Запись девятая (1/2)

Мне не стоило бы забываться. Немыслимо, сколько времени я отвела, настолько увлекшись, на подобное пустое времяпровождение, тем более с ним… но это ведь ничего не значит. Я клянусь — перед богом и собой, — что это ничего не значит, я лишь вынуждена занимать чем-то свой ум, только бы с ума не сойти.

Однако и этому пристало бы уже положить конец… иначе я лишусь всё же рассудка, но уже по совсем иным причинам.

___________________</p>

Тени шевелились, и среди них яркими рубинами светили ненасытные глаза. Длинные волосы замысловато заплетены заботливой рукой, и маленькое её платьице, как у куколки, лежит безукоризненно. Только обилие крови уродует этот милый ангельский вид: вся она совершенно перепачкана — и платье, и руки, и детские губы, которые она в этот миг облизывала, как будто кровь была вкуснейшим лакомством…

В тенях были и люди, но едва живые, на полу, стонущие от боли открытых рваных клыками ран, совсем ослабевшие от кровопотери, с посеревшими губами и мутными обреченными глазами. Один, слегка живее остальных, полз измученно в сторону, пытался ползти. Протягивая за собой на досках багряной полосой пятно.

От внимания алых глаз это не ускользнуло. Изящный взмах маленькой белой руки — и хруст. Громкий, дробящий рассудок. Резко повернулась голова пытающегося спастись человека, повернулась и осталась в этом неестественном положении, так же и замерло бедное истерзанное тело, так же застыл и взгляд — теперь будто вылитый из стекла.

Аннабель редко когда просыпалась от кошмаров вздрагивая, но в этот раз именно так: дрогнула всем телом, распахнула тотчас же глаза, перед которыми по-прежнему стояли темные картины, нарисованные воспаленным от недавней истории воображением.

«Кровавые казусы», так он это называл.

Так, будто речь об разбалованном ребенке, ломающем только-только приобретенные игрушки.

Внутри холодело от одних только размытых в голове образов, от мыслей, насколько могущественной в своей безжалостности, когда её одолевала жажда, могла быть та бедная девочка, никогда такой участи не желавшая.

Истинный монстр, не по своей вине, но её устрашающей сути это нисколько не меняло. Взращенный во тьме и тьмой монстр, которого точно не захочешь повстречать беспроглядной ночью, ведь тогда эта ночь станет последней в твоей жизни.

Проснувшись в тот вечер от кошмаров, Аннабель впервые за непростительно долгое время вернулась вновь к молитвам — желая содрать со своей души целые слои топкой грязи. Чужих грехов и чужой боли.

Не то чтобы молитва ей в высшей степени помогла…

Нисколько не помогла, на самом деле. Как бы долго пересохшие губы ни складывали шепотом нужные слова, как бы долго пальцы ни были сцеплены замком… Будто этот холод уже проник в кости, поселился там. Ничем не выскрести, ничем не растопить, будет всё стыть и стыть там, царапая колючими сколками льда все костные ткани.

Размышления её, как и всегда, незаметно заняли целые часы, и выбралась из спальни Аннабель только уже глубокой ночью, что для демонического создания было сродни середине человеческого дня.

Ей нужно было в гардеробную, и пускай чужое сердце стучало в черной спальне, Аннабель не слишком это обеспокоило — намеренно избегать его у неё в планы не входило. Судя по шелесту страниц, он вновь обыденно читал, поэтому стучать она не стала, беззвучно отворила дверь и, даже на него не взглянув, направилась в гардеробную.

Вечернее платье начинало отягощать своей громоздкостью, хотелось чего-нибудь попроще, непригляднее. Без всех этих налипших на одеяние ассоциаций, связанных с событиями последних суток.

Демиан никак её появление не прокомментировал, и это было благом — Аннабель не желала ничего объяснять, не желала пока с ним говорить, даже попросту смотреть на главного героя рассказанной недавно трагедии безмерно не хотелось. Только спровоцирует очередной поток размышлений. Ей ни к чему. Устала. Так банально и так сильно устала — от всего.

