно кошмаров, невнятных, но жутких, промозглых, от которых Аннабель затем трясло, как если бы она страдала от лихорадки.

Какова же ирония — чтобы погрузиться в долгий сон, сперва нужно лишиться сна вовсе.

Иначе слишком уж просто, пробыть всё время окаменения в забвении.

Самочувствие ухудшалось постепенно. Сперва понемногу саднило горло, затем боль стала разрастаться, разъедала слизистую. Всё то, что она уже испытывала однажды — всего полтора года назад. Как будто в иной жизни и в то же время как будто вчера.

Аннабель пыталась молиться, чтобы хотя бы привычными латинскими слова на устах отвлечь разум и унять боль, но совсем скоро перестала. У неё ещё вполне были на это силы, боль пока концентрировалась лишь в горле, а шептать молитвы было почти безболезненно, но ей попросту начинало это надоедать. Не помогало. То, что спасало её столько лет жизни — ей действительно становилось в разы лучше, стоило сходить в церковь, — ей нисколько не помогло за все эти полтора года в облике демона.

Если так подумать, Аннабель сама вырыла себе могилу, привыкнув пить так много крови. Процесс иссушения начался быстрее, и можно бы счесть это преимуществом, ведь это именно то, чего она хотела, то, ради чего заперлась, но вместе с тем проходило оно в разы тягостнее. Начался и растягивался безумно — густой вязкой карамелью, но не сладкой, конечно, а сожженной, прогорклой, стягивающей в полоску вены, в которых сухой песчаной болью запекался голод.

Аннабель ходила по комнате на слабых ногах, как неупокоенный мечущийся призрак. Столь же бледна и потеряна. Не находила себе места, не находила ни секунды покоя — только голод, голод, голод. Всё, о чем она могла думать — кровь. Как же хотелось хотя бы каплю, притом уже неважно, как, через графин или из вены, лишь бы только каплю… от мыслей о крови во рту собиралась слюна, и в горле полыхало всё новыми вспышками пламени, особенно когда она в очередной раз прислушивалась к биению чужого сердца за стенами. Представляя невольно, как это сердце качает кровь, бегущую по венам, как пульсирует сладчайшим теплым потоком, способным растопить холод, поселившийся в её костях.

У неё бывало бессознательное желание отворить двери и выйти к Демиану с унизительной просьбой дать ей кровь. Бывало. Аннабель его пресекала. Отворачивалась от дверей, закрывала глаза, оживляя под веками все моменты его жестокости и представляя те, что она никогда не видела, но которые наверняка случались — с обезображенными телами и ужасом невинных. Садилась на край постели, запускала пальцы в волосы и сжимала голову руками, будто это помогло бы выдворить из головы искушение — неразумное, демоническое, всё такое же будто звериное, выстроенное на инстинктах, на желании разодрать кому-нибудь зубами горло.

Аннабель не для того мучилась невесть сколько уже времени, чтобы свести всё к бессмыслице и сдаться. Выйти и просить. Нет, точно не стала бы так унижаться.

Раз уж её персона Демиана по какой-то причине больше не интересует — стало быть, у неё есть некоторый шанс на иссушение и погибель… нельзя его упустить из-за слабости своего духа и тела.

В какой именно момент её вены почернели, она не помнила. Чувство времени повернулось к ней вновь спиной — шли то ли часы, то ли дни, то ли годы. Но привычное проявление жажды себя долго ждать не заставило.

Иногда у неё были ещё силы походить по комнате, и она от нечего делать изучала бессмысленный орнамент на стенах, водила кончиками пальцев, повторяя узор. Её мертвенно серые руки с темными линиями вен чудовищным образом гармонировали с темно-бордовой отделкой стен, но ужасаться этой картине сил у неё не осталось.

Зеркало она завесила. Не желала лишний раз видеть свой облик, от голода теряющий все сходства с человеческим. В горле и так перманентно засел ком, который не проглотить, хотя она не могла быть уверена, не от физических ли это чувств. Отчего неизменно хотелось лить слезы — от боли тела или от боли истрепанной души.

Канделябры она не зажигала. Нечем. В гостиной и кабинете свечи всегда были зажжены, но в спальне Аннабель — лишь изредка, по необходимости.

