Запись десятая (2/2)

Выпить целиком далось ей нелегко. Аннабель ушла в свою спальню, разместилась в кресле, сперва старалась параллельно этому читать, чтобы отвлечь постепенно пьянеющий разум, но на третьей чаше буквы перед глазами совсем поплыли, и Аннабель бросила затею с чтением, теперь только делая время от времени по глотку. И думая. О том, что же она творит и, господи, зачем ей это всё…

Никакой эйфории не было, как в самом-самом начале. Опьянение было гадким, нежеланным, таким, что очистить бы организм любым образом и не прикасаться к демонической крови никогда больше. Но Аннабель пересиливала себя. Допила с трудом графин до последней капли, кое-как добралась по нетвердому полу до постели и тут же, по щелчку, заснула.

Без кошмаров, но с прескверным самочувствием при пробуждении. Таким же отвратительным по силе, как в её запойные месяцы, когда трезвость сталась для неё состоянием незнакомым.

И так ей придется ведь ещё не раз. Не один ещё графин, не два и не десяток. Больше.

Целую вечность, пока организм не привыкнет.

***

Месяцы меняли друг друга — целая череда пустых бесполезных дней, проведенных за беседами, только чтобы чем-то отвлекать разум.

От литературных тем они легко переходили к искусству, к другим странам и удивительным местам мира. Демиан описывал виденные им когда-то живописные пейзажи, рассказывал о северном сиянии на краю света, о расцветающей сакуре, о захватывающих дух водопадах, о раскинувшихся на целые мили суровых фьордах, о горах и вулканах… и всё он видел своими глазами. Видел весь этот мир. Многие места — в раннем их виде, когда рука человека их ещё совсем не тронула или, во всяком случае, не так сильно. Когда цивилизации не пустили свои корни в чистую роскошь природы так глубоко и пагубно, как сейчас.

Говорили и о культурах. Аннабель никогда не тянуло к востоку, её сердце всегда чутко отзывалось только к близлежащим к ней странам, всё остальное было слишком для неё далеким, чуждым, а потому поистине проникнуться не удавалось. Ей элементарно не было интересно. Но то, как Демиан рассказывал… Аннабель живо представляла, в красках и деталях. И начинала видеть в далеких для нее странах эстетику — красоту в настолько непривычных ей звучных языках, в яркой живописи и архитектуре, в диковинных традиционных нарядах, которые рисовало ей воображение благодаря описаниям Демиана. Жар сухих ветров, старинные обычаи, запах пряностей, удивительные духовные практики, великолепие мечетей и храмов… настолько разные страны, и объединяло их все постыдная невежественность Аннабель.

Ей попросту неоткуда было узнавать, и от всех этих описаний необъятности мира ей начинало казаться, что все годы своей жизни, видя лишь Англию и немного Франции, она провела в клетке. Аннабель и в голову не приходило выбраться за пределы привычного ей мирка.

Но если так подумать, даже если бы пришло — пустили бы её? Средств у её семьи сполна, но Аннабель никогда не слышала о девушках-путешественницах. Это занятие, казалось, совсем не для женщин.

Размышлять теперь об этом — пустое. Даже прежде у неё отправиться в путешествие по миру вероятность была значительно ниже нуля, а теперь и вовсе будущее представало сплошным черным пятном, непроглядной бездной.

Это попросту смешно — называть прежнюю свою жизнь клеткой, когда весь её мир теперь настолько сузился. В какой-то мере это можно даже счесть пыткой со стороны Демиана, рассказывать о красотах земли своей запертой в четырех стенах пленнице.

Но он ведь не рассказывал бы, если бы ей было неинтересно самой. Аннабель нравилось — слушать, узнавать, спрашивать и рассуждать. Демиан никогда не позволял своим монологам затянуться, обязательно спрашивал у неё что-либо относительно темы, чтобы вывести односторонний рассказ в полноценную дискуссию.

Изредка случалось почему-то, что в этих дискуссиях он о чем-то глубоко задумывался и ненадолго пропадал из реальности. То ли вспоминал, то ли, напротив, представлял будущее, когда покинет подвал и сможет вновь отправиться блуждать по миру… так или иначе — взгляд его в такие моменты становился отстраненным, а сам он казался редким воплощением призрачной меланхолии, которую обычно себе не позволял. Аннабель видела его таким же погруженным в себя только когда он рассказывал о Далии и Летте, однако в эти нечастые разы с его уст не срывалось ни слова, молчание тянулось долго, пока либо он сам не возвращался и не начинал какую-либо новую тему, либо она не говорила ему что угодно, что выдергивало его из трясины мыслей обратно в подвал.

Зимние месяцы они говорили столь много, что, если бы Аннабель документировала каждое слово, весь внушительный запас дневников в подвале довольно скоро исчерпался бы.

Однако зима была заполнена не только беседами. Аннабель читала, музицировала… пила как можно больше крови. Редко, но много. Давилась этой отравой, глотала отвратительный наркотик, травя свой организм и вырабатывая в нём стойкость.

Аннабель всё равно пьянела, но не так, как прежде. Графин стал для неё чувствоваться как чаша, а то и меньше.