В этот раз Аннабель выбрала одеяние середины нынешнего века, как будто провалившись прямо в какой-нибудь роман одной из Бронте. Юбка немного пышнее той, к которой она привыкла, но куда скромнее броских парадных нарядов, хотя верх, к счастью, не закрывает её по самое горло, оставляет хотя бы шею и немного ключиц открытыми. Не душит, как бы бессмысленно то ни звучало — воздух-то ей не сдался совсем…

Когда она покинула гардеробную, Демиана в комнате уже не было, переодевание заняло, как оказалось, немало времени. Аннабель подумывала пойти в кабинет, попробовать вновь почитать, чтобы перебить крутящуюся в голове трагедию любой другой, выдуманной, но остановилась вдруг посреди комнаты. И несколько секунд так и стояла неподвижно, смотря перед собой. Раздумывая.

Сперва просто повернула к полке с книгами голову, затем сделала вздох, даря себе ещё пару крупиц времени на раздумья, и всё же шагнула к ней. Протягивая руку к уже знакомому темному корешку без опознавательных знаков.

Старо-Господи-Боже-румынский. Кириллица. Притом древняя…

Какие языки помимо древнего вида румынского использовали или используют кириллицу? Несколько ей известны именно лишь фактом их существования, но она их никогда не учила, никак к ним не притрагивалась… расшифровать ей никак.

Но Аннабель всё равно продолжала подкармливать собственное любопытство.

На этот раз она не старалась достать блокнот незаметно, не прислушивалась к чужому сердцебиению и чужим шагам. Пергамент в руках тихо шелестел от каждой переворачивающейся страницы.

Ни намека на ту смешную конспирацию, что рвала ей нервы больше полугода назад.

И когда за спиной зазвучало чужое сердце — Аннабель даже не дрогнула.

— То есть мы уже совсем ничего не стесняемся?

Как же много насмешливости могло умещаться в простую фразу…

Аннабель могла по одному только голосу узнать его насмешливую легкую улыбку, даже не оборачиваясь. Незачем. Её внезапная смелость, если таковой её можно назвать, не злила его, а напротив — привычно веселила.

Всё равно ей этих записей не перевести, а её интерес к ним Демиану давным-давно прекрасно известен. Какой прок во всех тех прятках?

Да даже если бы Аннабель его разозлила подобным поведением — что он ей сделает? Кровь её из горла он уже испил, никакой иной боли она не страшилась, а смерть ей не грозит. Единственное, чего она действительно могла бояться, притом до одури сильно — другого рода мучений. То, что напугало её в первые дни пребывания в подвале, но Демиан тогда заверил, что на её честь покушаться не намерен. Конечно, верить ему на слово было бы безрассудством… и всё же пусть Демиан был для неё монстром, безумным экспериментатором, циником и порой простым наглецом, после услышанной истории именно маньяком, лишенным представления о человечности, он ей больше не казался. Если только последующие пятьсот лет его существования не вытравили окончательно из него крохи здравомыслия, но всё же, в любом случае, своего интереса он к ней всё равно не выказывал… уж точно не в таком прескверном ключе.

— Ты против? — осведомилась она столь невозмутимо, что сама же тому мысленно подивилась.

Не было желания объясняться перед ним или вступать в перепалку, язвить — в словесных дуэлях он куда искуснее. Демиан обошел её, прислонился спиной к стене рядом с полкой, расслабленно скрестил руки на груди и с той же расслабленностью, граничащей с наплевательством, ответил:

— Я уже говорил тебе. Ты можешь делать всё, что пожелаешь.

— Вот и я подумала о том же.

Аннабель сперва продолжала делать вид, притом старательно, что пытается вчитаться, что этот набор кириллических символов ей может что-то дать, но затем не выдержала — закрыла блокнот. Взглянула на Демиана.

