Запись десятая (1/2)

Я уже сама себе кажусь невозможной идиоткой, но есть у меня два «плана», один другого бестолковее… а что ещё остается, если мой же рассудок начинает меня предавать? Если всё чаще мне приходится самой себе напоминать о ненависти к этому человеку, только бы не поддаться соблазну забыться? Я ведь ненавижу. По-прежнему. Клянусь, ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу…

___________________</p>

Его к ней отношение эту ненависть не изничтожало целиком, но притупливало, тушило, делая чувство не таким ярким, не всеобъемлющим. Фоновым. Её к нему ненависть — как заноза, застрявшая в сердце. Ноет, но не более. Терпимо, и регулярному их общению никак не мешает.

Куда проще было бы его яростно ненавидеть, если бы его поступки эту ненависть всячески подпитывали. Грубостью, жестокостью, невежеством, низостью помыслов… Но он демонстрировал совершенно противоположное. Был вежлив, исключительно эрудирован и умен. Не сказать что добр, это было бы смешно, но, во всяком случае, никак морально и физически её не истязал, хотя мог бы, мог издеваться как угодно — она целиком в его власти, беспомощна и беззащитна.

Ей по-прежнему крайне тяжело давались моменты, когда он, например, заплетал ей волосы — что происходило временами, не часто, но случалось, — однако во время какой-нибудь беседы, когда тема увлекала её, и Аннабель погружалась в обсуждение с головой…

Иногда листая первые свои записи, Аннабель изумлялась контрасту. То её твердое нежелание пересекаться с ним как угодно, о чем-либо с ним говорить… и все их беседы теперь. В какой миг произошел этот перелом? Когда они перешагнули эту странную ступень? Можно бы сказать, что после истории о Летте, но ведь его монологи о демонической сути, описанные в четвертой по счёту записи, она слушала с неменьшим интересом…

После того, как Демиан сообщил, что минул уже год, Аннабель куда чаще стала выныривать из этой абсурдной прострации, вспоминала, кто она и кто он, и пыталась вернуть меж ними прежнюю дистанцию, холод, старалась не вступать ни в какие дискуссии, но Демиан виртуозно всё ей портил и эту дистанцию запросто сокращал. Играл на её неутолимом любопытстве. Знал, за какие нити потянуть, знал, какую фразу-крючок забросить невзначай, чтобы Аннабель повелась, задала какой-нибудь уточняющий вопрос и тем самым развила тему, и тогда уже играть безвольного слушателя, которого едва ли не силой принуждают выслушивать все эти его разглагольствования, совсем не получалось.

Даже сознавая это, сознавая, что он делает это специально, она всё равно велась. Какое-то ужасное проклятье — против своей воли тянуться к познанию и к живому воплощению этого вечного познания.

— Ты похож на Мефистофеля, — заявила она однажды.

Дьявол в человеческом обличье. Рассудительный, вежливый и обходительный, на деле несет разрушение и страдания. Искушает и развращает, притом так свободно и просто — ему это как дышать, всего лишь развлечение от бренной тоски. Так ненавязчиво и тонко, если не считать принудительного удерживания в подвале на три десятилетия…

«Фауста» Демиан переводил ей с немецкого накануне, а сейчас они сидели каждый занятый своим: он читал что-то для себя, что последнее время редкость. Она плутала в своих мыслях. Рассматривая его.

В ответ на её внезапное высказывание, порушившее многочасовую тишину, Демиан только поднял на неё глаза. Аннабель продолжила:

— Только, если Мефистофель, по его словам, «вечно хочет зла и вечно совершает благо», у тебя, со всеми твоими экспериментами над людьми и демонами… — Аннабель отвела взгляд. Подобрала наиболее сдержанную формулировку: — Благом это не назовешь.

— Зависит от того, что понимать под «благом».

— Если считать за благо утоление твоей жажды знаний — то да, определенно. Но разве помогает это другим? — только в этот миг она задумалась об этом всерьез: видимо, истинным благом она могла считать только то, что приносит пользу миру. С эгоистичными помыслами оно быть связано не могло. — Я не понимаю… у тебя столько знаний, ты так долго уже живешь, столько видел и изучал, но ты хранишь всё для себя. Ты ведь мог бы преобразовывать мир, менять его, особенно если брать во внимание все твои нечеловеческие способности. Да даже захватить мир, если тебе угодно, с твоими неуемными идеями… Не понимаю, — повторила она, вздохнув. — Почему ты ничего подобного не делаешь?

— Зачем?

Такой простой вопрос. И так сильно сбил Аннабель с толку.

Демиан закрыл книгу и положил на столик рядом с собой. Нередко Аннабель замечала, что он вполне способен и читать, и говорить с ней, при этом у него не было необходимости затем перелистывать страницы обратно, то есть никакую информацию из прочитанного он не упускал, но всё же, когда разговор приобретал более серьезный характер, а не были кратким обменом пустых реплик, Демиан всегда откладывал книгу. Как будто в качестве проявления уважения к собеседнику.