Притом чувствуя эту знакомую хмельность, она всячески терзала свой мозг — шла рисовать, следя за тем, чтобы линии были ровными, читала повести и мысленно себе пересказывала, заучивала стихи По, Байрона, Уайльда, Верлена… иными словами, пыталась научить свой разум не застилаться туманом опьянения. Чтобы даже если тело её было слегка неповоротливым, рассудок ни в коем случае не угасал. Сперва выходило скверно, затем всё лучше и лучше…

Но этого всё равно мало. Так удручающе мало. Упражняться подобным образом в трезвости она могла сперва лишь раз в несколько недель, затем уговорила Демиана всё же на графин в неделю, но даже эти семь дней тянулись пыткой, ведь она понимала, что это утекает её время, что она давным-давно могла бы быть уже на свободе и впоследствии на том свете, а она всё мучается здесь, всё страдает какой-то несуразицей…

Когда выработалась переносимость к целому графину, требовалось попросить больше, но она понимала, как это было бы странно. По два графина в неделю? Даже звучит тошно, а объяснить ещё и логически такую просьбу…

Всё равно она не сумеет уговорить давать ей столько крови, сколько потребовалось бы в полной мере для воплощения идиотской затеи.

Тянуть дальше смысла не было.

Наверху расцветала уже снова весна — наступил не так давно девяностый год, наступил март, в котором должен грянуть её день рождения, а Аннабель хотела попытать удачу выбраться до того, как ей в заточении исполнится двадцать.

Стоит уточнить, что всё это пишет Аннабель сейчас через много месяцев после описываемых событий, попросту дописывает брошенную когда-то на половине запись — поэтому, собственно, и выражает свои мысли и планы немного отчетливее, чем вначале записи, когда абзацы походили скорее на записки сумасшедшей, — и будь её дневники книгой, это, может, несколько бы испортило интригу, но зато в очередной раз подчеркнуло бы всю безнадежность. Да. У неё ничего не получилось, разумеется. Наивно было надеяться.

Но она помнила своё бесконечное волнение в тот день, помнила, как долго колебалась, ходила по комнате, думала, оттянуть ли всё же момент или отмучиться уже наконец.

Решила отмучиться.

Как же хотелось бы переместиться в тот миг и просто передумать… но не зря же столько великих людей твердят о том, что ошибки чему-то учат. Возможно, ей следует не страдать от воспоминаний, а вынести из всей той абсурдной непотребности какой-то урок. Честно — она не представляет, какой.

Аннабель покинула свою комнату с тяжелым сердцем. Бьющимся так громко и надрывно, что услышал бы и смертный, услышали бы какие-нибудь прохожие наверху через множество ярдов земли, а потому Демиан должен был слышать точно. И когда Аннабель открыла дверь в его комнату, он уже поднял взгляд к дверям. К ней.

Ждал её, наверняка даже не подозревая в тот миг, какое представление она ему устроит. Развлечет в скуке заточения.

— Почему ты не спишь? — поинтересовался он вполне оправданно: время было около четырех часов пополудни, и до заката ещё немало.

— Я… — во рту сухо совсем. Страшно. Так сильно не хотелось… — Несколько голодна.

Это было воскресенье, и всё вписывалось в обычную картину, но обычно Демиан наполнял графин вечером, ближе к ночи. Всё выбивалось, всё было странным, однако Демиан почему-то никак эту странность не комментировал.

Сидящий на своей постели — спиной он опирался на изголовье кровати, ноги вытянул на покрывале, — хотел уже было подняться, видимо, чтобы пройти в гостиную и привычно наполнить там сосуд кровью, но Аннабель его остановила:

— Нет. Постой, я… — Демиан замер. Вопросительно на неё посмотрел. — Я хотела бы попробовать не порционно. Мне интересно… как это.

Ей умереть хотелось. Вот в тот же миг, как произнесла. Хотелось, чтобы подвал вдруг обрушился, руша и её страдания, руша её планы — ей не хотелось, уже не хотелось продолжать. Развернуться бы, убежать в свою комнату…

Демиан, так и замерший, заметно озадачился, как будто счел, что она шутит. Несмешно и неумело. Однако же версия, что она всерьез, не вязалась уж тем более.

Но неожиданно его взгляд вдруг переменился. И Аннабель к своему несчастью распознала в его глазах какое-то подобие осознания, той самой задумчивости, когда всё вдруг встает на свои места, когда разобранные прежде детали складываются воедино.

Порой Аннабель казалось, что, будь с ним в подвале кто угодно другой, он бы раскрыл подобный «хитроумный» замысел давным-давно. Но это ведь Аннабель. Не стала бы она в своем уме на это идти… настолько религиозная, настолько, по его мнению, зажатая рамками приличия и своими убеждениями, добровольно на это соглашаться, даже пусть для какого-то там плана… и вот она — перед ним. Демонстрирует, что да, действительно. Своей просьбой заполнила мозаику, как недостающей прежде деталью.