Видеть его странно. Теперь, когда то всеобъемлющее опустошение спало и она не чувствовала себя поразительно смелой… но и испуганной почему-то не чувствовала тоже.

Вроде бы и боялась его по-прежнему, ведь как можно не бояться? А вроде — ничуть… такой абсурд, но страх в некоторой степени исчез, хотя после всего случившегося пристало бы наоборот.

А боялась ли его, например, Далия? Как глядела на него? Циничен он тогда не был, но ведь по-прежнему опасен — убивающий невинных для пропитания, являющийся ей лишь в ночи… как могла она им очароваться? Чем? Мистически завораживающим обликом? Манерами? Загадочностью и сокрушительной улыбкой? Всё это — обложка, какой в ней толк… а если и были у него достоинства характера, даже пусть весомые, разве перекрывают они факт его демонической, кровожадной сути?

Понимая, что слишком уж долго рассматривает его, притом никак от него этого не скрывая, Аннабель моргнула, чтобы прийти в себя, и озвучила первую скользнувшую на краю сознания мысль:

— Почему румынский?

В линии его губ прослеживалась очередная насмешка — вопрос ему показался будто бы презабавно простодушным. Ей вопрос таковым не казался.

— Потому что я оттуда, где говорят на румынском, очевидно.

— Но у тебя нет акцента.

— Я прожил там только человеческие свои годы. Ты представляешь, милая Аннабель, какой ничтожный это процент от всего моего существования? — Об этом она думать по-прежнему не желала. — Некоторые вампиры и вправду предпочитают не избавляться от своего акцента, если он у них есть. Принципиально — чтобы гордо демонстрировать свою национальную принадлежность. Но я не вижу в этом особого смысла.

Аннабель кивнула, снова изучающе посмотрела на блокнот в своих руках, но затем безнадежно вернула его на полку. Не стала размышлять о том, искореняла бы она сама акцент или нет, если бы переместилась вдруг в другую страну… ей всё равно подобные рассуждения никогда не понадобятся.

Вместо этого она продолжала удивительно смелый для неё допрос:

— Ты пишешь на румынском, потому что тебе так удобнее, или чтобы сокрыть написанное от меня?

— И то, и другое.

Его неожиданная честность обескураживала. Обезоруживала её, и так во всём безоружную.

Всё так просто? Просто спрашивать его и он просто ответит? К чему тогда были все те игры всё то время… или это последние события так сместили прежнее положение вещей?

— Значит, здесь есть всё же то, что стоит от меня скрывать? — озвучила она лежащую на поверхности истину, только чтобы увидеть, что он ответит и на это.

— Кто знает, быть может, здесь сочинены целые оды, тебя восхваляющие? Шифрую их исключительно чтобы тебя не смущать.

Разумеется. Его честность — временная, мимолетная акция.

Демиан даже и не пытался сыграть серьезность, глупо было даже просто помыслить о том, что она сумеет выяснить разом всё её интересующее.

А если попробовать принять правила его игр? Всех этих бессмысленных обменов иронии… сердце её застучало почему-то не столь ровно, спотыкалось, но всё же она произнесла, куда ровнее своего сердцебиения, куда спокойнее и надменнее, чем от себя ожидала:

— А если я скажу, что нисколько не буду смущена? Безусловно, мне только лестно будет услышать, что же ты насочинял обо мне.

— О, боюсь, тогда смущен уже буду я, — театрально приложил он руку к груди, мгновенно сориентировавшись; его, казалось, нисколько не сбило с толку то, как Аннабель внезапно решила продолжить этот с ним диалог в манере, которая ей так сильно претила. — Куда мне до великих авторов, что доводилось тебе читать… не хватало ещё чтобы ты потешалась над бедным бесталанным дилетантом. Представь, как это ударит по моей самооценке, ma chérie, не будь жестока.

И на том — на этой его ухмылке, сопровождавшей последние слова, — нелепый разговор уже подошел к концу.

Аннабель прикрыла глаза, шумно вздохнула.