— Это в первую очередь ответственность, — заявил он. — Ужасно обременительная и для меня категорически бессмысленная. Контролировать, надзирать, всё просчитывать и властвовать… изо дня в день. Какой в этом прок? Может, из простого интереса я и мог бы, но бросил бы из-за скуки на первых же годах. Я исследователь и созерцатель. Не командир. Тотальный контроль даже над немногочисленной группой людей — дело для меня унылое, что уж говорить о государстве или, хуже того, целом мире?

Только когда он это озвучил, Аннабель осознала, как всё это очевидно — лежит ведь на поверхности, только руку протянуть и додуматься самой. Жадному до знаний и новых ощущений, ему бы, наверное, и не захотелось бы сидеть вечно на одном месте, шлифовать до идеала стратегии и продумывать каждую деталь в структуре нового мира, чтобы этот новопостроенный механизм работал без осечек.

— Более того, — продолжил он, хотя Аннабель продолжения уже не ожидала, окунувшись в свои мысли, но из рассуждений тотчас же вынырнула, внимательно слушая: — Полагаю, историю ты в какой-то мере изучала и должна понимать, что происходит с теми, кому амбиции вскружили голову. Власть — вещь непостоянная, и каждый, кто пытается захватить как можно больше, впоследствии за это платит, неважно, каковы были у него намерения — преобразовать или подчинить себе мир. Даже если ты вампир, править вечно невозможно, всегда найдется тот, кто сильнее и умнее, и тогда твои амбиции всего лишь урежут тебе срок жизни. Для чего? Чтобы оставить свой след в истории? Опять же — цели и ценности у всех разные. Я могу их понять, но сам бы предпочел всё же элементарно пожить и позаниматься вещами, которые приносят мне удовольствие.

Аннабель кивнула, понимая его. Некоторое время задумчиво помолчала.

Если бы она подневольно говорила с каким-нибудь малознакомым человеком, как-нибудь при очередном выходе в свет, и тот заявлял бы подобное, она могла бы и счесть, что это он так лишь оправдывает свою абсолютную неспособность претворить такого рода идею — масштабную, граничащую с фантастическим — в жизнь.

Этакое «я не захватываю мир не потому что не могу, а потому что просто не очень хочется»…

Но Демиан?.. Его опыт в пять столетий, его явная расположенность к ораторству, его чуткое понимание человеческих душ, его демоническое превосходство над любым человеческим телом в виде сверхъестественных сил, физической неуязвимости и обостренных чувств… господи, да все главы государств должны казаться ему не более чем кучкой немощных детей. Даже по одному только возрасту — он старше любого монарха в десяток раз. По меньшей мере.

— А если бы ты всё-таки захотел… — не унималась она. Ей было интересно, и этим она противоречила себе же — разве не старалась она обычно от него отстраниться всевозможно? Зачем самой продолжать?.. — Как думаешь, ты сумел бы? Не прямо-таки мир, но какое-нибудь государство…

— Не исключено, — но судя по безразличию в голосе и чертах непроницаемого лица, ему эта перспектива всё же заманчивой совсем не казалась. Конечно, он попросту свел всё к привычной несерьезности: — И первым делом запретил бы законом эту ужасную моду на пуританство. Какая же тоска…

Аннабель возвела глаза к потолку. Чего ещё от него было ожидать?

— Тебя так уж обременяют простые правила приличия? — спрашивала она больше риторически, вдумчивого ответа нисколько не ожидая.

Но на удивление. Демиан всмотрелся в её лицо, несколько более серьезно, чем ожидалось. Может, он взаправду сказал про пуританство лишь в шутку, но теперь, после её вопроса…

— Аннабель. Тебе так уж удобно во всех этих слоях одежды? — сперва она всё же сочла это очередной его издевкой, предположила, что далее он как-нибудь вульгарно пошутит, но — отнюдь: — Застегнутой по самой горло и всегда, в любую погоду, в плотных чулках, только бы не дай Бог никто не увидел твои щиколотки? — Не успевала Аннабель вникнуть в его вопросы, как он погребал её во всё новых: — А как тебе невозможность прикоснуться к своему избраннику? Даже если бы твой славный Рассел Грант сделал тебе предложение — до самой свадьбы он бы не смел даже просто поцеловать тебя, ведь кто знает, что случится? Вдруг он разорвет помолвку, а ты уже — какой кошмар — скомпрометирована, — последнюю фразу сказал с привычной ему наигранностью, придававшей бóльшую живость его обычно ровной речи. — А что насчет просвещенности?

— Что насчет просвещенности? — переспросила она тоном, похожим на оборонительный.

— Мне крайне любопытно было бы послушать, что в твоем понимании «супружеский долг» и вследствие чего женщина беременеет. — На её лице, должно быть, отразилось столь сильное удивление поднятой внезапно теме, что Демиан просто не мог не рассмеяться. — Ах, точно… — протянул он, как будто и впрямь попросту забыл: — «Беременность» — тоже слово ведь ужасно варварское. Прошу прощения. — Он приложил руку к груди. Чуть склонил голову, «исправился»: — Вследствие чего девушка оказывается в деликатном положении.