Аннабель была уверена, что он рассмеется сейчас, но смеха не последовало, а только намек на улыбку в линии его губ, которую она не понимала как истолковывать. Сейчас уже она понимает, что её уже тогда должно было это покоробить: покоробить, что он, явно всё осознав, всё равно пошел у неё на поводу. Но тогда она была слишком взволнована, чтобы вдумываться. Слепо надеялась на лучшее.

— Конечно.

Легким кивком он указал на край постели, на которой сидел, и Аннабель нервно сглотнула. Боже, да почему же так сухо… во рту, в горле, в груди. Сердце — как лист пергамента. Мнется и мнется в бумажный клочок, и заломы уже не распрямятся.

Путь до этой постели показался хождением по веревке. Так же страшно и так же не хочется делать ни шагу больше, а надо… вперед. Переступить гордость, переступить себя.

Аннабель села рядом с ним на покрывало, чувствуя себя до такой степени странно, неуютно, будто всё — нереальность. Нелепая глупая фантазия в густых темных красках. До последнего не верилось, что она правда на это пошла…

— Как я уже говорил, клыки появляются обычно при первой капле крови, так что… — напомнил он и поднес свою руку к шее.

Коснулся острым кончиком кольца своей кожи. Неглубоко надавил, рассекая.

Медленно повел ниже, растягивая по шее рану, из которой тут же тонкой дорожкой побежала кровь.

Аннабель чувствовала на себе его прямой взгляд, но сама в глаза посмотреть ему не смела. Вместо этого — отключая голову, отключая все чувства, которые громоподобно рокотали в груди протестующе… подалась к нему и припала губами к ране.

Старалась позабыть, кто он, кто она, представить, что всё это не с нею — что это даже не сон какой-нибудь, а всё-таки сплошная выдумка, от и до, несуществующая и к ней отношения не имеющая, которая по завершении обратится в пепел, как и она на возможно грядущем рассвете, если всё же удастся…

Демиан был прав — клыки явили себя, стоило только яркому металлическому вкусу коснуться языка. Заострились, и Аннабель, подавшись ещё чуть ближе, положив руку ему на плечо, ведь иначе совсем неудобно, позволила клыкам рассечь его кожу — так легко, будто раскаленным лезвием по маслу.

Глоток за глотком. Кровь стекала в горло и топила язык мучительной сладостью, которая тушила весь самоконтроль и всю разумность — если поначалу Аннабель старалась выключить голову целенаправленно, то затем, с каждым глотком, становилась абсолютно неподвластна, притом сама не вполне понимала, чему.

Словно этот ужасный метод потребления крови уподоблял её истинному демону. Всё больше накрывающее её помутнение рассудка словно и не имело ничего общего с прежним опьянением, во всяком случае, не от отравы в проклятой крови.

Опьянение чем-то совершенно иным. Нечто совершенно непознаваемое, чуждое и терпкое вихрилось внутри и требовало. Больше.

Спустя много месяцев тот миг теперь кажется уже сплошным черным пятном с редкими проблесками сознания. Как будто рассудок барахтался где-то в вязкой мгле, от первой же капли крови всецело отслоившись от тела, которое всё утоляло несуществующую жажду.

Аннабель не помнила момент, когда её рука уже переместилась с его плеча на противоположную ране сторону его шеи, как будто всё концентрировалось на ней, на крови, на тонкой ленте пульса неживого создания под её губами и клыками.

Когда она представляла этот ужасный момент, неоднократно, ей казалось, что она будет нетерпеливо считать секунды и ждать того злосчастного числа — момента, когда же подойдет к концу ненавистный ей процесс, но о часах Аннабель позабыла вовсе. Не вслушивалась. Слышала только биение чужого сердца — впервые за все эти месяцы чуть ускорившегося, начавшего восполнять стремительно утрачиваемую кровь. Распаляющего ещё большее желание, такую пламенную жажду, будто та не утолялась годами.

Её положение было неудобным, это она помнила, хотя лучше бы забыть всё последующее, очистить память щелочью и пройтись сверху белилами. Ноги по-прежнему на краю постели, сама она корпусом подавалась ближе к Демиану… проклятая тяжелая юбка ещё и тянула к полу, мешалась, и Аннабель оторвалась от шеи на мгновение. Попыталась потянуть ткань так, чтобы та переместилась по большей части на постель вместе с Аннабель, но пальцы уже едва ли слушались, перед глазами всё рассеивалось небрежными штрихами, и одолевала слабость. Демиан помог, простым ловким движением дернул ткань так, что вся юбка оказалась на постели, и Аннабель уже ничто не тянуло назад. Ничто не мешало забраться на покрывало с ногами. Прильнуть обратно к шее — окровавленная кожа за это краткое мгновение уже успела затянуться, но клыки ещё не исчезли, и Аннабель запросто вспорола кожу вновь.

Как при тех запойных пяти месяцах, чем дальше — тем больше отказывала ей память. Будто взяли это воспоминание и исполосовали, повыдергивая лоскуты. Не воспоминание, а целое решето.