Он невозможен. Попросту невозможен.

Это был, наверное, какой-то внезапный порыв, беглая мысль, встревожившая ровную гладь её рассудка и пустившая рябь. Всего одна мысль — и вот Аннабель останавливает его, уже отстранившегося от стены и двинувшегося к дверям.

Успевший сделать только шаг, он тут же замер, когда её пальцы коснулись его запястья. Посмотрел сперва на точку соприкосновения, затем — поднял глаза на неё, встречаясь с её взглядом. Аннабель запретила себе вздрагивать.

— Демиан. Я всё равно перевести не сумею. — И глядя прямо в эти бесстрастные, холодно-вишневые глаза: — Там есть ответы, которые я ищу?

Он не стал продолжать играться и изображать искусственное удивление. Если и удивился прямолинейности, то лицо его не дрогнуло — напротив, распрямились все черты, исчез даже намек на язвительную ухмылку, на любую насмешливость. Чистейшая серьезность. Только пристальность, с которой он заглядывал ей в глаза, сам ища ответы на какие-то свои неозвученные вопросы…

— Разве это, напротив, не жестоко, если ты будешь точно знать, есть ли они там? — спросил он поразительно спокойно и вместе с тем сухо, сдержанно, без всех тех нарочито бархатных гипнотизирующих нот.

Аннабель уронила руку, отпуская его, только бы не растягивать момент прикосновения к нему. Впервые — всецело добровольного.

— Куда хуже абсолютная неизвестность.

То, как дернул он краем губ, будто говорило «как знаешь», либо выражало простое согласие с её утверждением… Не понять.

Так или иначе, он ответил:

— Есть. Не на всё, что тебя интересует, но есть.

Не зря так тянуло к этой всевозможно шифрованной тайне. И действительно не разберешь — стало ли ей от этой информации лучше.

Аннабель вздохнула устало, понимая, что большего она не узнает, и Демиан и вправду уже направился к двери. Но почему-то вдруг всё же снова остановился. Под кожей успела расцвести робкая надежда, но была тотчас же вырвана с корнем — Демиан вгляделся в лицо Аннабель, внимательно, и это внимание — сразу стало понятно — никак с теми тайнами уже не связано.

— Как твое самочувствие? — спросил он, казалось, с долей настоящего беспокойства, едва-едва уловимого, но всё равно немного ощущаемого. Аннабель помедлила, не желала признавать — и всё-таки признала:

— Несколько голодна.

Демиан как будто и не сомневался в ответе, молча открыл для неё дверь и элегантным движением указал ей на проем, пропуская в коридор.

Чтобы взять вновь чашу.

Чтобы та была вновь налита его кровью до краев и испита ею до дна.

Её это уже не тяготило ничуть. Не после тех месяцев безбрежного пьянства. Не после того, как она совсем недавно на себе ощутила иной, «естественный» путь, когда вспарывается клыками артерия.

Но, если честно… посещала её единожды мысль.

Когда Аннабель лежала, одолеваемая тягостными думами. Когда пыталась осознать всё произошедшее за последние сутки.

Тот факт, что при достаточной утере крови демон может терять сознание…

Эту идею пришлось тотчас же отмести. Обречена на провал — неизвестно, сколько для того нужно выпить, чтобы такое могло произойти. Да и мысль прикасаться к нему… в подобном ключе… нет. Всё же нет. Категорически. Только чаши, и не более.

Как бы дико то ни звучало, всё стало возвращаться в обычную колею. Череда последних событий была головокружительной, но оборвалась она так же внезапно, как и явилась, уступая теперь место плавному течению дней.

К этому распорядку вполне можно было привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть.

Засыпать на рассвете, просыпаться на закате. Посещать гардеробную, изредка меняя наряд, чтобы потакать капризному, бессмысленному желанию вернуть хотя бы щепотку обычной жизни, пусть в самом начале заточения её желание и было полярно противоположным. Редактировать рукопись, упорядочивая её: последние события описывались до ужаса сумбурно и едва ли внятно, особенно история Демиана, занявшая внушительное количество страниц. Иногда, когда становилось совсем тяжко, — наигрывать на фортепиано мелодию, надеясь, что это не подпитывает самолюбие демона, который её этому не так давно учил…

Кровь — только по чаше в неделю.

