Запись девятая (2/2)

— И что же так привлекло твое внимание?

— Много всего, — созналась она и взяла вновь книгу, полистала страницы, как будто хотела отыскать какой-нибудь определенный момент, но это было напрасной затеей: глаза разбегались, мысли кучились целым беспорядочным роем. — Я едва удержалась оттого, чтобы самой не исчеркать твою книгу пометками.

— Ты вполне могла бы.

— Не в моей привычке портить книги.

— Как мысли о книге на полях могут испортить саму книгу?

Аннабель сперва хотела возразить, но вовремя осознала, что у неё нет никаких серьезных доводов. Её просто так научили. Матушка говорила: книги неприкосновенны. Каждая — необычайная ценность, и не стоит вторгаться в сотворенный писателем мирок своими суждениями, которые вполне могут просто храниться в голове, зачем отмечать и портить ими бумагу… но книг ведь, по сути, так много! Выпускаются в таких тиражах, что ничего не станется, если «испортить» свой экземпляр своим пером… это же как диалог с автором сквозь расстояние, годы и века. Почему она никогда об этом прежде не задумывалась?..

— К слову об этом… — решила она несколько сменить ракурс обсуждения, подводя к более её интересующим вещам. — Цитаты здесь подчеркнуты твоей приятельницей?

Были у неё ещё домыслы, что подчеркивать мог и сам Демиан, если вдруг, например, перечитывал однажды свой же перевод, но всё-таки такая версия совсем с теми цитатами не вязалась.

— Да. Я просил её отмечать заинтересовавшие её строки.

— Так я и подумала… слишком уж много тут подчеркнуто высказываний Ивана, чтобы подчеркивал их ты.

Демиан усмехнулся, и не понять, почему: то ли его повеселила её наивная вера в то, что она хоть сколько-нибудь о его характере уже знает, то ли само заявление о несхожести с Иваном. Но ведь герой пусть и бывал высокомерен, пусть ему совсем не чужды такие же, как у Демиана, сомнительные рассуждения о вечном и очень даже чуждо истинное сострадание, он также был нерешителен и чрезмерно впечатлителен.

— Не знаю, не знаю, Аннабель… с его мнением о жестокости<span class="footnote" id="fn_31996481_1"></span> я очень даже солидарен.

— Но явно не с мнением о любви к жизни<span class="footnote" id="fn_31996481_2"></span>.

На это он только снова улыбнулся — не стал спорить. И подобное отсутствие возражений, напротив, распалило в ней новый поток рассуждений.

Если так подумать… разве не любит он жизнь, именно как там написано, вопреки всякой логике? Не конкретно свою, а жизнь в целом, в общем смысле… ведь столько у него происходило, столько он пережил, да за все века жизнь должна была стать нестерпимой, либо же наоборот, попросту прискучить, а он?.. Жив. Кажется, совсем не думает заканчивать с собой. Ещё и скрывается от какого-то там охотника, только бы эта жизнь не прервалась…

— Почему ты обращала такое внимание именно на цитаты Ивана? Неужели отождествляешь себя с ним? — прервал он её мысли, и она подняла на него рассеянный взгляд. Неуверенно пожала плечами, сама не зная. Возможно, в чем-то. — Занятно… мне казалось, ты больше сходств найдешь скорее с младшим из братьев.

— Из-за его религиозности?

— Я тебя умоляю, Аннабель, — он, казалось, едва не рассмеялся. — Это почти оскорбительно, считать мои суждения до такой степени поверхностными. Разумеется, не только из-за религиозности. Но чтобы ты ассоциировала себя с Иваном? Начиная с его теории о вседозволенности и заканчивая заявлением о том, что не найдется отчаяния, которое загубило бы его жажду к жизни… не напомнишь, на каком дне ты попыталась заколоть себя клинком?

— До этого я была с ним целиком солидарна. Пока мое отчаяние некто не довел до апогея.

В изгибе его губ по-прежнему намечалась улыбка, и бордовые глаза как-то недобро, сардонически блеснули.

— Да… печально, — небрежно бросил он, поведя плечом и безучастно отведя взгляд. — Интересно, кто же этот изверг.

— О, не смею даже представить, уж точно не человек, после всего теперь зачем-то пытающийся расположить меня к себе литературой.

— Милая Аннабель, если ты начинаешь проникаться ко мне трепетными чувствами, это вовсе не значит, что я делаю это нарочно.

