Запись восьмая (1/2)

У меня чувство, будто я пала ещё ниже, и этой бездне всё не видно конца.

___________________</p>

Тишина повисла неприятная, давящая — чугуном, притом добела каленым. Припекающим голову по периметру черепной коробки, в которой бегали теперь роем мысли. Страхи, опасения, нежелание — признавать:

— Это же не значит, что?.. — надтреснуто начала она, не представляя, как закончить, сидела неподвижно, даже взгляд оледенело застыл, только внутри продолжал буйствовать рокот чувств.

Демиан отвел свои привычно бесстрастные, ничего не отражающие глаза к стеллажам, продолжая тянуть эту зловещую тишину.

— К сожалению, значит именно это.

К сожалению?

Если бы он сожалел, нашел бы любой другой выход из ситуации, что угодно было бы лучше, чем… господи. Боже.

Господи-Боже.

Аннабель даже думать о том не желала.

Когда Демиан ступил в кабинет, Аннабель тотчас же вскочила из-за стола, и это походило на тот же инстинкт, когда одергиваешь руку, коснувшись огня, только на сей раз она подалась в сторону всем телом — столь стремительно, что опрокинулся бы стул, будь она по-человечески неуклюжей.

У неё же заняло всего крупицу времени подняться и, никак стул не задев, оказаться уже в середине кабинета, выдерживая внушительную дистанцию.

Всё тело её выпрямилось, нервы накалились почти докрасна и мышцы зацементировались ожиданием, будто бы готовящиеся к защите, хотя надеждой действительно защититься от него Аннабель нисколько не обманывалась.

Если Демиан пожелает, ему ничего не стоит взять всё, что ему угодно. Ей с ним не тягаться, каким бы сильным и быстрым ни было её новое нечеловеческое тело.

Её встревоженный взгляд всё бегал опасливо по его лицу.

Внешние симптомы жажды у него уже спали, кожа бледна, но как во время танца, а не после. Никаких больше темных вен и страшных глаз. Кажется, действительно взял себя в руки, насколько то возможно, но Аннабель могла в красках представить, как полыхает у него сейчас в горле и какое всё вокруг для него болезненное резкое. Пока он не сомкнет клыки на её шее.

И вот — он делает ещё один шаг.

— Не трогай меня, — получилось удивительно холодно, твердо, притом, что Аннабель из последних сил сдерживала дрожь, норовившую разорвать оболочку отчужденности и сотрясти всё её нечеловеческое тело при одном лишь виде того, как он к ней приближается.

Пусть совершенно расслабленно, пусть неспешно и ничуть ни резко, пусть не выглядит угрожающе…

Для неё — угроза хуже любой возможной. И бьет в голове набатом тревога. Требование бежать или прятаться. Подальше от него, как бы мягко ни звучал его успокаивающий голос:

— Аннабель…

— Я могу вновь наполнить графин, — появившаяся вдруг паника в её голосе была жалкой, но Аннабель не могла. Не желала. Даже думать о том, чтобы он… Покачала головой, всё так же ни на миг не отводя от него испуганного взгляда, не моргая, только бы не выпустить его из поля зрения. — Сколь угодно. Наполнять ежедневно…

— Дело не в регулярности. Это не поможет.

— Но ты даже не попробовал!

Это уже походило на неприкрытое отчаяние, на откровенную мольбу, и глаза всё норовили заслезиться, но её в этот миг нисколько не трогала собственная ничтожность.

Демиан шумно вздохнул, будто восполняя титанические запасы терпения. Удивительно спокойно:

— Ты наполняла графин четыре дня назад. Ощущение же у меня, будто я не пил кровь месяцами. Дело не в регулярности, — повторил он, вновь делая медленный шаг, и Аннабель ещё больше отступила назад. — Последние два месяца целый графин мог ощущаться разве что незначительной каплей крови. Рано или поздно это бы произошло. Я слишком привык к тому, чтобы пить реже, но больше. Частые, но малые порции мне уже не помогают.

— Я могу наполнить графинов… пять. Подряд… если это поможет…

— Как ты себе это представляешь? Ты потеряешь сознание на третьем. А дальше мне у твоего бессознательного тела кровь в графин добирать?

Аннабель отвела всё же глаза, прикусила до боли губу. От её надменности не осталось ни следа, вернулась разом к прежней себе, к обычной испуганной девочке, желающей сделаться ещё меньше, исчезнуть, деться куда-нибудь, куда угодно, подальше отсюда.