Демиан усмехнулся, откинулся снова к спинке кресла и посмотрел на неё, с явной веселостью наблюдая её реакцию — она сжала в полосу губы, слегка отведя взгляд в сторону, будто стыдясь. Одной только темы. Потому что ей категорически та не нравилась — да даже среди женщин это обсуждение почти не поднимается, как может он так свободно говорить…

— Аннабель, — вздохнул он, видя, что нисколько его речи её не убеждают, а может он и не пытался до этого вовсе всерьез. Теперь, кажется, решил: — Меня тяготят не правила приличия, а подобная смехотворная неосведомленность. Тебе самой не смешно с того, что ты с детства в той или иной мере изучаешь искусство и науки, но при этом лишь крайне смутно можешь себе представить такой обыденный и естественный процесс, как происхождение на свет детей, родить которых однажды должно было стать твоей прямой обязанностью? Я бы хотел, чтобы ты была всесторонне образована, и я с удовольствием научу тебя известным мне наукам и языкам, стоит тебе этого пожелать, но как мне восполнять этот пробел в твоих знаниях? Для меня беседа обо всех биологических нюансах выдалась бы только презабавной, но вот тебе, я полагаю, она таковой не покажется.

— Так что же тебе мешало выкрасть себе более осведомленную собеседницу? — старалась она отвечать с достоинством, насколько возможно, хотя скулы сводило от желания просто вылить на него всё возмущение не самым культурным образом. — Не сомневаюсь, в соответствующих заведениях нашлись бы дамы, что с радостью поговорили бы с тобой на любые темы, и ты ровно также мог бы научить их взамен всем наукам. Я тебе зачем?

Демиан не ответил — слегка дернул скулой в подобии усмешки и всего-навсего вернулся к чтению.

Господи, ну как же её это раздражало!

Даже когда последние слова оказывались за Аннабель, чувство было совершенно противоположным, он всегда выходил из разговора на ноте, угодной ему, и при этом не казался «сдавшимся». Напротив — подобное его молчание, подобные усмешки и взгляды были весомее целого моря словесной язвительности.

Может быть, в этот раз это и к лучшему.

Аннабель не желала продолжать этот ужасный разговор.

Это же немыслимо. Ещё год назад, когда она была человеком, она от одного только мельчайшего упоминания подобной темы залилась бы краской и всеми возможными способами постаралась бы прервать такого рода беседу, а от зачинателя этой темы — уйти далеко и желательно больше с ним не пересекаться. Не то чтобы здесь у неё есть, куда уходить… но нечто ей подсказывало, что теперь, даже если бы она умела краснеть, нисколько бы не покраснела. Да, стыдно, да, неуютно, но не в той степени, что была бы прежде.

И это не совсем то, чем стоило бы гордиться, ведь Аннабель чувствовала, как устанавливаемые строгим воспитанием стены внутри неё уже не столь же крепкие. Уже крошатся. Пошатываются. И её это пугало, так сильно пугало, а кто тому виной? Вот — сидит пред нею. «Мефистофель». Украл, обратил в богопротивное нечто, сделал зависимой от его крови и теперь всячески пытается подвергнуть все известные ей заповеди сомнению.

Помнится, Аннабель рассуждала о том, что у читающего человека много граней, и также она всегда считала, что читатель порой может невольно перенимать на себя черты персонажей, особенно очень уж полюбившихся. И Аннабель отнюдь не утешало, что в Демиане она видела черты преимущественно таких персонажей, как всевозможные чёрты, бесы или сам Сатана.

Несомненно, пообщаться с дьяволом, может, и интересно, но только если единожды, и будучи в абсолютной от него безопасности, и без последствий, и не в таких же обстоятельствах…

В её обстоятельствах от такого дьявола бежать бы любыми способами.

И у неё в голове порой созревали даже уже маленькие ростки некоторого плана. Глупого. Абсурдного. Идущего в разрез всем её убеждениям. И всё-таки лучше так, чем сидеть совсем бездеятельно и смиренно, более того — она и так уже одной ногой в котле безнравственности. Нечего надеяться на спасение своей души, запятнать её придется в любом случае.

Вдаваться в подробности, наверное, пока не стоит… неизвестно, читает ли эти дневники Демиан, а он и так просчитывает все её шаги наперед, не хотелось бы в разы упрощать ему задачу. Пусть этот план пока хранится исключительно в её голове, до той поры, пока не претворится в жизнь.

Аннабель увеличила себе дозу употребления его крови.

На следующий же день после того их разговора о приличиях и «осведомленности» — то была суббота, а уже в воскресенье ей надлежало выпить еженедельную чашу. И Аннабель после выпитой первой тут же попросила о второй.