Возмущение поднялось в ней разом, вместе с желанием подняться самой и уйти в комнату, но Аннабель всё это в себе разом подавила. Не стоит давать волю эмоциям и упускать возможности. Поговорить с ним, узнать о нем больше… по крупице продолжать собирать его историю.

Поэтому она только глубоко вздохнула, качнула головой и задумчиво пригладила складки на юбке, размышляя, как бы в этом разговоре подобраться к нему самому.

— Выходит… с Достоевским ты тоже был знаком лично?

— Да, — подтвердил он, и его нисколько не смутила настолько резкая перемена темы, отвечал спокойно: — Притом с его отрочества.

Это уточнение немного удивляло, но никак не перебивало изумление от самого знакомства Демиана с ним. Так странно… провести трое суток плененной этим тяжелым слогом, давящим на разум, этими грязными образами и мудрыми высказываниями, и сидеть теперь перед человеком, который лично беседовал когда-то с этим автором, творцом истории, так сильно её поразившей.

Демиан откинулся на спинку кресла и расслабленно заложил ногу на ногу, дополняя немыслимо безразличным:

— Его отец умер из-за меня.

Вот это уточнение уже в полной мере перебило сам факт их знакомства.

Да почему ни в одной истории Демиана не обойтись без смертей? Настоящий любимчик Смерти, несущий погибель, куда ни придёт.

— Из-за тебя? — переспросила она уже как-то заведомо удрученно, как будто уже услышала очередную жестокую историю во всех её угрюмых красках. — Это же не значит, что именно ты его убил?

— Это уже как посмотреть.

Пока Аннабель вдруг неожиданно задумалась, как же пугающе часто и почти буднично стало мелькать в её лексиконе ужасное «убить» и все ему однокоренные, Демиан в свою очередь, видимо, задумался о том, стоит ли вовсе развивать эту тему.

И решил в её пользу.

— Что ж, ладно, можем считать этот краткий эпизод моего прошлого платой за твою честность, — произнес он, как обычно, с насмешкой.

Для него всё — смешно, всё несерьёзно, а у Аннабель внутренности сжались от неприятного извращенного предвкушения, которое ей было никак не понять. Как её может так тянуть к получению всех этих губительных порций мрака?

— Я общался с Достоевским-старшим в одно из своих очередных посещений империи. В каком-то смысле он считал нас приятелями, полагаю. Человеком он был специфичным, суровым, но потому и интересным — во всяком случае, для меня точно. Нередко я у него мог гостить, и, безусловно, странности он во мне отмечал, был не глуп, но слишком много пьянствовал, чтобы его недоумение доставляло мне хлопот… На момент нашего с ним общения у него было уже целое село душ, и я нередко мог, конечно, немного утолить там голод. Крестьяне пропадали часто, это для тех времен не ново — кто спился, кого закололи другие спившиеся, кто всего-навсего скончался от лихорадки… иными словами, пропажи не были слишком уж существенны и вопросов не вызывали. Однако однажды перед рассветом он невольно засвидетельствовал одному из моих, скажем… «завтраков». И невзирая на черствость его сердца, оно ему в тот миг отказало — попросту остановилось. Все подумали на расправу над ним его же крестьянами — он всегда был с ними жесток, исход вполне закономерный. Я же к этому выводу многих и подтолкнул, подкупив для этого одного кучера и доктора, для убедительности этой версии.

История действительно казалась закономерной, но только если до последних её строк. Для убедительности?..

— Зачем тебе было их подкупать?.. Зачем вовсе возиться? Если ты мог просто уехать, и какое тебе дело, подумали бы на тебя или нет…

— Как раз-таки потому что мне было любопытно понаблюдать подольше за этой семьей, или, вернее будет сказать, за осиротевшими детьми этой семьи. Одного из его сыновей — именно того, кто тебя интересует и интересовал в то время меня — тогда дома не было, учился вдалеке, приехал только на похороны. Я пробыл там ещё какое-то время, понаблюдал за ним и тогда уже всё-таки удалился, предположивший, что однажды о нем ещё услышу. Так и произошло, разумеется. Когда через полвека я вернулся, чтобы побеседовать с ним уже как с писателем, он меня не узнал, оно и к лучшему — ты сама понимаешь, человеком он был неглупым и вполне мог бы что угодно домыслить, увидев старого знакомого своей семьи ничуть не постаревшим, а наоборот, куда моложе его самого. Впрочем… — протянул он, помедлил, вспоминая: — Несомненно, он всё же видел во мне странности. Глубочайшей проницательности, да и обыкновенной мнительности, ему не занимать. Не удивлюсь, если он мог счесть меня посланником зла, слугой дьявола, простым чертом… однако же в беседах мне никогда не отказывал. — Эти воспоминания явно его занимали и несколько забавляли, растягивая ему теперь губы легкой улыбкой: — Иными словами, человек был занятный.