Аннабель помнила только, как льнула к нему едва ли не всем телом, но сама этого почти не ощущала, ощущала лишь, как течет по горлу сладчайшая кровь, которой всё мало. Помнила его руку на своей талии. Не помнила, как оказалась едва ли не на его коленях… из-за того, как юбка сложилась вокруг неё облаком, со стороны этого было бы даже и не заметить, однако он ведь чувствовал, совершенно точно должен был чувствовать, и она, конечно, чувствовала, что сидит на его ногах, но как бы мучительно теперь ни звучало, тому никак в тот момент не противилась — всё её тело, всё её неразумное, какое-то звериное естество тянулось к нему — как к источнику упоения. До стянутых спазмом вен, до изрезанного в клочья разума, до исступления ошметков её проклятой души.

Ей уже становилось плохо. Много. Слишком. Мутило и кружило голову, даже с закрытыми глазами, ощущение было, будто весь подвал вертится, как неостановимая карусель.

В какой-то миг Аннабель всё же оторвалась. Вздохнула глубоко, пытаясь прийти в себя, но пространство всё так же растекалось, лишь сплошные пятна…

Размытое красное пятно — кровь, запачкавшая его шею и рубашку.

Размытые черные линии — почерневшие на её белых руках сосуды. Её суть. Тьма, налившая ей вены. И наверняка глаза тоже почернели…

Через призму размытости отчетливо Аннабель видела лишь его черты, концентрировалась лишь на нем, чтобы разглядеть, узнать, прочесть что-то по нему.

Его взгляд — немного мутноватый, туманный, словно утеря крови действительно на него сколько-то да влияла, действительно лишала сил, и кожа его куда бледнее обычного — блуждал по её лицу, и Аннабель видела в его зрачках свое отражение.

Черные вены, тянущиеся полосами под полупрозрачной сероватой кожей. Жуткие почерневшие глаза, подернутые неразумием, как у бессознательного существа. Облик, совершенно ей чуждый, незнакомый, отвращающий её. И завораживающий — его.

Демиан смотрел на неё так, будто она была произведением искусства, в то время как она сама себе казалась каким-то кровожадным даже не зверем, а жалким зверьком, несуразным. Пугливым — потому что, стоило Демиану поднять руку, Аннабель вся сжалась и едва не метнулась в другой конец комнаты, с трудом удерживая себя в неподвижности, как будто он был для неё смертельной угрозой. А он всего лишь прикоснулся к её щеке. Нежно огладил мертвенно-белую кожу. Медленно и с легким нажимом провел пальцем по запачканному подбородку, вытирая свою же кровь. Задевая губу. И задержал это мягкое прикосновение на губе, не убирая руку.

Ей хотелось дать волю крупной дрожи, но Аннабель замуровывала эту дрожь внутри себя, под пластами безграничного опьянения. Подобно любопытному маленькому ребенку, с интересом рассматривала его глаза, завораживалась странным в них блеском — в них читалось нечто, что не проявлялось прежде, не в той мере. Глаза, которые задержались на её губах, как и всё ещё касающаяся её лица рука.

И Аннабель — опустила свой же взгляд на его губы тоже. Бледные, обескровленные — всё указывало на то, как много она выпила. Того почти даже и не заметив.

Его рука, до этого касающаяся её щеки, скользнула к её волосам, впутывая пальцы в пряди и посылая целый скоп мурашек по коже.

Почему? Почему прикосновения, которые всегда её так отвращали, в тот миг так нежили кожу? Так сильно, что хотелось ещё — и Аннабель, едва сдержавшись, чтобы не прильнуть к его руке, как котенок, как всё тот же проклятый зверек, слегка наклонилась, потому что всё в ней взывало к тому, чтобы сократить любое между ними расстояние. Слишком. Слишком близко — непозволительно. Но в тот миг её не заботило ровным счетом ничего, это не было похоже на Аннабель совсем, как будто она и не была собою вовсе, никаких не было на уме заповедей, правил приличия, никакой к нему ненависти, ничего.

Так близко. К нему. Лицом к лицу, и взгляд — на губах. В дюймах от её собственных.

— Ты будешь жалеть, — его голос был негромким, со слегка болезненной хрипотцой. Удивительно, что Аннабель услышала. Запомнила. Отложилось в изрезанной безумством памяти — его голос был подобен якорю для остатков её иссякающего здравомыслия. — Когда придешь в себя. Не стоит.

Аннабель не ведала, действительно бы она сделала это или нет, теперь уже ей это казалось невозможным, уму непостижимым, но в тот миг всё у неё в голове было переворошено вверх дном, всё было не так, всё неправильно.

В любом случае — эти слова её внезапно чуть отрезвили, далеко не полностью, но на одну мельчайшую крупицу. Аннабель моргнула, вглядываясь в его лицо, бледность которого начинала спадать. Не стремительно, только на едва уловимый полутон, и всё же — его кровь восполнялась.

Губы, до этого совсем бледные, и теперь постепенно возвращающие свой прежний цвет, так и находились к ней недопустимо близко, но она их никак не тронула.