Её при этом Демиан тревожить был не намерен. Как и обещал. Крови больше не требовал, кажется, в тот день он говорил, что в следующий раз только осенью…

До тех пор, казалось бы, можно выдохнуть, насколько это возможно.

У неё ведь ещё почти целое лето впереди. Но Аннабель понимала, как скоротечно теперь её время и как быстро промчатся летние месяцы.

Поэтому, вопреки этому его «милосердию», она рассудила поступать иначе.

Всё же вспарывала себе руку, всё же заполняла графины. Притом чаще, чем прежде — теперь примерно раз в две недели, а не по разу в месяц. Только бы как можно дальше оттянуть миг, в который ему потребуется опять впиться ей клыками в шею.

Демиан никак это не комментировал, признавал, что подобная стратегия вполне может позволить перекинуть следующий её миг мучений ещё на один-два месяца, и действительно пил временами кровь из графинов, но это походило больше на снисхождение. В его лице иногда читалось будто бы неодобрение, как если бы он просто терпеливо сносил детские капризы. Возможно, думал, какой в этом всём толк, если рано или поздно всё равно придется снова…

Аннабель и сама об этом думала. Сознавала всю бессмысленность, но ей даже думать не хотелось о том, что с концом лета ей потребуется снова подставлять ему шею… поэтому лучше уж пока графинами, без всякого контакта с ним, делать хоть что-то, а не смиренно ждать часа, который наступит, она даже оглянуться не успеет.

Мысли об этом были зыбучими, и чтобы не пропасть в этой безнадежности с концами, Аннабель убегала от всего в литературу.

Ей наконец удавалось почитать.

Сперва она опасалась, что ничто не перебьет впечатления от рассказанного прошлого Демиана, опасалась, что сцены жизни Далии и Летты так и будут стоять перед глазами, но так было лишь несколько первых дней, а затем она попытала удачу с автором, которого не читала прежде — настолько безумных книг у неё дома попросту не водилось, хотя она не сомневалась, что именно в детстве она бы полюбила их всей душой, — и её увлекло. Картины тоже немало жутковатые, тоже немало мрачные… но хотя бы вымышленные и потому перебивали осадок после историй Демиана.

По той же причине читала Аннабель теперь уже не в гостиной, а в кресле в своей комнате: Демиан одним только своим видом провоцировал бы снова мысли об услышанном, а ей это ни к чему, если она хочет в полной мере окунуться в тёмные красоты вымышленных историй и хотя бы на время позабыть об ужасах своей.

В какой-то момент её покой всё равно был побеспокоен.

Вошедший в комнату Демиан — перед этим, конечно, постучавший, — поставил полную крови чашу на столик рядом с ней.

— Воскресенье, — констатировал он, увидев вопрос в её глазах.

Днем утоления жажды они назначили конец недели, чтобы установить хотя бы так некоторый порядок в бесконечной веренице дней. Но на этот раз Аннабель совсем потерялась в абзацах и строфах, даже легкая жажда нисколько её не отвлекала от прочтения, — так она вышла бы к нему сама, как выходила обычно на протяжении почти всего июня, пролетевшего, как по щелчку.

Аннабель только кивнула — не благодарить же его, — и молча вернулась к книге. Демиан же покидать комнату не планировал. Если сперва показалось обратное, то затем его взгляд уцепился за обложку книги в её руках. Сборника<span class="footnote" id="fn_31996481_0"></span>, если быть точнее.

— На каком ты рассказе?

— «Могущество слов», — ответила она, даже не оторвав от строк взгляд, но оттого требовалось проходиться глазами по написанному дважды.