И аргументов больше никаких. Были ли вовсе? Этот бессвязный лепет… Все её тщетные попытки воззвать к его сострадательности аргументами и счесть-то нельзя. Но она продолжала, унижаться:

— Я не хочу… Демиан, пожалуйста, я не хочу.

— Это не больнее, чем резать запястье. И тем более не больнее, чем пронзать себе сердце.

Говорил с нею, как с дитем, боящимся укола.

— Меня не боль заботит.

Демиану потребовалась секунда, чтобы понять, о чем речь. Чуть прищуриться, вглядеться в её лицо. Усмехнуться пренебрежительно.

— Да брось, Аннабель, сам факт того, что мы пьем кровь друг друга, довольно-таки интимен. Способ не играет особой роли.

Если он констатацией этого факта был намерен разрядить атмосферу, вышло отвратительнейшим образом. Потому что ей уже взвыть оттого хотелось — она и без того с трудом осознавала, что они действительно питаются кровью друг друга, питаются друг другом, выживают исключительно благодаря этому, теперь ещё и слышать вновь из его уст… теперь ещё и в стократно усугубившемся положении…

Взгляд её бездумно метнулся к двери.

И следом за взглядом — она сама. Даже размыслить не успела. Попыталась со своей мистической скоростью обогнуть Демиана вдоль стеллажей.

Глупо, отчаянно, наивно и безрассудно.

Прямо у дверей в стену предсказуемо врезалась его рука, преграждая путь.

Его внезапная к ней близость ошпарила новой порцией ужаса, но на этот раз Аннабель не подалась назад, хотя ещё могла бы — вполне могла бы отстраниться, вернуть меж ними дистанцию, он ведь даже не прислонился второй рукой к стене, чтобы заключить её в ловушку, хотя мог в любой момент.

Аннабель ведь и так в ловушке.

Ей некуда идти, некуда бежать. Даже если бы она всё же сумела покинуть комнату — неужели думала, что может где-то здесь спрятаться? Сбежать? Некуда. Никак. Заперта с ним.

— Демиан… пожалуйста…

Голос тихий, унизительно молящий. Что бы он ни говорил про «пожалуйста», только это слово и пульсировало в уме, щипало на языке, единственное её спасение, даже пусть понимала — не спасёт. Ничего, никакие просьбы. Какая же глупая, попросту невозможно глупая… молить его. Похитителя. Многолетнее чудовище.

На него Аннабель не смотрела, не поднимала глаз, чувствовала его близость всеми другими обостренными органами чувств — запах его парфюма, биение его сердца, дыхание, едва-едва ощутимо касающееся прядей её волос. И исходящая от него угроза, впивающаяся ей шипами под кожу.

Ещё немного, и её рассудок затрещит, как груда сухих веток.

— Анна. — Имя, лишенное в согласных любой мягкости. — Ты должна была понимать, на одних только графинах все эти десятилетия… — Его рука коснулась её аккуратно лежащих прядей, бережно убирая с плеча, и Аннабель дрогнула, распахнула шире глаза, отпрянула, вжавшись спиной в стену. Демиан тотчас же замер, не трогал её больше. Не продолжил фразу. Поджал губы, размышляя. — Послушай… — смотрел ей прямо в глаза, а она умирала. Вновь и вновь. Распадалась, собирала себя по крупицам и умирала заново. Не желала — быть к нему так близко, смотреть в эти хладнокровные глаза, слушать этот искусственно утешающий голос: — Если я сам возьму столько, сколько мне нужно, я смогу не тревожить тебя с этим ещё несколько месяцев. Никаких чаш, никаких графинов. В следующий раз — только осенью.

Аннабель умоляла саму себя успокоиться. Умоляла и решительно не понимала, на чьей стороне был её истошно твердящий что-то там внутренний голос — была ли здесь вовсе верная сторона, была ли где-либо хотя бы щепотка здравомыслия…

Сколько бы она ни просила Демиана, её просьбы бессмысленны, потому что выхода иного нет. Только если открыть проклятую металлическую дверь, отпустить свою пленницу и пойти напиться человеческой крови, но её едва не пробрало на смех, стоило представить подобный исход всего этого похищения.