Но в последней фразе мелькнула и как будто некоторая тоска — не понять, сыгранная ли или искренняя. Демиан, держа локоть на подлокотнике, устало коснулся пальцами виска, впав, судя по взгляду, в некоторые раздумья, которые затем же озвучил:

— На самом деле, досадно, что подобные дарования смертны. Меня даже посещала размытая мысль обратить его, чтобы не терять одного из редких выдающихся умов, но сомневаюсь, что он потянул бы ношу бессмертного. — Усмехаясь и отнимая руку от виска, он покачал головой: — До чего же был впечатлительным… Порой нервным и болезненным, порой ворчливым и просто кошмарно вспыльчивым. И слишком уж религиозным. Думаю, стать кровопийцей — явно не то, чего ему хотелось бы.

— Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь в здравом уме и по доброй воле вовсе этого хотел бы, — заметила Аннабель неприкрыто пренебрежительно.

— Я хотел.

Ей пора бы перестать удивляться всему, что слышит, но пока, вот, совсем не перестала. Оцепенела, вглядываясь с лицо Демиана, совершенно серьезное и непроницаемое — не шутил. Действительно хотел?.. В здравом уме и по доброй воле?

Аннабель сконфузилась, опустила глаза, думая, уместно ли спросить у него сейчас, как именно произошло его обращение. Но не успела — Демиан вернулся к прежней теме:

— Итак, его творчество тебе, полагаю, пришлось по душе?

— Более чем, — кивнула она, испытав весомый укол досады от этой смены тем. Оставалось лишь надеяться, что выдастся ещё однажды столь же удачная возможность расспросить его об обращении.

— Желаешь продолжить с ним знакомство?

Её брови слегка нахмурились. Немного она поколебалась, не понимая:

— Ты говорил, у тебя только один его переведенный роман…

— Это не проблема. Я вполне могу читать тебе вслух.

Мысли метались беспорядочно, и Аннабель не могла быть в полной мере уверена, что правильно истолковывает его слова. То есть, Демиан имеет в виду… переводить параллельно чтению? Читать и переводить? Сходу?

— Тебе какой в этом интерес? Заниматься такой глупостью, тратить время…

— Аннабель, у нас с тобой впереди несколько десятков лет. Я могу тебе всю свою библиотеку прочесть вслух, и, вероятно, у нас даже ещё останется в запасе несколько свободных лет, — заверил он, поднявшись с кресла, и с неприкрыто сыгранной досадой добавил: — Однако большая часть книг у меня всё же, увы, на английском и французском.

Никакого ответа Аннабель так и не дала, по-прежнему пребывала в сильной растерянности, но Демиан уже направлялся к кабинету.

Вдруг всё же остановился, обернулся и спросил:

— Что предпочтешь в первую очередь, роман о мятеже внешнем, то есть о революции, или о мятеже внутреннем? — вопрос сбил с толку, и Аннабель бросила наугад:

— О внутреннем.

Демиан кивнул, и прошло не более секунд четырех, прежде чем он уже вернулся в кресло. Теперь уже с книгой в руках.

— Тогда начнем с «Преступления и наказания».

Его негромкий мягкий голос наполнял подвал больше суток. Без перерыва, без продыху — ему не нужно было останавливаться, чтобы отдохнуть, перевести дыхание, как-либо прервать мерно льющуюся речь. Только читал, никак прочитанное не комментировал, не сбивался с написанного, увлекал своим завораживающим голосом в угрюмо-желтые душные улочки столицы, о которой Аннабель никогда прежде и не думала даже, ей это было неинтересно, но теперь… всё это время она даже не шевелилась. Ей не было нужно, как и Демиану. Люди обычно ерзают, поправляют волосы или одежду, откидываются на спинку или неуемно теребят что-нибудь в пальцах, но Аннабель все двадцать с чем-то часов пребывала в одном застылом положении, внимательно следя за тем, как сменяются друг другом главы жуткой истории.