Демиан отвлекал её так некстати… на первой странице нынешнего рассказа как раз была им подчеркнута очередная цитата: «Не в познании счастье, а в приобретении познания. В вечном познавании — вечное блаженство; но знать всё — адская мука». И ей так не нравилось соглашаться с чем-то со своим мучителем, но то, какие мысли он порой выделял…

— Стало быть, «Похищенное письмо» ты уже прочла? — продолжал он терзать её своим присутствием и невозможностью укрыться вновь от него в нереальности вымышленных сказов.

— Нет, — качнула она головой, перелистывая страницу. — Я иду не по порядку.

— Хорошо. Если станешь читать — не смотри на пометки. Испортишь интригу.

Вот теперь Аннабель всё же заинтересовалась.

Положила книгу к себе на колени, придерживая рукой, чтобы объёмистый том не закрылся, и взглянула на Демиана, который как будто желал с ней хотя бы немного о чем-либо пообщаться и теперь, завладевший её вниманием, позволил себе ухмылку, которая читалась скорее в глазах, чем в линии губ.

— Интригу?

— Там есть некоторая загадка, которую было интересно попробовать решить самому.

— Выходит, ты решил? — нечто, лавирующее меж вопросом и утверждением.

— Да, на пятой странице.

Если в его ответе и крылось самодовольство, то под сотнями пластом безразличия. Будто ему действительно было исключительно важно, только бы его разгадывание не испортило ей самой впечатления. Или нисколько не «будто»… Научиться его понимать — целое искусство, которое нескоро ещё будет ей подвластно, если будет хоть когда-нибудь.

— В таком случае, если не возражаешь, я тоже попытаю удачу, — заявила она с призрачным намеком на то, чтобы остаться вновь наедине с книгой, который Демиан, конечно, распознал, склонил голову в согласии:

— Разумеется.

Когда дверь за ним бесшумно закрылась, лишь немалым усилием воли Аннабель заставила себя дочитать нынешний рассказ, который, благо, занимал лишь три с половиной страницы — вероятно, в ином случае, окажись там намного больше страниц, она бы попросту бросила в нетерпении, — и затем уже, поедаемая любопытством, отыскала тот, о котором шла речь.

Итак… «Похищенное письмо».

— На третьей.

Её голос нарушил тишину кабинета, когда она подошла к стеллажу, у которого выбирал себе книгу Демиан, и поставила тот сборник сочинений на прежнее место. Не все рассказы в нём были ещё прочитаны, но Аннабель так понравилось разгадывать неочевидные сюжетные ходы… ей бы теперь что-нибудь позамысловатее.

— Что, прости? — невозмутимо переспросил Демиан, повернув к ней голову.

— Разгадку можно найти на третьей, — объясняла Аннабель, сама на него не глядя. — В тот же миг, как префект делал акцент на том, что они искали «везде». Уже тогда становится понятно. Ты уже использовал этот ход — с ключом от первой двери. Если так посудить, тоже спрятал на виду…

Его губы слегка изогнулись, как ей показалось, в одобрительной улыбке, сопровождаемой немного задумчивым взглядом. Уделив этой задумчивости лишь всего несколько мгновений, Демиан поинтересовался:

— «Этюд» Дойла ты, вероятно, читала?

Аннабель кивнула — не так давно изданную повесть ей однажды отец привез в подарок из Эдинбурга, — и Демиан, поразмыслив, пробежался пальцами по корешкам, возвращаясь к придирчивому выбору книги. Теперь уже не для себя.

И казалось, что уже что-то выбрал, положил уже руку на корешок и как будто хотел вытянуть, но какая-то новая мысль его от этого удержала. Рука так и замерла на книге, а вместе с ней — взгляд, свидетельствующий о том, что Демиан вновь пустился в раздумья.

Которые привели его к тому, что он убрал с книги руку и отошел аж к иному стеллажу.