А если не отпускать? Не мог ли он действительно хотя бы на час выбраться наружу, утолить жажду привычным ему методом и вернуться вниз? Вряд ли охотник, или от кого он прячется, как-либо об этом узнает…

Но это ведь значило бы новое убийство. Новую жертву, новое обескровленное тело. Новую боль невинного человека.

Люди не обладают способностями к моментальному восстановлению. А Аннабель…

С физической точки зрения с ней ведь ничего не станется. Рана заживет, кровь восполнится. Как он и сказал — как резать руку, как пронзить сердце. А с душевной? Сколько ещё должна страдать её душа от взаимодействий с чудовищем, категорически противоречащих её убеждениям, вере и воспитанию?

Это ведь весомее… Весомее танца или безобидного плетения прически, а ей даже они дались с непомерным трудом.

Но наихудшее — сколько бы она сейчас ни терзалась этими размышлениями, выбора в любом случае никакого. Демиан и без того возьмет, что ему нужно, насильно. Её «нет» его не остановит, ведь речь идёт об его выживании.

А озвучить предложение с тем, чтобы он отправился наверх… эгоистично обрекать ещё одну жизнь на погибель?.. По её вине, по её нежеланию губить свою душу погубить взамен другого человека?

Аннабель прикрыла глаза, чувствуя, как ломается, бьется и рвется по швам, и в горле жуткий ком, не дающий даже вздохнуть. Плакать, хочется плакать, пуститься в рыдания, продолжать всевозможно отнекиваться, только бы не дать ему к ней прикоснуться или хотя бы оттянуть этот ненавистный миг. Но каков смысл…

Сердце в груди колотилось лихорадочно, наверняка отдаваясь пьянящим пульсом в его уме, пробуждая в нём ещё большую жажду, распаляя ещё большую боль и желание вспороть ей как можно скорее артерию.

Придется. Нужно. Переламывая себя уже в сотый раз…

Аннабель нерешительно наклонила голову в сторону. Открывая для него шею.

Ей никогда этого не замолить. Никак, никакими молитвами, сколько бы времени она ни провела на коленях впоследствии.

Демиан сперва выждал несколько мучительно долгих секунд, как будто был намерен убедиться в её согласии — согласием это называлось лишь с огромнейшей натяжкой, — и медленно склонился к её шее.

Лучше бы он убил её. Давным-давно. Лучше умереть тысячекратно, чем чувствовать его дыхание на настолько чувствительном месте её без того неестественно чувствительного ко всему тела. Уже в этот миг её едва не передернуло, кожу усыпали мурашки, и затянутые тетивой нервы возжелали отпустить себя в попытке отдернуться от него, но некуда: стена за спиной, перед ней — он. Так близко, господи, так близко…

Хуже. Когда он прекратил изощренно мучить её промедлением и неизвестностью — стало хуже, разом. Вслед за дыханием — губы, коснулись кожи.

Бездумный протест налил свинцом ей вены, но не успело её тело как-либо отреагировать, когда бритвенно-острые клыки уже прорезали кожу.

За её испуганным вздохом от пронзившей шею боли последовало нечто бессознательное, какой-то глупый инстинкт — взметнулась в тот же миг рука, только бы попытаться… хоть что-то, как-то оттолкнуть, избавиться от источника боли, но Демиан тотчас же перехватил её запястье. Не позволяя.

Даже не отрываясь от неё.

Глоток за глотком. Её кровь смывала пламя его жажды.

Аннабель понимала, что уже поздно, бежать некуда, но всё равно как будто невольно пыталась отстраниться, больно вжималась в стену протестующими от такого натиска лопатками, пока куда большая боль всё разгоралась в месте соприкосновения с его зубами, так пугающе легко распоровшими ей кожу. Одолевала не только в месте раны, но и всю шею, и линию плеч — боль расползалась стремительно, захватывала всё больше областей.

Во рту почти сразу стало кошмарно сухо. Губы иссыхали, тоже, требовали воды или чего-либо иного и наверняка белели всё больше с каждой секундой, но узнать она бы не смогла, только представлять, думать и думать о чем-то бессвязном и мечущемся, пока безбожно терзается её тело.

Порой Демиан на миг отстранялся, и каждый раз в голове успевала прорасти наивная мысль, что пытка закончена, пока по её коже бежали теплые дорожки крови из открытой, не успевающей затянуться раны, но затем все надежды раз за разом сыпались, когда чужие губы вновь накрывали источник утоления жажды.