Сохраняя расстояние от его кожи пару дюймов, медленно спустилась ниже — обратно к шее. Вонзила снова клыки в кожу. И снова глоток крови, ещё один, продолжала, пила и пила, и как же её уже воротило от этого переизбытка, как же хотелось прекратить, вывернуть себя наизнанку, как засоренное изделие, и избавиться от всего лишнего, но она продолжала пить, лишь бы не свести всё это отвратительное представление к абсолютной бессмыслице, лишь бы закончить…

Не закончила.

Само воспоминание — оборвалось. В какой-то миг. Как альбом, незавершенный, перелистываешь очередную страницу, гадая, что же дальше… и пустота. Обрыв.

Дальше Аннабель ничего не помнила. Тьма, издеваясь, забрала у неё последние крупицы сознания.

Тело казалось как прежде пьяно неповоротливым, неподъемным, таким, что и пальцем не пошевельнешь. Веки — такие же. Как весом в тонну. Не поднять. Аннабель и не старалась, поддалась сперва этому искушению оставаться в блаженной неподвижности.

Пока не стала приходить в себя. Пока не почувствовала рядом с собой мерное биение сердце.

И такое же рядом дыхание — размеренное, глубокое. И рука, лежащая некогда на её талии… по-прежнему на ней. Только теперь уже совсем расслабленная, именно покоилась, без крупицы напряжения.

Вспоминать последние события — как лететь в пропасть. С невиданной скоростью, падать и падать, больно сталкиваясь об острые сколы бездны. Собственного сумасшествия.

Аннабель стремительно приходила в такой всеобъемлющий ужас, что хотелось кричать. Разодрать в крике глотку, согнувшись пополам… Не стала. Не могла.

Что она натворила? Что себе позволила? Как она?..

Паника всё больше нарастала с каждой секундой осознания, и ей неведомо, как она заставила себя не дернуться, не покинуть постель, причем хотела именно мистически, за долю секунды, просто раствориться в воздухе и оказаться тут же в своей комнате. Но она запретила себе. Шевелиться. Даже легкие её окаменели, дыхание осталось запертым в замершей груди, только бы никак не потревожить своим пробуждением Демиана, ведь складывалось у неё уже подозрение…

Которое подтвердилось, когда она медленно раскрыла веки. Первое, что она увидела — ткань рубашки, некогда белоснежной и теперь заляпанной кровью. Но затем она нерешительно повела взгляд выше, сталкиваясь с его нездорово бледным лицом.

Аннабель внутренне дрогнула. Не веря. Неужели?.. Действительно?..

Его глаза были закрыты.

Если он действительно спал — впервые за последние полтора года, — уму непостижимо, как его не разбудило её сердце, которое загрохотало с первой же секунды её пробуждения и осознания. Единственно подвижное во всём её теле.

Возможно, ей следовало бы действовать в тот же миг, но она боялась. Тянула время, не веря произошедшему и происходящему — как кошмар наяву. Такого ведь быть не могло. Аннабель не могла оказаться в одной постели со своим похитителем, с мужчиной, после того, как выпила неизвестно сколько пинт его крови…

Не могла так неуместно-внимательно смотреть на умиротворенное лицо многолетнего жестокого создания. Черные пряди небрежно падали на его лоб, этим как будто немного смягчая всегда холодно-острые черты. Делая его юным. В этот миг он казался поистине юным, обычным двадцатилетним уставшим юношей. Не монстром и даже не демоном вовсе.

Другая грань подобного его совершенного успокоения — отдавало чем-то мертвенным. Если бы не его дыхание и сердцебиение, с подобной бледностью и умиротворением черт можно было бы счесть его настоящим мертвецом, и это… завораживало. Пленило взгляд. Вынуждало смотреть и смотреть, упуская секунды, в которые она всё так же страшилась действовать.

Столько нужно было сделать, а она не могла. В теле по-прежнему властвовало опьянение, тяжелое, такое, которого она прежде не ощущала, и если бы она не тренировала свой мозг все эти пять месяцев, если бы не училась укрощать жестокий дурман, — не сумела бы связать ни единой мысли, лишь лежала бы, как полая беспомощная кукла, напичканная наркотиком.

Благо, теперь уже это было только опьянение, а не то странное чувство, выключающее в ней прежнюю Аннабель и пробуждающее нечто демоническое, животное. Теперь она была в себе, насколько это возможно.

В первую очередь ей хотелось убрать его руку с её талии, его прикосновения снова отвратительно тяготили, но она понимала — чревато. Не стоит. Пока что ей не следует, только бы не потревожить.

Нервы уже почти трещали от тревоги и напряжения, но Аннабель пересилила, заставила себя пошевелиться — подтянуться чуть ближе к нему и прикоснуться к его запятнанному кровью воротнику. Слегка оттянуть и взглянуть на его шею и ключицы, туда, где мог бы располагаться ключ, если бы висел на цепочке.

Нет, никакой цепочки, никакого ключа.

Тогда она взглянула на его одежду. Поколебавшись всего мгновение, Аннабель легкими, как перышко, касаниями пробежалась по его карманам. Пусты.

Новой волной подкрадывалась паника.