— Мне интересно, сумеешь ли ты разгадать, кто убийца, до четвертой части, — заявил он, протягивая ей какой-то плотный том спустя томительно долгую минуту. — Разгадаешь — поделюсь с тобой ещё каким-нибудь своим занятным воспоминанием.

— Так твое прошлое теперь у нас своего рода валюта? — поинтересовалась она слегка растерянно, немного даже будто опасливо, с той же опасливостью принимая книгу, словно протягивал он ей крысоловку, которая отгрызет ей пальцы, если не так взять.

— Можно считать и так.

Аннабель опустила глаза и взглянула. На необычное название и на не менее необычную фамилию автора — вверху теснился набор пусть и латинских, но не совсем понятных ей букв.

— Вновь что-то связанное с Румынией?

— Нет, — он не сдержал смешка. — Это русский писатель.

Ответ лишь ещё больше сбил с толку. Разве?..

— Разве книги у тебя хранятся не в оригинале?

— Эту я переводил для уже упомянутой прежде приятельницы. Хотел, чтобы она прочла, но её русский слишком уж неважен: границу империи она пересекала за всю свою вечность то ли дважды, то ли трижды… иными словами, явно недостаточно, чтобы читать в оригинале, тем более подобного рода тексты. Другие его книги у меня действительно в первозданном виде.

Аннабель, не вполне уверенная в его серьезности, с сомнением открыла книгу и вмиг окаменела, увидев взаправду, что содержимое не походило на результат типографского труда. Текст на страницах напечатан, видимо, не какими-нибудь громоздкими печатными станками, а обыкновенной пишущей машинкой.

Неужели он сам?.. Переводил, печатал и верстал весь этот увесистый том сам?

Господи, есть ли что-нибудь, что он не умеет и чего не знает?

— Хорошо, — вздохнула Аннабель, принимая условия. На обложке никаких иллюстраций не было — пустая. Пока не раскроешь, не поймешь, о чем сюжет. — До какой части?..

— До четвертой.

Аннабель кивнула, стиснула в руках эту немного пугающую своим внушительным видом литературную глыбу, и смиренно отправилась читать.

Чтение отняло у неё больше времени, чем она предполагала.

Ей казалось, что это должно отнять не более суток, но она просчиталась. Может быть, если бы слог был иным, если бы всё ей было понятно и если бы она не прерывалась столь часто… но она прерывалась. Снова и снова. И потому читала около семидесяти часов — без сна и любых других занятий.

После английской прозы слог ей показался нагроможденным, переполненным витийством, да таким, что приходилось продираться через особо длинные абзацы как через путаные лесные дебри. Но на пятидесятой странице привыкаешь, и тогда проблема в ином — в разности культур.

Первые два раза Аннабель просто выходила в гостиную и уточняла у Демиана всё необходимое для наиболее полной картины в воображении. К примеру, сколько это, неоднократно упоминающаяся «тысяча рублей», если перевести в фунты стерлингов. Или, например, каким образом читатель должен понять, что Alyosha и Alexei это один и тот же герой… Аннабель сообразила и сопоставила эти имена по смыслу довольно скоро, но на всякий случай у Демиана это всё же уточняла, чтобы совсем уж не запутаться, ведь героев было с самого же начала неприлично много, и все с необычными именами, длинными, непонятно как читающимися…

На третий раз она сдалась и осталась уже сидеть в гостиной, чтобы не бегать вечно из комнаты в комнату, а уточнять сразу на месте.

Демиан против совсем не был. Его, кажется, наоборот развлекало подобное её непонимание и смятение из-за несоответствия многих тонкостей в культурах. И особенно его занимала её реакция на прочитанное — моменты, когда она вновь прерывалась, но не чтобы задать новый вопрос, а чтобы осмыслить. Убирала на мгновение книгу с глаз своих, прокручивала прочитанное в уме, представляла, и порой либо попросту вот так замирала, обдумывая, либо утомленно откидывалась на спинку дивана, опуская на неё отяжелевшую голову.