Походило на самый извращенный из возможных поцелуй в шею.

Под закрытыми веками уже собирались слезы от мысли, как выглядит эта сцена со стороны. Припавший к её шее мужчина, прижимающий её к стене практически всем телом, и она — не сопротивляющаяся, уже никак, совершенно, целиком отдавшаяся физической и душевной муке.

Дышать трудно, и Аннабель бросила попытки — ни вдоха больше. Не впускала в легкие ни резкий запах собственной крови, ни чужой запах могильного холода. Грудная клетка, в которой все прежние чувства теперь закипали до болезненного предела и не могли найти никакого выхода, окаменела, замерла, только сердце в ней было по-прежнему подвижным, яростно-перепуганным — колотило о кости, колотило, и пульс её был таким громким, что она опасалась вскоре лишиться слуха от этой оглушительной дроби бьющегося в отчаянии органа.

Удивительно, как в таком круговороте чувств она всё ещё могла так отчетливо ощущать чужие губы на своей шее. Удивительно, как держалась на ногах, норовивших подогнуться, переломиться под тяжестью мыслей.

Конечности слабели, несильный зуд зарождался где-то в пальцах и всё разрастался, полз по рукам и ногам, не болезненный, но всё равно мучительный оттого, что облегчить его никак, он там, под кожей, в сосудах, не достать.

Её посетила размазанная мысль, что это чувство, должно быть, из-за мгновенного восполнения утрачиваемой крови, но узнать наверняка ей никак, и разум уже одолевало головокружение, жестоко сменившее собой прежнюю простую слабость.

Ослабевшие пальцы кое-как вцепились в его плечо, когда колени всё же подогнула разливающаяся перед глазами темнота, но его рука не позволила сползти слабеющему телу вниз по стене, подхватила её за талию, удерживая — и теперь уже Аннабель была целиком в его руках. Пока её у него не отняла тьма, окончательно потопившая её в беспроглядной черноте.

***

Мягчайшая постель под ней казалась неудобной. Тело ломит, ноет, никакого желания двигаться вовсе — Аннабель и не пыталась. Понемногу, по шажку пробиралась через это состояние беспамятства, выбиралась из бессознательности обратно в комнату, в ненавистный подвал.

Прислушивалась к жалобам своего тела — к той разбитости, что бывала у неё в период её запойных месяцев, к стягивающему ощущению подсохшей крови на шее.

Прислушивалась к биению чужого сердца в тех же четырех стенах, что и она.

Тут же рассыпалась под ребрами тревога, целыми горстями, заполонила до краев дрогнувшее сердце. Рациональная часть понимала, что бояться уже нечего, пренеприятнейшее позади, но именно эти воспоминания, ещё свежие, горчащие, вызывали эмоции, крайне мешающие её желанию никак не шевелиться.

Распахнуть бы глаза, чтобы он был в зоне её видимости, спрятаться куда угодно, только бы подальше от него…

Но глаза Аннабель не открывала — как будто не желала выказывать, что уже очнулась. Хотела понять, что он хочет сделать, почему он вовсе здесь, в её спальне. А это определенно была именно её спальня: можно понять по местоположению потрескивающих зажженными фитилями свечей.

Не выдавать себя оказалось труднее, когда постель на самом её краю чуть промялась под чужим весом.

Боже. Боже, что ему снова нужно…

Больших трудов стоило не дернуться, почувствовав прикосновение к шее. Но это было не прикосновение его рук и уж тем более не прикосновение клыков.

Потребовалась секунда, чтобы определить.

Это ткань. Всего лишь слегка влажная ткань. Он… вытирал ей засохшую кровь.

Можно ли назвать это заботой, притом, что кровь эту утирать приходится после того, как он же вспорол ей артерию клыками?..

— Играть в спящую вовсе не обязательно, — заявил он насмешливо, но, как ей показалось, эта привычная колкая веселость в его голосе прозвучала не вполне искренней. Натянутой. Демиан аккуратно стирал с её шеи следы своего преступления, надавливая лишь совсем немного, как будто опасался, что мог бы простым прикосновением снова причинить ей вред. Аннабель всё же открыла глаза, неестественно медленно и неохотно. Разглядев в них вопрос, он объяснил: — Твое сердце тебя выдает.