Демиан всмотрелся в неё, пытаясь истолковать подобную просьбу, но никакого разумного истолкования тому не было. Возможно, на то отчасти и был расчет.

— Мне представлялось, что ты не из тех, кто повторяет свои ошибки.

— Я и не повторяю, — ответила она холодно, на него не глядя — опасалась, что по глазам он всё прочтет. — В пьянство вновь не ударюсь. Что я могу поделать, если одна чаша перестала меня насыщать?

Демиан усмехнулся, как-то совсем уж невесело и неискренне, коснулся её локтя, мягко поворачивая к себе и вынуждая тем самым всё же посмотреть на него.

— Милая Аннабель… кому ты пытаешься солгать? — Недолгая пауза. Глаза в глаза — попытка без слов добраться до сути. Удивительно тщетно. — Зачем тебе вторая чаша?

— Может быть, я тоже хочу приучить себя пить больше, но реже?

— Для чего?

Аннабель отвечать не стала, только высвободила руку и приподняла подбородок, слегка надменно.

У неё просто не было для него ответа, стоит признать. Да даже предыдущую свою реплику она выбросила наугад, пусть и спокойно, но совершенно необдуманно. Не исключено, что это взыграло уже в крови опьянение от первой чаши… и, боже, она так пьянеет уже от одной только порции, неужели она взаправду верит, что однажды она сможет?.. не чашу и не две, а намного-намного больше. Нет, какие же это всё глупости, господи, подумать только! Не будь она бедственно упряма, бросила бы эту затею в тот же миг, как та возникла на уме.

Демиан ей уже сейчас не верил. Уже сейчас, а это только начало. Слегка прищурился, и ей казалось, что этого внимательного взгляда ей не выдержать, но она невообразимым чудом выдержала — и он только неверяще покачал головой.

— Чем бы дитя ни тешилось… — вздохнул он преувеличенно тяжело, не преминув таким образом, видимо, в очередной раз её повысмеивать, но всё же соглашался пойти на уступки, очевидно.

Поднес снова острие кольца к запястью и наполнил снова чашу.

Аннабель всё ещё прекрасно помнила свои ощущения от тех месяцев затяжного опьянения, и ей стало тошно ещё до того, как она поднесла уже вторую чашу к губам, однако же себя пересилила. Ушла к себе в комнату, чтобы Демиан не видел, как она поморщилась от первых глотков, ещё сильнее бьющих по рассудку хмелью, и тяжело вздохнула.

Только начало, — мелькнула в голове вновь всё та же гнетущая мысль.

Месяцы её впереди ждут крайне непростые.

И начало пренеприятнейшего периода отметилось знаменательностью, которая ещё летом показалась бы ей худшей пыткой, но теперь Аннабель этого ждала. Настраивалась и храбрилась, и пускай в полной мере подготовиться к этому все равно нельзя, она не была уже в том колоссальном ужасе, как было в первый раз.

Поэтому, когда Демиан оказался в гостиной, застав её вновь читающей, и сообщил, что ему пора снова утолить голод, Аннабель только на секунду отвела отрешенный взгляд, собирая по крупицам свой дух, и кивнула, ощущая, как накаляются в напряжении все нервы, и телу хочется убежать, но разум деспотически удерживает его на месте. Некуда бежать. Незачем.

Единственное, её смутило:

— Сегодня тридцать первое число? — немного нахмурилась она, припоминая. Демиан небрежным кивком это подтвердил, и ей захотелось закатить глаза — слишком уж частое ее желание последнее время. — Обязательно было именно в канун Дня всех святых?

— Что поделать, тянет меня порой на некоторую символичность.

И правда, когда же ещё раздирать своей пленнице шею клыками, кроме как в самый жуткий праздник в году…

На самом деле, ей он не казался слишком уж жутким. Редкий день, когда можно было соприкоснуться хотя бы отдаленно, хотя бы единожды в год, с мистическим — это ведь тогда для неё было редкостью, а теперь этого так много, с избытком, что она тонет и тонет, и отдала бы всё, только бы вернуться к прежнему распорядку… пусть даже малоинтересному и тоскливому, но к той её обычной жизни, к родным, к человечности.

Канун Дня всех святых праздновался у них в семье не так громко, как у большинства — Лондон этот праздник очень любил, да даже сама королева Виктория его любила и его празднование всячески поощряла. Весь город был украшен самым живописно-мрачным образом, и люди соревновались в креативности, кроя себе наряды, и ходили друг к другу в гости, невзирая на то, что это был совсем не Сезон…

В семье Аннабель в этот и последующий день всего лишь ходили в церковь.

Когда Аннабель была маленькой, любила в такую ночь погадать, несерьезно и неумело, но лет с четырнадцати, когда основательнее взялись за её воспитание как леди, подобное развлечение она бросила, потому что со всех сторон ей твердили, что дело это опасное, причастное к дьяволу, а Аннабель была слишком тревожной и впечатлительной, чтобы рисковать и играться с злыми силами. Единственным отличием от других праздников был особый стол — печеные яблоки в глазури, ореховый пирог, фаршированная каштанами индейка, соленый миндаль… такого застолья действительно стоило ждать. В остальном же день проходил тихо, спокойно, за молитвами и обыкновенными разговорами.