Все те месяцы добровольного заточения она провела во мраке. Нечеловеческие глаза видели по-прежнему в деталях, как кошачьи, тем более особо чувствительные и раздраженные от жажды, но эта тьма вокруг неё всё равно ощущалась — как осязаемая. И Аннабель начинала привыкать. Начинала чувствовать себя частью этой тьмы. Постоянным её обитателем, и было в этом нечто уже знакомое… родное. Мгла укутывала её ласково, как будто желала забрать её боль, обнимала, как давно потерянное свое дитя.

Неприкаянно блуждать по комнате вышло у неё не так уж и долго.

Однажды ноги попросту подогнулись. Не выдержавшие мучений тела, обронили её на пол.

Юбки смягчили удар коленей о жесткую твердь пола, но ладоням и голове пришлось хуже: Аннабель приложилась виском, и столкновение оказалось столь сильным, что лишь чудом не зазвенело в ушах — ощущение было, будто мозг, подобно чугунному языку колокола, ударился о стенки черепа, отчего те аж задребезжали пренеприятно.

И даже эта боль ни в коей мере не сравнится с тем, что она испытывала от голода. Та боль прошивала глубокими крепкими стежками каждую клетку тела, иглой прикалывала сухую ломоту к мышцам и суставам. Как если бы поднялась до опасного предела температура, но ей, напротив, было чудовищно холодно. Не до озноба, и всё же гадостно, подобно мерзлой слякоти, угнездившейся меж истончившимися ломкими костями.

Аннабель рассудила после этого уже и не вставать. Закрыла глаза, перевернулась набок, медленно свернулась клубком, так и оставшись лежать.

Грохот падения не был таким уж сильным, пусть для неё он показался громоподобным, всё же она понимала: её тело, кажущееся ей слитком свинца, на деле наоборот чрезмерно легкое и слишком уж много шума принести не могло.

Так или иначе, услышать её Демиан должен был в любом случае. Конечно, его сердцебиение не заставило себя долго ждать, приблизилось, всего за миг, пренебрегая человеческим шагом.

Но замер у дверей.

Каждый удар его сердца и прежде грохотал оглушительно, бил по изрезанному болью рассудку, а теперь биение стало ещё громче, пускай он был за дверью, но был ужасно, просто невыносимо громким, и Аннабель сжала руками голову, едва не заскулив.

Хотелось взмолить «уходи», но губы так пересохли, что вряд ли удалось бы их разлепить, да и к острой сухости горла она почти привыкла, а попытаться издать любой звук — то же самое, что чиркнуть по нему спичкой, разжигая новый пожар.

В комнату зайти он всё равно не попытался.

Долго медлил, возможно, размышлял, а затем будто прочел её мысли. Ушел. Ничего не сказал. Как и всё предыдущее время — ни слова, ни из его уст, ни из её.

Да и что он мог бы сказать? Спросить, в порядке ли она?

Нелепость.

Аннабель вздохнула, отчего воздух неприятно поцарапал сухие стенки дыхательных путей, и отняла руки от головы, перевернувшись на спину. Глядя теперь на потолок.

Сколько, он говорил, длится иссушение?

Лет двадцать для окончательного иссушения, за которым следует всецелое избавление от мук.

Господи, столько лет, столько лет проводить в этом ужасном состоянии… но он говорил, что время при иссушении течет иначе. Мир вокруг ощущается, но не так, как прежде.

Через сколько-то дней Аннабель прочувствовала, что он имел в виду.

Да, она не понимала, сколько времени проходит, не различала границы суток или недель, но она чувствовала это время. Как бесперебойно текущую реку, которую можно осязать, стоит протянуть руку, будь у неё на это силы.

Будто лежишь посреди буйного течения, подобно камню, который эта вода нисколько не трогает. Не дышишь, не шевелишься даже. Боль не угасает, но ко всему начинаешь привыкать. К боли в зубах, от которых аж сводит челюсть — возникшие давным-давно клыки бескомпромиссно требовали крови. К тому, как все органы точно прижигают раскаленным железом, все до единого, равномерно, клеймят её животной сутью. Без перерыва. Ни секунды без боли, которая становится привычным состоянием, покрывает тело, как плотный кокон.

У неё не было больше желания как-то эти муки прекратить, никакого соблазна покинуть комнату, да она и не сумела бы. Даже будь возможность позвать Демиана и попросить крови — не стала бы.

Ей казалось, что несколько лет, и она вовсе позабудет, как жилось иначе, без страданий. А затем позабудет и о том, как двигаться. Уже в тот момент у неё было ощущение, будто она становится чем-то неодушевленным, вещью, предметом интерьера. Без дыхания и жизни.