Проклятое сердце, как она от него устала… даже клинок той осенью не помог, чтобы его навеки заткнуть, оно всё продолжает отягощать ей и без того тяжкое существование. Что ей осталось? Вырвать его, может?

Смогла бы она вырвать собственное сердце? Физически… должно быть, нет. Руку никак не извернуть, чтобы попытаться.

Мучителю своему Аннабель ничего не ответила, попросту не было уже сил говорить. Не из-за своего скверного самочувствия, а из-за опустошения, не оставившего в ней ни крупицы духа на эмоции, разговоры, взаимодействия, любые движения. Казалась сама себе статуей, но положенной горизонтально, сокрушенной и ничтожной. Пышная юбка её вечернего черного платья разметалась по покрывалу, руки по-прежнему в траурных кружевных перчатках: одна разместилась поверх корсета, другая обессиленно лежала рядом на подушке.

Усталым взглядом Аннабель всё следила за тем, как чужая бледная — но не столь сильно, как было совсем недавно — рука аккуратно водит тканью по её шее.

От влажной ткани ниже по линии шеи потекла капля, отчего пробежали по коже мурашки, но Аннабель и теперь не шевелилась. Как будто вместе с кровью он испил все её чувства до последней капли, высушил до дна.

Тупая боль несильным нажимом всё так же мучила виски, ломота в теле не только не пропадала, казалось — нарастала.

Сколько крови она потеряла?..

Другой вопрос — сколько крови он выпил?

Порой Аннабель забывала о том, что её кровь оказывает на него такой же эффект, что и его на неё. Не то чтобы она помнила многое в этих пяти месяцах… а в далекий первый, осознанный раз, она и вовсе ушла от него в комнату, не желая видеть, как он потягивает её кровь, но всё же никак она не могла представить Демиана опьяневшим.

Выпил он на этот раз однозначно больше одного графина, но и сейчас охмелевшим не казался. Разве что… да, быть может, слегка взгляд. Изменился. Зрачки расширены чуть больше обычного, делая глаза ещё темнее, глубже. И какой-то призрачный в них отблеск… Едва-едва уловимый, и не будь её зрение столь острым, будь оно человеческим, Аннабель бы и не различила, ведь в остальном это был всё тот же Демиан.

Если не считать дальнейших его слов.

— Я не желал, чтобы ты теряла сознание, — признался он, негромко, и оттого в голосе мелькнула хрипотца. — Прости меня, я попросту несколько… — он помедлил, подбирая нужное слово, — увлекся.

Внезапное и никак не вяжущееся с ним извинение обескуражило не так сильно, как необходимость что-либо на это ответить. Что на такое отвечать?

Ничего страшного? Извинения приняты? Все в порядке? Я не держу на тебя зла?

Или, быть может, куда лучше было бы заученное по этикету «не нужно, это не стоит твоего беспокойства»?

Всегда — гадкое обесценивание. Особенно — в нынешних реалиях, где дико, что это «прости» вовсе прозвучало.

Аннабель рассудила пойти по кардинально иной тропе.

— Кажется, ты задолжал мне историю.

Её голос тихий и тоже немного хрипловатый — в горле по-прежнему та щебнистая сухость, с момента её погружения в абсолютную трезвость Аннабель так и не выпила ни глотка; теперь же накладывалось и общее недомогание после утери крови.

Не исключено, что не будь она столь обессилена, не осмелилась бы так прямо перейти к самой сути. В конце концов, она станцевала целый танец, даже не представляя, как осторожно подойти к нужной, щепетильной теме. Но сейчас…

— Это правда, — согласился он со слегка приподнятым уголком губ, как будто ему понравилась подобная её черствая прямолинейность.

Но ей показалось, что отдавал этот ответ вполне очевидным нежеланием, какой-то призрачной усталостью, если не сказать легкой печалью.

Его рука всё ещё была у её шеи — засохшей крови на коже осталось много, это она видела по тому, как пропиталась уже насквозь тряпка, которую он изредка опускал в сосуд с водой, стоящий на тумбочке рядом, — но Аннабель это не волновало ничуть. Сейчас, когда она казалась себе столь опустошенной, она не видела причин, почему не позволить похитителю поухаживать за ней.

— С чего бы начать… — вздохнул он, на секунду отводя взгляд — кажется, действительно вспоминал.