В детстве ей очень не хватало возможности выбраться вместе с другими ребятами на улицы, пособирать сладости и наслушаться особо страшных страшилок, и она только тоскливо наблюдала за подобными развлечениями из окна — сбегать не решалась. Именно в этот день матушка следила за ней с особой пристальностью, притом во все другие дни её мелких побегов в упор не замечая.

А потом её и вовсе забрали во Францию, где этот день никак особо и не отмечался…

Тем не менее, уже по возвращении из Виши единожды родители её отпустили — случилось чудо, не иначе — справить этот день в окружении знакомых ровесников, но не тех, чьего общества она желала в детстве, не соседских детей, а тех, кого она регулярно видела на балах, званых ужинах и променадах.

Целой компанией они тогда собрались у камина, и молодые люди рассказывали страшные истории, которые для Аннабель казались только страшнейше унылыми. Большинство из них были почему-то о любви, и в каждой какой-нибудь герой обязательно спасал даму от ужасного чудовища или вызволял её из дома с привидениями. С чего это вдруг должно считаться страшилками, она не понимала… романтические истории она любила, но в тот вечер ждала совсем иного, хотя некоторые девушки действительно отчего-то вдруг вздрагивали, бледнели, а юноши их всевозможно успокаивали.

Аннабель тогда тоже могла бы этим попользоваться, преступить свою гордость и притвориться напуганной… если бы Рассел — на присутствии которого настояли её родители, потому что, кажется, если бы он не пошел, не пустили бы и её, — не задремал от всех этих историй в кресле. Винить его за это она не смела, под такие страшилки только и засыпать, но всё же хотелось с ним хоть сколько-нибудь пообщаться…

Но лучше уж так. Лучше проводить канун Дня всех святых так, в серой скуке, чем давая свою шею на растерзание многолетнему вампиру-похитителю.

Какова же ирония… быть в праздник нечисти запертой с нечистью.

И будучи сама нечистью, конечно же. Этот факт порой в её голове мог немыслимым образом затеряться.

— Ты говорил, что призраки существуют… — вспомнила она, раз уж мысли её привели к этой теме. — Как и всё, во что верят люди. Значит, и какие-нибудь вервольфы тоже?

— Вервольфы тоже. К сожалению.

— А русалки?..

— Не совсем в том виде, в котором их рисуют в детских сказках, но да, встречаются, нередко.

— А ведьмы…

Демиан вздохнул, довольно-таки тяжело, что странно. Обычно он с готовностью отвечал на все её расспросы о его теории, но в этот миг… Аннабель обвела взглядом, куда более внимательным, чем до этого, его лицо — совершенно бледное. Темные круги под глазами были у них обоих, это как неотъемлемая составляющая их мертвенного облика, странным образом их вид не портящая, но у него они стали теперь ещё заметнее, указывая на изможденность.

Ему явно уже давно не хватало крови, однако же он, стало быть, давал ей столько времени, сколько возможно. Даже сейчас — терпеливо разъяснял ей нюансы, в данный момент совсем для него значения не имеющие:

— Можно считать, что да, тоже. Ведьмы существуют не в привычном понимании этого слова, они ими не рождаются. Если человек вдруг по-настоящему уверится, что у него есть магические способности, он действительно сумеет ими управлять. Пошло это, полагаю, от первого уверившегося в подобное человека, и далее уже стали появляться целые родословные «ведьм», в которых детям с самого детства твердят о существовании магического, соответственно, у них способности имеются едва ли не по умолчанию, им самим нужно лишь принять факт своей навязанной предками сути. Таким легче всего. Ведьмам-одиночкам же приходится трудно. А в шабашах всё тоже довольно-таки просто — это же целые толпища верящих в колдовство людей, конечно, там трудностей с рамками не возникает.

Аннабель взяла себе немного времени, чтобы осмыслить услышанное, и затем, медленно кивнув, хотела продолжить расспрос:

— А как…

— Аннабель. Ты тянешь время?

Может быть, немного.

Ей действительно было интересно узнать подробности мистической стороны жизни, пусть она и не могла еще в полной мере определиться, верит ли его теории, но в какой-то степени всё же — да, немилосердно оттягивала то, чему так противился её разум, её сердце… вся она. Неосознанно и безнадежно.

Но оттягивать уже некуда.

Аннабель поправила складки на юбке в попытке угомонить неугомонные нервы и всё же поднялась.

— В этот раз, надеюсь, до потери сознания не дойдет, — сообщил Демиан, делая к ней ещё один шаг, и ей хотелось бы попятиться, убежать, но она приказала самой себе оставаться на месте.

Нужно просто это пережить, и впереди будет ещё немало времени, ещё несколько месяцев, неомраченных… подобным.