Аннабель наотрез отказывалась верить, что всё было напрасно. Преодолевая ничтожное желание задрожать всем телом от бессилия, она только глубоко вздохнула, надеясь вместе с воздухом зачерпнуть в легкие спокойствие.

Осторожно прикоснулась к руке Демиана, убирая от себя. Медленно — страшась разбудить.

Только убедившись, что он так и не шелохнулся, что его дыхание всё такое же размеренное, Аннабель бесшумно, насколько позволяло ей одурманенное чужое кровью тело, поднялась с постели. Опустилась на колени рядом с одной из тумбочек. Дверца тихо скрипнула, и Аннабель тут же тревожно прислушалась к дыханию — всё такое же.

Но тумбочка оказалась пуста, как бы Аннабель ни шарила. Нечуткими пальцами — опьянение затупливало все обостренные чувства, — проводила по поверхностям, по полкам, дну, пытаясь отыскать возможный тайник. Пусто. Ничего. В другой тумбочке — тоже. Пусто, пусто…

— Если тебе так уж хотелось меня потрогать и в очередной раз порыться в моих вещах, могла бы и попросить — я бы тебе не отказал.

Аннабель оцепенела.

На долгие, тянувшиеся дёгтем секунды.

Весь воздух вышел из замерших до этого легких, и Аннабель осела на коленях, прямо на полу, смотря перед собой потерянным взором.

Его голос был хрипловат — может быть, прежде действительно спал, но в какой-то момент, очевидно, проснулся, и ей не понять, в какой именно.

В насмешливой фразе поразительно вдруг не звучала насмешливость, но это могла сказываться простая усталь. Наверняка его до безумия веселила сложившаяся ситуация.

Хотелось бы в тот же миг метнуться из комнаты, подальше от него, ужасно устыдившись всего произошедшего, своего провалившегося плана, но Аннабель не была уверена, что смогла бы.

Ей потребовалось опереться о тумбочку, чтобы хотя бы просто подняться на ноги.

Комната перед глазами шаталась из стороны в сторону, как на палубе, и не понять, только ли от опьянения.

Демиан переместился уже лениво в сидячее положение, но Аннабель отметила это только периферийным взглядом, прямо на него взглянуть не посмев. Направилась к двери. Желая всего-навсего оставить всё произошедшее за спиной и никогда больше к нему не возвращаться. Вернуться только в свою комнату и претворить в жизнь то, что она планировала на случай, если не удастся. «Если»… Ей стоило понимать, что в её мыслях монументом неизбежности должно бы стоять «когда». Когда не получится. На что она рассчитывала?

На то, что ключ всегда при нем.

Ведь он говорил об этом. Он, черт его побери, говорил об этом!

Аннабель остановилась в дверях.

— В чем еще ты солгал?

Голос её сухой, накаленный. Даже не повернулась к нему сперва, так и смотря прямо перед собой. Но ответа не последовало — может, он и вовсе счел вопрос риторическим, — и Аннабель обернулась, столь порывисто, что взметнулся подол юбки.

На языке по-прежнему металлический привкус, будто бы вкус крови впился уже в нёбо и десна, и теперь в довесок к нему — горечь невысказанности.

— Ты говорил, что ключ всегда при тебе, — напомнила она, отбросив уже все те никчемные жалкие игры, и голос её звенел от напряжения. — Но ты солгал.

Перед глазами у неё плыло и качалось, но взгляд цеплялся вниманием, как якорем, на конкретном лице в этом ворохе пятен.

Демиан смотрел на неё снисходительно. Устало. Её истерики ему уже заметно надоели, а в ней от подобного к ней отношения наоборот разгоралась теперь незнакомая прежде ярость, как если бы с силой раздували начавший гаснуть костер.

— В чем ещё? — повторила она вопрос, не желая оставлять его так и повисшим в воздухе без ответа. — Охотник? В том, что однажды выпустишь меня? — разум лихорадочно перебирал всё им когда-либо сказанное, как пыльную стопку бумаг. Разом перелистнула всю кипу к самому началу. — А может… — и сама же ужаснулась предположению: — Может, ты все же убил мою мать? Ты говорил, что не стал бы, чтобы «не увеличивать срок моей ненависти», но, полагаю, сказанное тобой совсем необязательно должно соответствовать действительности, — её губы скривились в раздражении, и ей хотелось бы, хотелось быть непоколебимо злой, оставаться в этой ярости, как в защитной оболочке, стальной броне, но глаза уже неминуемо застилала пелена слез. — Ведь откуда мне узнать правду? Я выйду, и она в любом случае будет мертва.

Вот теперь уже она задрожала, впервые за всё последнее время позволила себе, потому что её тела было мало на все эмоции, разбушевавшиеся под кожей штормом, кипящим варевом, кислотой.

Он ей так и не отвечал. Наблюдал и слушал.

А её несло всё дальше и дальше в этом шторме ненависти:

— Может, абсолютно всё, когда-либо сказанной тобой, — ложь? Вся твоя теория, все твои россказни о путешествиях… о писателях… зачем-то всё… Может, и о Виолетте ты?..

Аннабель не договорила.