Ему потребовалось несколько долгих секунд тишины, чтобы, должно быть, перебрать в голове необходимые воспоминания, оживить минувшее, сложить фабулу в правильном порядке. Аннабель не торопила. Признаться, она вовсе всё ещё не могла в полной мере осознать, что он действительно поделится с нею столь личным — приоткроет дверь в свое прошлое… Прошлое её мучителя, создания, с которым она провела наедине в запертом подвале уже семь месяцев, зная о нем разве что его имя.

Только бы не солгал.

Это всё, о чем она, уставшая от его игр, в тот миг молила.

Только бы не устроил очередное представление, не натянул очередную маску, не оставил её вновь ни с чем — разбитую, разгромленную его сокрытой под слоями учтивости жестокостью.

Наконец, Демиан приступил к рассказу:

— Представь Италию несколькими веками ранее. Тесные, раскаленные солнцем улицы с каменными и кирпичными домами… где-то там Алигьери корпит над своими литературными детищами… — Аннабель слегка нахмурила брови. Алигьери — «несколькими веками ранее»? Пятью веками, он хотел сказать? — Учитывая довольно-таки долгий срок моего существования, те годы можно считать едва ли не самым-самым началом моей новой жизни.

Аннабель всеми силами гнала мысли о том, сколько же ему по итогу лет, если на момент жизни итальянского поэта Демиан уже был нечеловеком.

Лучше бы вовсе как можно скорее разогнать любые размышления. Только бы не упустить ни слова из вьющейся слово за словом истории, которую он только начал, намечал только общую картину широкими небрежными мазками, но уже ею привычно зачаровывал, увлекал куда-то в дебри образов, где нагретые за день дороги и стены домов дышали жаром, отдавая накопленное тепло, где высились блестящие на солнце купола католических базилик…

Аннабель устроилась несколько удобнее, перевернулась набок, как будто ей рассказывали сказку перед сном. Отличие лишь в том, что эта история, начинающаяся столь безмятежно, по итогу обязательно её потрясет, заполонит до краев чернейшей смолой ужаса. В этом сомневаться не приходилось.

— Уже тогда я много странствовал и уже тогда понемногу собирал свою литературную коллекцию, — продолжал Демиан. — Чтобы найти Данте, пришлось изрядно постараться — именно в период моих поисков его угораздило быть изгнанным из Флоренции. Но поиски, несомненно, того стоили: искал я его исключительно как поэта, был заинтересован только в его сонетах, но нашел вещь куда более занимательную — в нашу встречу он как раз дописывал Комедию, о существовании которой я на тот момент даже не подозревал. — Демиан на секунду отвлекся от своего рассказа, промыл тряпку, чтобы затем вновь бережно коснуться её уже почти чистой шеи, продолжая: — Но это, безусловно, скорее лирическое отступление, уж точно не мои литературные похождения тебя сейчас интересуют, — улыбнулся он как-то несколько насмешливо-снисходительно, и Аннабель отвела глаза, будто устыдившись. Своего интереса, своей вовлеченности, с которой она ловила каждое его слово, ожидая, когда на воображаемых страницах этой истории появится уже знакомое имя. — Говорю об этом лишь чтобы подвести к тому, как я оказался в Равенне, куда меня привели те утомительные поиски. Итак… — со вздохом подвел он историю с завязки к основному действию, притом как будто совершенно скучающе, не слишком-то заинтересованно перечислял события: — После встречи с Данте я остался на какое-то время в городе. Повстречал там девушку, актрису местного театра. Я предупреждал тебя, что история эта весьма личная, поэтому, надеюсь, подобные подробности тебя не смутят — в эту девушку я влюбился. — Аннабель старалась никак не выказывать эмоций, но Демиан, должно быть, запросто читал их по глазам — и предсказуемо последовала его усмешка. — Не полагаешь же ты, что у меня с рождения сухофрукт вместо сердца? Учитывая, что тогда я, в сравнении со мной нынешним, был всё равно что юнцом, влюбленность — то яркое чувство, что наверняка известно тебе по книжкам, — мне была, конечно, не чужда.

Аннабель искривила линию губ, прекрасно распознавая, что последняя фраза — простая колкость в её сторону. Якобы сама она подобного чувства ещё не испытывала, сколько бы ни обманывалась мыслями о помолвке с Расселом, только книжки…