И только глаза её оставались живыми, скользили взглядом то по непроницаемому, мистически красивому в своей увлеченности лицу — которое не трогали никакие эмоции на протяжении абсолютно всего повествования: ни на моменте злосчастного убийства, ни на моменте с бедной забитой кнутом клячей… — то по тому, как перелистываются в мужских руках одна за другой страницы.

Интересно, читал ли он так Виолетте. Когда та была человеком, либо уже демоном, но ещё совсем-совсем маленьким, чтобы уметь читать самой внушительные тексты… вполне, наверное, мог бы, и в сердце от подобной картины щемила тоска.

Это было единственной её сторонней мыслью за всю книгу — в остальном Аннабель не позволяла себе увести разум куда-либо в иное место, увести от читаемой истории.

Только когда та завершилась. Только когда была закрыта книга, и в подвале повисла тишина, нарушаемая лишь привычными звуками часов и сердец.

— О чем ты думаешь? — нарушил он первым эту тишину.

— Ты согласен с ним?

Уточнять, о ком и о чем идет речь, как ей казалось, нисколько не требовалось, но Демиан, как обычно, никогда не мог сразу перейти к сути и ответить по делу, привычно игрался:

— Уточни момент. На протяжении книги его мнение несколько менялось.

— Ты же понимаешь, о чем я.

Демиан хмыкнул. Провел глазами по гостиной, выражая равнодушие и, может, некоторую скуку.

— С чем-то да, с чем-то нет… я не согласен с его делением на высших и низших людей. Каждый своей жизни вполне себе достоин. — Аннабель вскинула брови. Правда? Это он ей говорит? Он, конечно, заметил её смятение, со снисходительной улыбкой добавил: — Просто меня это не слишком волнует. Если убивать, то убивать без подобного разделения, либо тогда уж не убивать вовсе. Главный герой причислил себя к высшим, очевидно, ведь кому хотелось бы быть «материалом»? Но что мешает любому другому человеку счесть его недостойным и ровно так же переломить ему голову? Нет, так это не работает и никогда работать не будет. Любые попытки быть судьей и выбирать, кто заслуживает смерти, а кто нет, обречены на провал. Никто никому не судья.

— Но ты же устроил однажды самосуд. Нашел и казнил убийцу мужа той девушки…

— Не из острого чувства справедливости, очевидно. Исключительно из чувств к Далии. Не стоит мешать всё в одно.

Аннабель задумалась, и подобное сравнение ему бы не польстило, но если всё же сравнить… как главный герой умещал в себе убийцу и заботливого брата и сына, так и Демиан страшнейшим, парадоксальным образом был губителем множества судеб и, оказывается, заботливым отцом. Но герой хотя бы ведь раскаялся… прошел целую череду терзаний, испытаний, которые привели его к истине. Его путь мучений — полноценное наказание за содеянное. Но мог бы раскаяться Демиан? Или его преступления — скорее тогда уж последствие наказания, данного ему неизвестно за что? Каким он был при жизни и мог ли заслужить подобное…

— Можно взглянуть? — нерешительно спросила она, указав взглядом на книгу в его руках.

Демиан без лишних вопросов положил её на край столика со своей стороны, и она сама проскользила по всей поверхности, чтобы остановиться на краю рядом с Аннабель. Господи…

Аннабель вздохнула, не зная, привыкнет ли однажды к подобным бесовским его выходкам, и с деланным спокойствием, едва ли не с безучастием, раскрыла книгу.

Буквы не имели почти ничего общего с той кириллицей, что она видела в блокноте Демиана, но всё равно она со всей наивностью немного полистала, пытаясь отыскать сходства.

Увы. Языки совсем разные. Да даже если бы были схожи, шансов расшифровать всё равно колеблются у нуля, притом в отрицательном значении.

Отбросив эти нелепые попытки что-то понять, Аннабель просто перелистнула к началу, чтобы посмотреть хотя бы на заметки, касающиеся романа, но и они, как будто глумясь над нею, оказались не на английском.

Аннабель подняла на Демиана глаза, не зная, как спросить или попросить, но он, за нею наблюдавший, сам всё понял — поднялся с кресла, пересел к ней на диван.

Никак причём вслух не акцентировав внимание на том, как Аннабель от подобной к нему непривычной близости — прежде они рядом не сидели — несколько поежилась, гоня прочь желание от него вовсе отодвинуться. Как будто исходящая из него холодная гибельная аура могла быть заразной, передаваться по воздуху и поразить её лёгкие, её сердце и разум.