Демиан её оборвал. Секунда — и он уже перед ней.

Вынуждая от внезапности замолкнуть, дрогнуть и отшатнуться на крохотный шаг, как если бы обдало волной нестерпимого жара или окатило ледяной водой, или всё вместе, одновременно.

Но Демиан почему-то вдруг не казался разозленным.

Угрожающим — в некоторой мере, в контрасте с его недавней усталостью и расслабленностью. И всё же далеко не настолько, чтобы бояться и бежать.

Голос его был ровным, однако лишенным любой мягкости:

— Из всего тобой перечисленного я солгал лишь об одном.

Аннабель рассеянно моргнула. Не понимала.

Значит, охотник всё же — правда?.. или он и теперь мог продолжать лгать…

Безразличный взгляд перед ней ничего не выдавал. Ни лжи, ни истины в его бесцветных словах.

— Я не убивал твою мать, но ты права — вполне мог бы, — признался он с тем же леденящим кровь безучастием. — Мог убить и не сказать тебе. Мог убить любого тебе близкого, если бы он как угодно мешал мне — твоих родителей, твоего ненаглядного Гранта, да даже совсем уж беспомощного малыша Джерри, пусть и трудно представить, каким образом он мог бы вдруг мне помешать. Но если бы мешал — да, безусловно. Я убил бы. И не сказал бы тебе.

Ужас с примесью неожиданной горькой боли парализовывал. Постепенно. С каждым словом понемногу — сковывал каждую вену, каждый позвонок, каждое сухожилие, обнимал колючим холодом. Даже взгляд, кажется, остекленел: Аннабель не моргала. Не дышала. Только смотрела на него, или не на него вовсе, куда-то сквозь, мимо, в размытую картину, что было бы. Если бы он и впрямь…

Он же этого не сделал, верно?.. Он бы тогда не стал рассказывать. Он просто играет с ней. Ему было незачем. Ему незачем. Ему никто не мешал.

Но она не понимала, почему. Зачем он всё это говорит.

И главное — почему она в таком ужасе от его слов, если этого стоило от него ожидать, всегда.

Это Демиан. Демиан убивает людей, глазом не моргнув. Из пропитания, из выгоды, из интереса и скуки — вершит судьбы, как ему захочется.

За эти месяцы бесед с ним она как будто успела позабыть об этом. Как будто одна из его масок легла на его лицо столь прочно, приклеилась почти намертво, что Аннабель всё же позволила самой себе обмануться, пусть не делала этого так долго и пусть этого бы сама не признала никогда.

Но вот эта маска идет глубокими трещинами… и почему-то он сам тому и способствует.

И всё продолжает.

Неожиданно он усмехнулся. Так зло и жестоко усмехнулся:

— Но знаешь… — непривычно осклабившись, отчего почему-то екнуло где-то в груди, начал он и отвел глаза, демонстрируя этим всё свое равнодушие к произносимому. — Теперь я уже и не вижу в этом никакого смысла, — выдержал краткую паузу, посмотрел снова на неё, и Аннабель лучше бы сгорела сейчас заживо, чем глядела в эти глаза — впервые поистине жестокие. То, что она всегда видела прежде, было чем-то иным. Кардинально. Сейчас не так. Сейчас всё по-другому, и ей не понять, почему. — Если бы убил, вполне мог бы и рассказать, ведь даже твоя громадная ко мне ненависть ни в чем тебя не ограничивает, не так ли? Как бы ты ни ненавидела меня, это не помешало тебе с впечатляющей жадностью глотать мою кровь, устроившись на моих коленях.

Казалось, он ещё не произнес последнее слово, а она уже. Её рука уже — взметнулась, бездумно.

Здравомыслие потоплено в опьянении и захоронено под чувствами, нарастающими в ней комом с каждым словом, с каждой секундой этого его взгляда, режущего её живьем.

Понимание, что она творит, понимание, кто он и что может с ней сделать, пришло к ней только затем.

Когда он уже перехватил её руку.

Потому что, конечно, не позволил. Поймал её за запястье. Даже не из-за нечеловеческой реакции — из-за простой предсказуемости. Он ждал, что она попытается. Пойдет у едких чувств на поводу.

— И на будущее… — крепко сжимая её запястье, со все тем же стылым равнодушием, от которого холод гулял под кожей, произнес он, а Аннабель хотелось сжаться до мельчайших размеров, раствориться, но всё, что ей оставалось — распахнутыми от ужаса глазами следить за каждой крупицей его реакции, которую ей всё равно не понять. Немного приблизился, произнес тоном, вынуждающим внутренне задрожать: — Я не терплю пощечин.

Было ли ей так же страшно во все предыдущие месяцы? Хотя бы единожды, не считая самых первых дней? Разве что в момент утоления им жажды впервые, но только если помножить тот давний страх надвое.

Потому что теперь Аннабель не представляла, чего от него ожидать.

Пускай считала, что уже не боится его, пускай уже начинала к нему привыкать — в этот миг всё рациональное затихло. Потускнело на фоне ярко бьющих пульсом инстинктов. Сжаться. Убежать. Ноги едва не подкашивались, а глаза всё так же неподвижно следили за ним, казалось, даже время замерло, казалось, часы не двигались, стрелки не били — тишина. Давящая и невыносимая.