Некоторые строки особенно потрясали душу, и у Аннабель нередко мурашки бежали по коже — приходилось передернуть плечами, только бы согнать холод с кожи. Не всегда она сходу распознавала весь ужас, лежащий в строках, но когда проявлялось в полной мере осознание… к примеру, слово «обидчик» имеет ведь столько разных сторон и значить может что угодно, поэтому Аннабель не сразу могла распознать, что под ним могло бы крыться страшное «насильник». Осознавала весь ужас разве что после того как упоминалось впоследствии деликатное положение той самой «обиженной»…

В других же строках грязь была явная. Когда Аннабель прочла, как один из героев в детстве «очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией», на секунду замерла, а затем перечитала ещё, и ещё, ища в совершенно простых словах какой-нибудь иной смысл. Нет. Герой и впрямь просто любил вешать несчастных кошек. Так ещё и надоумил другого героя засунуть острую булавку в кусок хлеба, который они потом скормили дворовой собаке…

Но самое страшное — её это и завлекало. Отталкивало, отвращало, но удерживало стальными клещами. Интриговало, как сильно ещё погрузятся в черноту эти бедные, исковерканные судьбами герои. Вся эта кричащая греховность, все немыслимые безумства… бывает, порой, в произведениях, что авторы возвышают зло, приукрашивают зло, покрывают зло лоском. Здесь такого не было, здесь была беспощадная честность, оставляющая читателя разбитым, озадаченным и беспомощным. Здесь ощущение после прочтения — будто душу вываляли в грязи. Именно той грязи, что была в её любимом, ужасном Лондоне и которой ей не хватало в искусственно-прекрасном Виши.

Когда была перевернута последняя страница, Аннабель ещё с час сидела с этим скверным осадком в легких, не шелохнувшись, всё-всё обдумывая. Демиан её не торопил.

— Разгадала? — невозмутимо поинтересовался он, только когда Аннабель отложила плотный том на чайный столик и, поправив складки на юбке, сцепила пальцы замком.

— Нет.

Демиан чуть наклонил голову вбок, с любопытством ожидая истолкования этого немногословного вердикта.

— Поначалу я предугадала, кому предстоит быть убитым, там всё совсем очевидно: денежный вопрос… раздражающий всех и каждого бедокур-старик… — Аннабель повела плечом, выражая, насколько прозрачной складывалась картина на первых главах. — Однако затем, где-то на трети книги, серьезные попытки что-либо предугадывать я оставила. Само собой, убийцей не мог быть тот, на кого всё указывало, это я понимала, но в таком случае под подозрение у меня падало ещё три героя… и распутывать, кто именно из них, мне уже не так уж сильно хотелось. Позволила себе увлечься сюжетом.

Судить о мыслях Демиана по его лицу всегда было заведомо ложной идеей, но всё же на нём в этот миг определенно не читалось удивления или какого-нибудь даже разочарования, ровно наоборот — как будто он и не ждал разрешения загадки. Выбирал нарочито для Аннабель сложное. Не в логическом смысле, а сугубо эмоциональном.

Очевидно, бесконтрольность чувств и чрезмерное сопереживание героям — её безусловная слабость.

Несколько удивило Демиана иное:

— Ты ведь могла бы солгать, что разгадала сама. Проверить это я бы никак не сумел.

— Какой в этом толк? — Аннабель практически оскорбилась. — Произвести на тебя впечатление?

— Ты и о «валюте» нашей позабыла?

— Нет, я помню. Но не имею склонности к лжи ради выгод. Я видела у тебя на полках ещё Коллинза, его романов не читала, но его хитросплетение интриг хвалят — там и отыграюсь. А у Достоевского… — диковинная фамилия звучала из её уст непривычно и как-то нескладно. — Сам факт убийства — последнее, о чем мне хотелось рассуждать.

Голос её приобрел по-прежнему непривычную, но уже знакомую прохладную надменность, которая Демиану, как ей иногда казалось, наоборот в некотором роде нравилась. И это ей претило, так сильно, до одури претило…