— Это значит, что ты выпьешь меньше, чем тебе необходимо? — уточнила она, неуверенная, правильно ли его поняла, но Демиан кивнул. Правильно. Несколько секунд Аннабель поколебалась, прикусила губу, обдумывая. Мотнула головой: — Это ни к чему. Выпей, сколько тебе нужно. — Увидев, как он поднял брови, тут же уточнила: — Чем больше ты выпьешь сейчас, тем больше времени кровь тебе потом больше не понадобится, верно?

— Верно, — кивнул он, но как будто с некоторым сомнением, как будто подобного решения от неё не ожидавший. — Тогда, думаю, тебе лучше бы сесть на диван или прилечь сразу.

— Нет.

В этот раз он даже не поднимал брови, вовсе мимикой никак удивления не выказывал, только смотрел на неё молча несколько поразительно долгих секунд.

Казалось, эта тишина в подвале звенела. Гудела в ушах.

Пока он не переспросил:

— Нет?

— Вполне можно так же, как было впервые…

— Ты же понимаешь, что в таком случае мне впоследствии снова придется взять тебя на руки? Я отнюдь не против, но какой в этом смысл?

Аннабель только неопределенно повела плечами.

Демиан посмотрел на неё, своим привычным внимательным взглядом, копающим в самую глубь, забирающимся под кожу и исследующим всё там потаенное, как страницы книг. Однако в этот раз, кажется, ничего не находил. Страницы пусты, или спрятаны, или нарочно размыты.

Говоря иначе — он попросту сталкивался с весомой преградой в виде её совершеннейшей безмозглости, за которую она сама себя и корила, но по-другому не могла.

— Аннабель. Что с тобой происходит?

— Ничего.

— Ты головой не ударялась?

— Не слишком-то джентльменское замечание, — скривила она губы. — Кто теперь тянет время?

— О, так теперь уже тебе не терпится?

Нет. Аннабель нарочито упустила эту колкость из внимания, не ответила, но в голове так и барабанило это нет. Нет, нет и нет — она не желала.

Пускай в это мгновение она только раздраженно вздохнула, пускай повернулась к нему спиной — лишь бы его не видеть, — и убрала с плеча полураспущенные пряди, чтобы открыть шею… ей было тошно. Аннабель ненавидела заведомо весь грядущий миг, каждую его долю секунды. Не желала чувствовать вновь его клыки и губы, не желала терять при нем сознательность и не желала чувствовать его рук, в которые она затем вновь упадет от бессознания. Казалось бы, к чему тогда весь этот несуразный цирк?..

Боже, иногда казалось уже, что она и сама не ведает, что творит, но в голове по-прежнему держалась та тусклая затея. Которую смешно назвать стратегией, но простым бесцельным безумием это всё не было тоже.

Каждый его шаг — обычно бесшумный, но в этот миг он, должно быть, ступал нарочно с легким едва слышным шорохом, — сопровождался в её душе всё новой волной паники.

Накатывало и накатывало, снося напрочь её самообладание студеным потоком страха.

Если так подумать — Аннабель ведь это уже переживала. Уже позади. Всё будет так же. Всё будет в порядке.

Но сердце бушевало, как впервые. Как же не хотелось, боже, как же не хотелось…

Его собственное сердце позади неё как всегда невозможно спокойно.

Аннабель против воли мелко вздрогнула, когда Демиан — медленно, специально растягивая движения, чтобы её не напугать, и всё равно пугая — со спины дотронулся до её подбородка рукой, мягко вынуждая слегка наклонить голову вбок и открыть больше шею — она слишком пропала в своих тревогах, чтобы сделать это самой.

Как и в прошлый раз, сперва её кожи только коснулось его дыхание, когда он склонился к шее.

А её глаза блуждали по пространству в поисках чего угодно, за что можно бы зацепиться и отвлечься. Не чувствовать. Не думать.

Зацепились за игру теней на стенах от слабого колыхания свечей. Оживили в воображении утерянное прошлое. Нечастые вечера, когда матушка приходила в детскую, и они вдвоем зажигали медный крутящийся светильник, с боковыми прорезями в виде фигурок — когда поджигаешь свечу внутри и раскручиваешь, по стенам бегает свет, как будто оживают в комнате зверьки и до нелепости схематичные человечки. Пускай развлечение это было непривычно простым и незамысловатым, в такие моменты Аннабель, вместе наблюдая за игрой света и теней, чувствовала с матушкой какую-то особую близость — всегда требовательная и отчасти отстраненная, в такие вечера та становилась мягче, её далеко не старое, но строгое и потому как будто намного более взрослое лицо вновь молодело и украшалось редкой улыбкой.

Аннабель прикрыла веки, опасаясь, как бы не заслезились вновь глаза. От мыслей о родителях. От такого контраста теплой картины её прошлого и картины нынешней.

И ровно в тот же миг — клыки наконец рассекли кожу.