Как?.. Как она могла позабыть, кто перед ней? Как могла дать волю чувствам? Даже в прошлой жизни не смела дать мужчине пощечину, а теперь — в настолько уязвимом, опасном положении, и кому…

Но Аннабель не ожидала, никак не могла ожидать того его словесного выпада. Разве прежде он по ней ударял подобной откровенностью?.. Если и язвил, то с присущим этому тоном, несерьезным, дразнящим. В тот миг он был серьезен. Истинно желал ужалить её, и побольнее, и она не понимала, зачем, что с ним, почему…

Весь этот вихрь мыслей проносился в голове за доли секунд. И те же доли секунд длилась эта хватка на её руке, эта тишина, это пересеченье взглядов, обугливающее её изнутри дочерна. Ей бы смотреть на соприкосновение его пальцев и её запястья, ожидая мига, когда хрустнет кость, ведь не стоило забывать, как всегда была жестока эта неестественно сильная рука: не исключено, что крошила кости, рассекала кожу, может, обезглавливала, душила, умерщвляла как только угодно, за столько-то бездушных лет… но Аннабель всё не могла сместить взгляд на эту несчастную руку с его глаз. Бездонных и нечитаемых. Холодных, как стекло с тонким слоем изморози нещадной зимой.

Может быть, взамен тому он разглядел что-то в её глазах. Может, в очередной раз сам себе напомнил, что она — всего лишь разбитая напуганная девочка, которая, более того, в этот миг ещё и безбожно пьяна. А может, он и вовсе не планировал ничего делать за эту нелепую попытку ударить его, но в любом случае... он отпустил.

Демиан просто отпустил её.

Бросив на неё лишь последний невыразительный, наплевательский взгляд, расслабленно отступил на шаг, позволяя Аннабель наконец впустить судорожно в легкие воздух полумрака, дышащего её страхом и его обыкновенной усталостью.

Эта усталость сквозила в каждом его шаге, каждом движении, он отвернулся от неё, подошел к одной из тумбочек и закрыл дверцу, что она оставила открытой в веренице событий, как будто это было единственно важным сейчас делом, а всё остальное — глупости. Ничего интересного. Тоска.

Аннабель в этот миг его интересовала не больше чем незажженный канделябр.

А она не понимала. Что с ним и что происходит. Что ей делать и позволено ли уже уходить. Но что ещё?.. Представление окончено. Всё сотворено, всё сказано.

Ей оставаться в комнате незачем, и она простояла так, неверяще глядя на Демиана, только пару мгновений, прежде чем заторможенно развернуться и покинуть комнату.

Не бегом. Казалось бы, она должна мчаться со скоростью света, подальше от лишь чудом минувшей угрозы и её источника.

Но нет, шагом. Напряженным. Чрезмерно медленным, словно она была оглушена, была обожженным о губительное пламя мотыльком, и не могла двигаться быстрее.

Когда она оказалась наконец в своей комнате, её поступок не был плодом истерики. Если был бы — она делала бы всё в спешке, суетливо. Но именно этот поступок был давно придуман, был тем самым нелепым «вторым планом», хотя его и планом-то назвать смешно… так. Запасное нечто. Подходящее ей теперь как никогда прежде. Только бы его больше не видеть.

Всё ещё пребывая в какой-то тяжелой прострации, Аннабель подошла к своей постели, обошла с противоположной от дверей стороны. Уперлась руками в основание и пододвинула. Запросто. Имеющей нечеловеческую силу, ещё и насытившейся недавно кровью, ей ничего не стоило продвинуть громоздкую кровать — которая в тот миг весом для неё была почти как не особо большое кресло — через всю комнату.

Подпирая дверь.

Запирая себя.

Выломать дверь извне было бы затруднительно из-за подобного масштаба баррикады, но не стоит исключать, что Демиан мог бы попросту отодвинуть кровать своей мистической силой. Аннабель это понимала. Решила, что ей ничего не стоит хотя бы рискнуть. Кто знает — может, ему для использования его дьявольских сил нужно обязательно видеть предмет, который он намерен передвинуть?

И тогда подвинуть никак. И тогда Аннабель так и останется взаперти.

Иссушит себя.

Да, всё это больно, мучительно, каменеть, погружаться в сон… но рано или поздно она бы окаменела окончательно. Единственный для неё способ умереть.

Даже пусть её предположения насквозь пропитаны наивностью — Демиан же не станет выламывать дверь прямо сейчас, поэтому пока она, обессиленно растянувшись на постели, может удовольствоваться мнимым ощущением безопасности и надеждой на иссушение, которое может подарить ей однажды успокоение.

В тот миг Аннабель, рассуждая, даже не задумывалась, что дело может быть вовсе не в его способности или неспособности отворить двери. Дело вполне может быть всего лишь в его желании или нежелании это делать. Но эта тема слишком уже объемна и заслуживает, пожалуй, отдельной записи.