Более того — он положил руку на спинку дивана за ней, но, должно быть, совсем не для того, чтобы поиздеваться над нею, как обычно, а просто потому что ему так удобнее.

Ему удобнее занимать собой всё пространство.

Не только в буквальном смысле, когда он вальяжно к чему-нибудь прислоняется, но и в фигуральном. Аннабель сложно судить, общалась она с ним только наедине, но она могла живо представить — как заполняет он собой всё пространство, даже уже полное людей. Как приковывает к себе цепями взгляд среди целой толпы, как единолично властвует людским вниманием, причем именно целенаправленно, способен этим запросто управлять, как ему только вздумается, подобно очередной своей сверхъестественной способности, ведь на балу у Хэмптонов Аннабель умудрилась, наоборот, его совсем не заметить…

Для Аннабель же подобное его положение стало причиной никак на спинку не опираться, хотя она и так, наверное, не стала бы: слишком уж сильное напряжение чувствовала рядом с ним, и спина её оставалась подобна игле всё то время, что они по итогу просидели вместе.

Невзирая на это существенное напряжение, невзирая на требовательно пульсирующее внутри желание уйти, Аннабель всё же все чувства в себе преодолела и стала указывать Демиану то на подчеркнутые строки, то на его собственные неанглийские пометки.

Он же в свою очередь не слишком заинтересованно всё ей переводил.

«Не более чем затяжной максимализм»… «предсказуемое легкомыслие»… «отчаянная попытка доказать собственную ценность, провальная»… «ну, разумеется… лишь очередное проявление инфантильности…»

— Кажется, ты не самого лестного о нем мнения, — негромко рассудила она в какой-то момент, переворачивая снова страницу. — Мне напротив казалось, что тебе-то этот герой мог бы понравиться.

— Мне больше по душе персонажи, которые после своих прегрешений не убиваются бесцельно половину книги.

— В таком случае, я тоже тебе не слишком по душе? — хотела она скорее съязвить, но любой намек на её усмешку, пусть даже совсем невеселую, исчез, стоило ему ответить:

— Ты значительное исключение.

Господи, как же ей подобное не нравилось… Подобные его замечания, граничащие, возможно, едва ли не с заигрыванием, но куда более мрачным и настораживающим ввиду обстоятельств, в которых Аннабель заперта. Буквально.

Ей не нравилось совершенно сидеть к нему вот так близко и не нравился его к ней интерес, не нравился этот его взгляд, которым он её одарил — с привычной нагловатой несерьезностью, в которой немного потаённой серьезности словно всё же сквозило, — и этим вынудил неловко опустить глаза самой, через силу возвращаясь к книге в её руках.

Не нравилось. Ничего. Но она старательно продолжала забываться в том, что её спасало от этих тягот размышлений и безнадежности — в литературе.

Целые часы уходили на подобное занятие.

На то, чтобы с предельным вниманием просмотреть все подчеркнутые цитаты, все заметки, даже совсем незначительное, будь то простые вопросительные или восклицательные знаки на полях.

Всё, что было нужно, он терпеливо переводил ей вслух, а когда этого не требовалось — молча за нею наблюдал, и её подобное внимание крайне смущало, хотелось скинуть его с себя, как неприятную колючую ткань, но не могла. Тут либо избавиться от этого взгляда, уйдя в комнату, либо продолжать копаться в мыслях Демиана хотя бы через проводник в виде озвученных им читательских комментариев. Предпочтительнее всё же второе.

А после — ещё одно произведение того же автора, прочитанное вслух. И ещё несколько часов анализирования подчеркнутых в нем цитат.

Затем ещё одно. И ещё, и ещё… пока не закончился весь Достоевский.

В чем-то она была даже благодарна Демиану за такой для неё выбор для чтения: все книги этого автора были исчерчены записями, почти на каждой странице где-то да находилась заметки чужим пером. На полях Дюма или По такого объема чернил не было.

Но не сказать, что его образ в её голове стал совсем отчетливым. До этого ещё совсем уж далеко, если не сказать невозможно, фантастически недостижимо.

Прежде совсем-совсем размытый, образ теперь прояснялся разве что на пару процентов, не более того. Как портрет, лишенный своей особой глубины. Поверхностный набросок небрежными штрихами.