Пришлось стиснуть зубы до ноющей боли в скулах, только бы не дернуться, не попытаться инстинктивно отстраниться.

Это скоро закончится. Скоро. А пока — нужно считать.

Аннабель считала секунды. Секунда за секундой, перетекающие затем в минуты. С невообразимым упорством считала, не позволяя себе сбиться, даже когда боль охватила пламенем сперва шею, затем плечи, ключицы… уже знакомый порядок, который может стать для неё привычным, если она не выберется.

Боль растекалась по венам, как будто заменяла собой теряемую кровь. Сжимала сосуды, плескалась чернотой, отнимала любые силы. Аннабель терпела. Держалась. Понимала — чем раньше она пропадет в беспамятстве, тем быстрее окажется снова целиком в его руках. Нельзя пропадать.

Глаза, всё же заслезившиеся, но больше от боли физической, распахнулись — ресницы слегка слиплись от этих слез, перед глазами всё мерцало и плыло, но Аннабель упрямо цеплялась за очертания интерьера, за узоры на стенах, за блеск огоньков от свечей.

Запрещала себе снова закрывать глаза. Только бы оттянуть как можно дальше миг забытия.

Поэтому ведь и предложила, как впервые… сидя или лежа у неё был бы слишком громаден масштаб соблазна позволить сознанию уплыть куда-то в густую чернь. А так, ей нужно стоять… терпеть, терпеть, терпеть…

Но колени всё равно предсказуемо стали подкашиваться от всё больше накатывающей на неё слабости.

Пришлось податься назад, удерживая равновесие. Лопатки лишь мимолетно коснулись его груди, и Аннабель тут же попробовала отстраниться, но его рука обхватила её талию, не пуская — он даже не оторвался ни на миг от её шеи. Одной рукой по-прежнему придерживая её голову за подбородок, чтобы та оставалась в одном положении, второй держал тело, потому что в ином случае она попросту рухнула бы на подогнувшихся ногах.

Её ладонь сперва легла на его руку, чтобы убрать, но так и осталась просто лежать — пальцы уже немели, слабли, не смогли бы даже просто согнуться и обхватить его запястье, не то что отстранить…

Хотелось верить, что, если его не видеть, — больше шансов абстрагироваться, но всё это такая смешная наивность. Как абстрагироваться? Когда её спина прижимается к его груди, в которой всё с такой же раздражающей ленцой бьется сердце, когда вся она в его руках, когда его губы на её шее…

Как бы она ни цеплялась за внешний мир, темнота продолжала заволакивать собой всё, в висках гудело и тянуло, паникующее вновь от утери крови сердце грохотало так, что можно бы оглохнуть, и под кожей так сухо, будто испили её уже до последней капли и прошлись вдобавок по сухим стенкам сосудов наждачкой… Аннабель считала до последнего.

Секунды, секунды, секунды…

А голова всё тяжелела, больше и больше, и последнее, что Аннабель помнила — как положила эту отяжелевшую голову ему на плечо, совсем размякая в его руках и всё-таки пропадая. Безнадежно пропадая в бессознании.

В какой-то степени это походило на дежавю.

Всё та же мягкая постель под нею, совсем не кажущаяся мягкой. Всё та же ноющая боль, такая, что ощущение, будто пошевелишься — заскрипят тихо сухожилия, настолько иссушенным представлялось ей собственное тело.

Только теперь в комнате не звучало чужого сердца. Никто не вытирал ей кровь.

Аннабель поморщилась от сквернейшего самочувствия, коснулась шеи, но пальцы никакой крови не нащупали — уже всё чисто. Ни следа. Только кожа на месте зажившего уже укуса чрезвычайно чувствительная, тонкая. Затянулась, как будто и не было ничего, но касаться пока неприятно и поворачивать голову — тоже. При первом разе ей было не до того, чтобы прислушиваться к абсолютно всем жалобам раненого тела.

Превозмогая все эти жалобы, Аннабель тягостно поднялась и преодолела всю свою комнату, где даже свечи не были зажжены, чтобы, видимо, никак спящую не беспокоить. Вышла в коридор, прошла в кабинет… так отчужденно. Как бесплотный призрак. Как если бы страдала лунатизмом — почти как в детстве.

За столом она раскрыла блокнот, обмакнула перо в чернила и записала число, насчитанное до потери сознания. Несколько минут посидела над ним, раздумывая. И помножила на три.

Полученное число удручало.

Нет, даже не удручало, это слово не описывает её чувства в полной мере. Аннабель казалась сама себе раздавленной. Заведомо порушенной. Хрупкой и ломкой — как ветка, которая вот-вот хрустнет. Донельзя истончившийся прутик.

У Аннабель уже было дурное предчувствие.

Всё казалось заведомо провальным и пустым, и самое скверное — она ведь даже не могла проверить выполнимость своего дурацкого «плана» прямо сейчас. Ей придется ждать. Продумывать, готовиться, ведь прямо сейчас было бы совсем уж наивно, совсем самонадеянно. А с этим было желание сейчас же пустить руки и не возиться ни с чем, ведь какой толк? Господи, какой в этом всём толк… но вдруг всё-таки?..