Даже сердце её билось через раз, а порой совсем замолкало на целую минуту, как будто ему надоедало работать в таких скверных условиях и оно своенравно брало перерыв, когда ему вздумается.

Каждый раз она надеялась на то, что это говорит о скорой погибели, и каждый раз испытывала досаду, когда сердце упрямо возвращалось к своей работе.

Чужое сердце билось тем временем исправно. Без подобных осечек, без единого проявления голода.

И каким же ужасом её поразило — как молнией пронизывая всё обездвиженное тело, — когда однажды это сердце снова зазвучало за дверью. Не на миг, не мимолетно. Целенаправленно.

Почти сразу же следом, не давая ни единой связной мысли сформулироваться, по её слуху пришелся режущей болью другой звук. Протяжный скрип деревянных ножек кровати по полу.

Конечно, он всё же мог отворить дверь. Всё это время.

У неё не было сил сдвинуться с места, так и лежала, пока он бесшумными шагами, но с шумным для неё сердцебиением приближался. Только лишь умирала обреченно под тяжестью осознания, что всё тщетно. Всё впустую. Всё это время, господи…

В голове уже укрепилась мысль, что ей удастся себя иссушить, даже малейшего опасения не возникало, что однажды дверь он всё же откроет, ведь в ином случае зачем он тогда так долго ждал… тягостные мысли метались в голове, но она даже глаза не открывала, пока он — судя по расположению его грохочущего, безразлично каменного сердца — не присел рядом с ней.

Только тогда. Раскрыла веки, и по ощущениям это было подобно наждачной бумаге, чиркнувшей по сухим глазным яблокам. Влага под её веками давным-давно перестала исчерпалась.

Аннабель оказалась права — Демиан присел рядом на корточки.

Кожа у него была сероватого оттенка, лицо утомленное, отчего ещё больше заострились тонкие черты, и синяки под глазами приобрели ещё более глубокий, жуткий оттенок. Но никаких темных вен.

Пока Аннабель тут погибала от страшнейшей жажды невесть сколько дней, у него ещё даже не было той степени, когда чернеет в венах кровь.

— Как ощущения?

Если бы Аннабель знала куда больше бранных слов, чем простое безыскусное «иди к черту», с её бледных губ сорвался бы целым потоком яд, но она лишь медленно, из последних сил, отвернула от него голову на противоположную сторону, глядя теперь в стену.

Как будто его здесь и нет.

Вслух она не скажет, но пусть он всё-таки идет к черту.

Работу легких она приостановила давным-давно, поэтому никаких запахов не чувствовала, и о том, что он сделал на запястье надрез, она узнала, только когда его рука через какое-то время показалась в поле её зрения.

Ей хотелось дернуться в сторону, отпрянуть судорожно, но не могла. Физически — не сдвинулась бы ни на дюйм.

Кровь неминуемо смочила ей губы.

Челюсть свело новым спазмом боли, таким сильным, что хотелось кричать от этой муки в заостренных зубах, от одной лишь близости крови к языку и полыхающему горлу.

Аннабель не сдержалась, беззвучно всхлипнула, отчего чуть приоткрылись губы.

Вкус крови ударил в голову, как кувалдой. Рассудок хрустнул, разошелся трещинами.

Эта боль, усилившаяся, стала нестерпимой, выжигала из неё все остатки ума, и Аннабель позволила себе. Губы настойчивее прильнули к ране, кровь затопила язык, и клыки как будто сами по себе, без участия её разума, вонзились в тонкую кожу мужского запястья.

Сердце её тут же проснулось, застучало усиленнее, но сбито, с огрехами, как лязгающий поломанный механизм, который слишком давно работал на каком-нибудь резервном режиме, а теперь его переключили наконец на обычный, включили в полную силу…

Первый же глоток разбил оковы обездвиженности, и спустя несколько долгих секунд Аннабель сумела поднять руку и обхватить его запястье окостеневшими пальцами, привлекая больше к себе.

Только бы насытиться. А насытиться почему-то не удавалось.

Как человеку, решившемуся в море испить соленой воды. Делая себе только хуже.

Стекая по горлу, кровь смывала с собой пожар жажды, залечивала ожоги иссушенной слизистой, но блаженства не приносила. Аннабель думала, что первый глоток спустя столько месяцев будет как глотком обычной чистой воды для мученика, странствующего годы по пустыне… нет. Никакой сладости, никакого упоения.