Как уже можно было понять, Демиан предпочитал злой юмор и потому немалой частью его заметок являлись сатирические комментарии ситуаций и характеров. Порой откровенно жестокие и грубые, но к её собственному ужасу — нередко очень даже меткие. Изредка случалось даже, что Аннабель с ним соглашалась, пусть вслух и не признавала.

Но куда чаще всё же всё в ней подобным его заметкам протестовало, потому что во многих случаях он всего лишь вдоволь издевался над религиозностью героев, чистосердечием и моралью. Эту черствую иронию Аннабель слушать совсем не желала, но приходилось — сама же и просила озвучивать непонятные ей записи. Поэтому слушала и внутренне кипела, никак внешне этого не выдавая, разве что стискивая до боли зубы.

Также, подобно герою Байрона, с которым она сравнила его почти в самом начале их мрачного знакомства, — Демиан предсказуемо не терпел людей, открыто взывающих к жалости и демонстрирующих свои недостатки и слабости, пусть даже если это делается с какой-нибудь корыстной целью, например, манипулирования умами других, неважно, целенаправленно или нет.

Ему нравились персонажи скорее сдержанные, рассудительные, манипулирующие совсем иначе — с помощью использования тех слабостей, что как раз так нестеснённо являет всегда первый тип.

Иными словами, нравились такие, как он.

Кажется, ему особое удовольствие доставляло расслаивать на мельчайшие волокна души <s>людей</s> персонажей, вглядываться в них своим кровавым взором и пытаться счесть их потаенные страхи и всю их уязвимость куда раньше, чем оно вскроется само. Человеческие личности для него были не более чем увлекательная головоломка.

Один из незначительных тому примеров — Демиан предугадал едва ли не в самом начале, что к концу произведения один из персонажей покончит с собой, хотя Аннабель тот казался таким безнадежным чудовищем, да и элементарно всего-навсего эгоистом, что самоубийство — уж точно не та кончина, что могла бы ей представляться. А Демиан запросто догадался. «По расставленным автором акцентам»:

— Человеком он был гнусным, но гнусность эту признавал, а потому, несомненно, чувствовал к себе громадное отвращение, если судить именно по тому, как часто он разглагольствовал о том, насколько же он грешен и скверен, — разъяснял он Аннабель. — Иного исхода у него быть не могло. Не в представлении автора, во всяком случае.

Как бы ей это ни претило, подобная проницательность не могла не вызывать хотя бы крупицу восхищения.

Это ведь немыслимо, как умело Демиан читал человеческую суть… причем проявлялось это же и прежде. Не счесть, сколько раз за все эти месяцы с момента похищения он предугадывал, что она хочет сказать или сделать, понимал порой с полуслова, либо без слов вовсе, притом не в банальном понимании, а как будто в самом деле читал все её мысли. Безусловно, не то чтобы Аннабель — слишком уж загадочная личность, закрытая книга, чтобы чтение её помыслов было целым достижением, и всё же это всегда неизбежно обескураживало.

Обескураживало, но объяснялось, наверное, довольно просто. За его плечами миллионы прочитанных книг и миллионы встреченных судеб. По меньшей мере пять веков жизни и множество историй — произошедших с ним, либо же рассказанных другими.

Насколько же умен и мудр должен быть человек, имеющий подобный бесценный многовековой опыт? Да Аннабель могла бы едва ли не благоговеть пред ним…

Если бы только он не был тем, кто сложил её идиллическую жизнь в руины, отнял её семью и родной кров, чтобы теперь, после стольких его веков восхищающего познания, заниматься такой неимоверной чушью, как ребячески играться с нею, беспрестанно язвить и шутить, подобно юноше, которому не сидится на месте.

У неё в голове не укладывалось… как человек, которого она узнавала по подчеркнутым цитатам в его библиотеке и по услышанному прошлому, мог быть тем же человеком, что нередко вдоволь острил над нею и развлекался тем, что всего-навсего провоцировал её на веселящую его реакцию какими-нибудь поступками, как, например, магически подвинуть её кресло к нему и тем самым напугать?..

Ещё более занятный вопрос для её рассуждений: как он, явно увлеченный творчеством столь ярого гуманиста, мог свершать на людьми такие зверства, проводить эти свои вечные эксперименты, убивать не глядя и творить ещё много-много самых разных ужасов?.. Ладно если бы книги эти его интересовали лет пятьсот назад — вечность выжигает из человека человечность, — но, как выяснилось в ходе одного из разговоров, Достоевский жил не так давно, умер лишь лет восемь назад…

Демиан — ходячее противоречие, и неизвестно, устанет ли она однажды от попыток понять его, но пока не уставала. Пока ей было интересно.