Только это жалкое, унизительное «вдруг» держало её на плаву. Не попробует — не узнает. Будет терзаться, что даже не попробовала, и лучше ей никогда уже не станет. Разумнее уж делать хоть что-то…

***

— Графин?

Переспрашивая, Демиан повернулся к ней — он сидел за фортепьяно, от скуки наигрывая мелодии, но внезапная просьба, спустя полмесяца после того, как она стала просить о второй чаше еженедельно, заставила его отвлечься.

— Графин, — склонила она голову в подтверждении и глаза на него не поднимала, прятала немного отрешенный взгляд в полу. Руки сцепила за спиной, аж до боли в нечеловечески гибких суставах пальцев. Под стать взгляду голос её был спокойным и бесцветным: — Полгода назад ты и без особых причин наполнял целый графин. Регулярно. — Поддерживая в состоянии бесконечного пьянства — мысленно добавила она, но вслух произнести не решилась. — Почему бы мне не пить в неделю по графину?

Это «почему нет» звучало так невинно… Аннабель, безусловно, понимала всю бестолковость ситуации, понимала, что её действия — сплошной театр абсурда. Да даже Демиан пил кровь графинами с куда более редкой периодичностью. Но что оставалось…

Демиан поднялся из-за фортепиано, и нервы вытянулись ещё больше, практически до глухого треска.

За что он так долго молчит?.. господи… смотрит на неё и молчит.

Скажи же что-нибудь.

— Что у тебя за стратегия? — спросил он напрямую, и весь её выстроенный мирок жалко надтреснулся, все те часы, проведенные за обдумыванием, решениями… но он неожиданно дополнил, откровенно издевательски: — Если ты пытаешься меня подобным всевозможно истощать, Аннабель, я напомню: моя кровь быстро восполняется.

У неё с губ едва не сорвался нервный смешок.

— В твоих глазах я настолько глупа?

— Разумеется, нет, — ответил и слегка наклонил голову вбок, рассматривая её. — Но я не понимаю, чего ты добиваешься.

Прекрасно.

Во всяком случае, она усвоила хотя бы одно — чтобы он не мог так унизительно просто считывать все любые намерения и ходы, ей нужно вести себя подобно, видимо, умалишенной. Начисто. Быть на себя непохожей. Трудно предсказывать ходы человека, который никакой логикой совсем не руководствуется.

Аннабель не могла дать ему никакого вразумительного ответа. Перед тем, как прийти к нему, пыталась продумать убедительное объяснение, но это смешно. Какое тому может быть объяснение? Решила снова довериться воле случая.

Ей снова повезло.

— Хорошо, — внезапно согласился он, и Аннабель едва не вздрогнула от этой неожиданности, посмотрев на него с неприкрытой растерянностью в глазах. — Исключительно потому что мне интересно, куда по итогу приведут тебя твои хитроумные коварные замыслы. Принеси графин, будь любезна.

В его словах колола привычная язвительность — слово «хитроумные» по тону следовало бы заменить на «нелепые» или «умилительные», — но для неё это не играло никакой роли. Главное — он согласился, и она была настолько поглощена тревогами, что даже в полной мере удивиться этому сил не хватало.

Когда она принесла графин, он уже закатал себе белоснежный рукав, обнажая бледное предплечье с завораживающим узором слегка выступающих вен.

Аннабель не припоминала, видела ли она хотя бы раз, как он заполнял именно графин. Запястье резал при ней неоднократно, уже стандартная картина, но предплечье… кажется, всегда она была в такой миг катастрофически пьяна и ничего не смыслила. Теперь — смотрела. Осознанно.

Демиан поднес кольцо-коготь к запястью, с врачебной точностью вонзил острие в кожу и плавно потянул линию вдоль всего предплечья, разрезая — так же твердо он помогал ей самой распарывать руку, когда у неё не выходило. Только с ней он был куда более деликатен, с собой же нисколько не возился — это было отточенное, холодное, почти механическое действие.

Тут же зазмеились по его предплечью полосы крови, и он подставил руку к графину, заполняя его с видом едва ли не вселенской скуки. По нему ведь даже не скажешь, что больно… Аннабель сама уже успела привыкнуть к этому вынужденному процессу, но всё равно каждый раз стискивала зубы и вся внутренне сжималась, до того неприятно это было. А он…

Наполнил графин без единого комментария, без единой эмоции на лице.

Аннабель уже хотела забрать заполненный до самого горлышка сосуд, но неожиданно Демиан положил на него руку.

— Предлагаю сперва по графину в две-три недели. Раз в неделю для тебя пока слишком.

Аннабель с трудом сдержалась, чтобы не пропустить сквозь слои отчужденности неприкрытую досаду. Скрепя сердце только кивнула. Демиан отпустил графин, позволяя забрать.