Аннабель по-прежнему лежала на полу, и ей не было никакого до этого дела, совершенно всё безразлично, но Демиан, сам разместившись чуть иначе, для удобства, переместил и её тоже, свободной рукой, подтянул к себе спиной, так легко, как тряпичную куклу, позволил ей опереться о его грудную клетку.

Её это не заботило ни капли. Всё, что её заботило — почему от крови ни эйфории, ни насыщения, сколько бы она ни пила, даже уже обеими руками его предплечье обхватила, глотая пульсирующую в венах кровь…

Демиан, как всегда, доподлинно знал любые её мысли:

— Моя кровь не насытит тебя в полной мере, потому что я тоже голоден, — прозвучал его негромкий голос где-то повыше её головы, совсем рядом, и в иных обстоятельствах по коже побежали бы мурашки, но не в этот раз. Даже когда затем Демиан устало опустил подбородок ей на макушку, она никак не реагировала, никаких чувств, только продолжала пить из его запястья. — Её достаточно, чтобы системы твоего организма возвращались в норму, но жажду ей не утолишь. Когда придешь в себя, мне потребуется сперва выпить твоей крови, и только тогда от моей тебе станет лучше.

Аннабель и так уже уставала пить, а после этих слов так и вовсе — отняла его руку от своих губ, вытерла с них оставшуюся кровь. Но попыток подняться или выпутаться из чужих рук предпринимать не стала. Так и сидела, спиной к нему, слишком обессиленная.

Это бессилие давило свинцовой плитой на плечи, не давая подняться, душило её равнодушием ко всему, что происходит.

— Который сейчас месяц? — спросила она с болезненной хриплостью.

Апатичное биение сердца позади неё, едва ли не под ухом, теперь уже не казалось таким раздражающим — напротив, будто успокаивало. Как колыбельная. Её даже стало клонить в сон, обыкновенный, человеческий, которого она так долго была лишена.

— Август, — ответил он. — Того же года.

Значит, всего лишь около ста пятидесяти дней?..

Казалось — десяток лет.

В любом случае, совершенно бессмысленных.

Аннабель прикрыла глаза. Усталь крылась в каждой клетке тела, так и норовящего целиком расслабиться, заснуть, восполнить силы, которые все те дни истощались и истощались под деспотизмом её абсурдной идеи.

Нужно было понимать, что ей не стоило даже просто помыслить о том, чтобы обыграть Демиана.

Что странно — какие бы мысли ни метались в этот миг в голове, её нисколько не тревожило нынешнее её положение, так близко к нему, соприкасаясь так сильно…

Поедаемой колючим холодом всё это время, ей наконец стало тепло.

Если вспомнить, что было до её попытки впасть в долгий сон… то её безумие и кричащее непотребство… теперь, в этот миг, для неё тяжелый и мучительный от осознания, что всё зря, Аннабель вполне могла бы даже и задремать в его руках, всё так же опираясь о него, человека, которого так ненавидела и так боялась. Должна бы бояться…

От него всё так же веяло этим привычным уже ей парфюмом. Ноябрем. Гибелью — всех её надежд.

Аннабель всё же отпрянула, заставила себя. Вздохнула, как будто нехотя, приподнялась, отстранилась от него, выдерживая теперь на полу некоторое расстояние. Юбка вокруг неё, разметавшаяся по полу неровным облаком, совсем уже измялась. Надо бы переодеться… но толк?

Господи, всё таким пустым ей в тот миг казалось…

Демиан взглянул на неё с интересом. Как будто задаваясь вопросом, о чем она, столь отстраненная, думала — всё было в равной степени очевидным и нет, — но по итогу он только покачал головой собственным мыслям, поднялся на ноги. Без особого желания напомнил ей:

— Я предупреждал тебя, что разбужу, если тебе взбредет в голову впасть в долгий сон.

— Зачем тогда было столько тянуть?

— О, тебе так хотелось уединения… — иронии в тоне он, конечно, не скрывал. — Не смел тебя тревожить.

Аннабель подняла на него глаза, всё так же сидя на полу. Глядела снизу вверх.

— Так ты голодал девять месяцев, чтобы не потревожить мой покой?

Демиан ведь в последний раз пил её кровь тридцать первого октября. Прошлого года. Да, затем перебивался графинами, всё так же по её упрямому настоянию — чтобы оттянуть следующий миг утоления голода… который должен был быть как раз-таки в марте, в его середине или конце. Заперлась Аннабель в его начале.

— Рассудил, тебе не помешает узнать, как ощущается иссушение. Если бы ты не попробовала — так и не выбросила бы эту мысль из головы.