На Достоевском чтение вслух не закончилось. Когда закрыта была последняя его книга и когда изучены были вдоль и поперек все пометки, Аннабель поинтересовалась:

— Сколько языков ты знаешь?

— Если не ошибаюсь, примерно шестьдесят два, считая с некоторыми диалектами.

Её глаза распахнулись шире, и Демиан мягко рассмеялся, уточнил:

— Увы, прямо-таки свободно говорю лишь на двадцати семи.

— О, это, безусловно, совсем меняет дело, — пасмурно пробормотала она скорее себе, пытаясь осознать…

— Когда достаточно хорошо разбираешься в устройстве какого-либо языка, выучить сходные ему уже не составляет труда. Дело остаётся лишь за изучением некоторых нюансов и заучиванием лексики, что с нашей острой памятью совсем непроблематично, тем более в языковой среде, а путешествовал я постоянно. Поэтому я мог бы даже сказать, что шестьдесят два — не слишком-то много для моих лет, но, как ты понимаешь, у меня были и совсем другие занятия, которым я предпочитал посвящать своё время.

Да, конечно… демонологические исследования, эксперименты…

Явно не подобного ответа она ожидала, спрашивая, — когда же она прекратит удивляться сущим для него мелочам? — но сбиться с мысли себе не позволила, осмелилась подойти к теме, о которой думала первоначально:

— Смею предположить, немецкий входит в эти двадцать семь? Я видела у тебя на полках Гофмана…

Демиан мгновенно распознал, в чем суть её вопроса и некоторого смущения, и улыбнулся.

— Разумеется. Какую его книгу ты хотела бы послушать?

Время утекало сквозь пальцы. Часы, дни, недели… месяцы. Большая часть летнего времени ушла всё же на романы Достоевского, но те часы тянулись ещё вполне себе сознательно, Аннабель не ощущала, что теряется в днях, пускай и была всецело поглощена беседами и рассуждениями.

Когда же началась череда самых разных авторов и самых разных произведений… притом преимущественно маленьких, каких-нибудь поэм, а порой и просто стихов — Аннабель уже совсем не поспевала за течением времени, да и не старалась успеть. Погружалась в читаемые Демианом миры, вчитывалась в его пометки, продолжала составлять для себя его портрет.

Ей всегда казалось, что читающие люди по умолчанию люди разносторонние, и как же много тогда граней должно быть у личности, прочитавшей и видевшей в жизни столько?

Всё больше мнение Аннабель укреплялось в том, что у Демиана должно быть бессчетное количество масок, и шутовство его, наверное, — тоже. Всего лишь одна из личин, которую он бог знает зачем демонстрирует чаще остальных, как бы в намерении разрядить напряженную вечно атмосферу.

И может, получалось бы — не будь Аннабель собой. Или, возможно, всего-навсего не будь он её похитителем, ведь эту грань его портрета она держала перед глазами с особым усердием. Стараясь не забываться и всё равно забываясь.

Так получалось, что у всей этой безумной ситуации две стороны. С одной, Аннабель так отчаянно хотелось убежать в вымышленные истории подальше от собственной безнадеги… с другой — ей претила сама только мысль жить праздной жизнью и не думать о том, кем является человек, с которым она свое праздное увлечение и разделяет.

Больше всего её душу корежили именно эти немыслимые взаимоотношения. То, в какой непринужденный оттенок они всё больше окрашивались. Теперь уже, если Аннабель с ним как-либо случайно мимолетно соприкасалась — этого не избежать, когда сидишь с ним на одном диване и регулярно просишь его перевести ту или иную пометку, — она чувствовала себя стесненно и некомфортно не от ужаса соприкосновения с чудовищем, а лишь, наверное, от того, что был он ей малознакомым человеком и тем более — мужчиной, который, кроме того, лишь каких-то несколько месяцев назад держал её всё равно что в своих объятиях, припав губами к её шее.

Оттого же было и всё то же напряжение, когда всего-навсего находилась она рядом с ним. И неприятие любых его взглядов и колкостей, едва-едва не перетекающих в заигрывания… Но разве такие легкомысленные мелочи должны волновать её ум? Не тот факт, сколько судеб загубил этот, пусть и интригующий как собеседник и сложная личность, но всё-таки, в первую очередь, убийца?

Возвращалась она к этим суждениям непростительно редко. Бывало, задумается об этом, когда он ей читает, и пропускает немало страниц… а Демиан причём всегда это замечает. Спрашивает, не нужно ли перечесть последнюю главу и, даже если она рассеянно мотает головой, запросто распознает безыскусную ложь и всё-таки перечитывает.

Рядом с ним она думала о неправильности происходящего всё-таки куда реже, чем наедине с собой, а наедине с собой она оставалась не так уж часто — только когда уходила спать, на чём обычно настаивал скорее Демиан. Притом спала она не с рассвета до заката: летом день слишком уж длинный, да и в начале осени — тоже. Спала куда меньше, потому что там, в своей спальне, наедине со своими мыслями-истязателями, ей невыносимо, а потому всегда старалась как можно скорее возвратиться к чтению — самостоятельному, если это английская или французская проза, либо же с помощью Демиана.

Но всё чаще случалось, что зайдет она на рассвете в свою спальню и смотрит несколько минут, без преувеличения, в одну точку, пытаясь осознать, что же она творит с собою.

Что. Ты. Делаешь, — так и звучал в голове обреченный голос, рубленый отчаянием. Как глубоко она ещё погрузится в это болото мнимой безмятежности…

И так продолжалось долго.

Неприемлемо долго, пока Демиан сам не поспособствовал тому, чтобы она очнулась от подобного жуткого самозахоронения в книгах.

— Аннабель, — бросил он ей, когда она уже направлялась на очередном рассвете в свою спальню, чтобы затем попытаться заснуть, претерпеть все дневные кошмары и вновь окунуться в миры, написанные чужим пером.

Не ожидав, что он ей окликнет, Аннабель настороженно замерла.

— Сегодня девятнадцатое октября, если хочешь знать, — буднично сообщил он, и она непонимающе нахмурилась. — Ровно год с момента похищения.

— Ты ждешь от меня поздравлений с годовщиной?

Вырвалось само — как защитная реакция рассудка, отказывающегося в полной мере вдумываться в услышанное. Господи, ещё полгода назад она бы и не подумала выдавать ему колкости, щиплющие ядом на языке, так беспечно — практически как он, — а теперь?..

Аннабель вспомнила невольно одну из подчеркнутых в тех книгах строк, которая нередко стояла у неё перед глазами всё это стремительно утекающее время. «Мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния».

Получив в ответ на свою фразу лишь едва слышную усмешку, Аннабель покинула всё же гостиную, а очутившись в коридоре — со сверхъестественной скоростью оказалась в своей комнате, ведь осознание прозвучавшего нарастало с каждой секундой, затапливая ужасом.

Тихо затворилась дверь. Аннабель прислонилась к ней спиной и закрыла рот руками, как будто пряча крик, который всё равно бы не сорвался с её уст.

Год.

Аннабель здесь уже год.

Уже целый год с момента, как она последний раз видела лица близких, спала в своей постели, чувствовала на себе лучи солнца или шелест ветра, употребляла совершенно обычную человеческую пищу, принимала горячую душистую ванну и брала в руки свои книги, свои вещи… всё, что было для неё будничной рутиной, бесповоротно уже затерялось где-то там, в прошлом, подернулось дымкой недосягаемости.

Там наверху наверняка уже стали постепенно подживать душевные раны родителей… если они живы и в здравии. Аннабель же не знала ничего. Погибнуть можно и не от старости, а по болезни, по несчастному случаю…

Джерри уже шесть с половиной лет, а Рассел наверняка вполне нашел себе иную невесту и живет в счастье, и Аннабель, безусловно, в таком случае за него рада… но ей не по себе. Оттого, как легко она могла пропасть из жизней дорогих ей людей, оттого, как неуловимо пролетел этот год, хотя казалось, что только вчера она очнулась и первым же делом помчалась к дверям, подальше от пугающего незнакомца.

Господи, двери… За эти несколько месяцев Аннабель же и не предпринимала больше никаких попыток. Ей нужно открыть всего одну дверь, решить всего одну головоломку, а она так беспечно опустила руки, посчитав, что румынских записей ей всё равно не прочесть, и Демиан всё равно никогда не спит, и ключа ей не найти, так что же остается… неужели так просто смирилась? Привыкла уже к обреченности пробыть здесь ещё двадцать девять лет?

Нет. Нет, Аннабель не желала.

Всего год минул, рано ещё сдаваться. Ей нужно что-то делать.