Запись восьмая (2/2)

Думать ей сейчас стоило не об этом. Не о себе — о Демиане. О юном, влюбленном Демиане.

Размытые попытки представить его влюбленным ни к чему не приводили. Его манера общения и без того была свободной, раскрепощенной, казалось, некоторый флирт, чаще раздражающий, читался даже там, где читаться не должен.

А если бы у него были ещё и чувства…

Тут же ужалила иная мысль. Что, если это не манера общения? Не могли ли у него быть чувства… сейчас? Не могло ли это быть причиной…

Размышления в её голове были неоформленными, вязкими, Аннабель сама ещё в полной мере не успела в них вникнуть, когда Демиан, увидев её задумчивость, все эти домыслы бескомпромиссно отмел:

— Твое похищение никак с той давней историей не связано. Если хочешь знать, на Далию ты совсем не похожа. — Наконец, он закончил с её шеей, оставил тряпку в сосуде, полном уже мутноватой от крови воды. Взглянул на Аннабель, слегка наклонил голову набок, будто и сам теперь размышляя о чем-то. В его глазах — всё тот же легкий отблеск опьянения, хотя речь была удивительно связной, сконструированной безукоризненно. Только когда он заговорил далее, Аннабель осознала, что в этот недолгий миг он, похоже, сравнивал… — Далия была зеленоглазой и русоволосой, — коснулся пряди её темных волос, осторожно убирая от лица, и Аннабель, на удивление, даже не вздрогнула — слишком часто он её касался за последние сутки. — Прямолинейной и ничуть не застенчивой. Если ты всегда больше в своих мыслях, она — в настоящем, всегда в нынешнем моменте. Всегда позволяла себе делать, что вздумается, позволяла всем словам срываться с языка, стоило ей только мельком о них подумать, и её никогда это не смущало. Её ничто никогда не смущало, стоит сказать.

Последние слова прозвучали несколько отрешенно и сопроводились недолгим уходом во всё ту же задумчивость — не настолько глубокую, чтобы он совсем потерялся в образах прошлого, но достаточно, чтобы его глаза на миг слегка остекленели, отстранились, давая ей секунду на то, чтобы задуматься самой.

Всё это ощущалось столь неестественно. Неправильно.

То, как он рассказывал… будто они были старыми добрыми друзьями, с которыми можно поделиться очередной припрятанной историей — одной больше, одной меньше. Не было ощущения, будто они незнакомцы. Похититель и похищенная. Ещё недавно не надеявшаяся даже на горстку информации о нём, теперь впитывала целый её поток и принимала почти как само собой разумеющееся, ведь таковой была атмосфера. Странно спокойной, не натянутой, располагающей к подобным откровениям — не исключено, что влиял опьяняющий эффект выпитой им недавно крови…

Иссякла секунда задумчивости, неохотно полилась история далее:

— Далия была совершенно безрассудной и с этим безрассудством сочетала в себе поразительную живость ума, — дополнил он её образ. — Ей не потребовалось много времени, чтобы самой разгадать, что я есть на самом деле. С другой стороны, учитывая, что по очевидным причинам встречаться с нею я мог лишь после заката… картина, конечно, складывалась вполне себе очевидная. И всё же загвоздка в том, что люди редко когда соглашаются посмотреть пугающей правде в глаза и признать её, даже если она очевидна. Далия признала довольно скоро, и её это от меня нисколько не отвратило. По правде, я и не был тогда тем абсолютным монстром, которым видишь меня ты теперь. — От этой фразы, сказанной серьезно, не язвительно, как порой звучало из его уст слово «монстр», сталось не по себе, неуютно и чуждо — отчасти и оттого, что в этот миг он заглянул ей в глаза. Но затем отвел. Повел плечами: — Да, безусловно, уже тогда я питался людьми… это неотъемлемая часть нашего существования. Однако нынешний свой цинизм я в себе взрастил уже по прошествии последующих веков.

Ещё одна невыполнимая задача помимо представления его влюбленным — представить его нециничным. Демиан сказал, что тогда он был по характеру всё равно что юношей, но как… как это могло быть? Как выглядеть? В чем проявляться?

Ведь даже сейчас, когда он был расслаблен, едва заметно охмелен, целиком открыт с нею — Аннабель видела в его острых чертах призрачно залегшие тени жестокости, пугающей угрозы, даже властности, бездушия. Невыводимые, въевшиеся намертво. Не вселяющие ей ужас лишь потому что жутчайшим образом она уже успела с этим свыкнуться, практически полностью, это стало частью её безумного существования.

Как же он мог быть без них, как без этой вшитой в кожу черствости, вечно контрастирующей с его продуманными, располагающими к себе действиями? На свою фантазию Аннабель не сетовала, но картинка его прошлого оттого вырисовывалась в голове мутная, до ужаса блеклая.

Демиан несколько помедлил, прежде чем перейти к следующей главе истории, что давалась ему будто бы нелегко, невзирая на то, как спокойно он рассказывал — словно действительно всего лишь озвучивал очередную легенду, никак с ним не связанную, пересказывал то, что было написано чужим пером и ничего общего с ним не имело.

— Далия была весьма юной, но, когда я встретил её, она уже овдовела. За полгода до моего появления в Равенне у неё скончался муж — скажу откровенно, жалкая, банальная смерть… убили на улице, в закоулке, при попытке обокрасть. Виновника так и не наказали, попросту не было для того доказательств. Затем я, узнавший всю эту историю, безусловно, убийцу запросто отыскал и свершил своего рода самосуд, чтобы хотя бы так Далию утешить, но пользы это особой не принесло — слишком долго она уже была истерзана этим горем и целиком прийти в себя, даже когда уже ответила мне взаимными чувствами, не могла. Наиболее печальное в этом было скорее то, что погибший муж оставил Далии не только скорбь. От него у неё остался ребенок — девочка. Виолетта.

Сердце екнуло, когда Аннабель осознала, что подходит черед той части истории, из-за которой всё и затевалось.

— Впоследствии я немало думал, было ли благом мое появление в жизни этой разбитой скорбью семьи, — продолжал Демиан, никак её интерес, далекий от всякой морали, не прокомментировав. — Вдовам всегда приходилось и приходится тяжело, ведь семью кормит мужчина, а у Далии ещё и полугодовалый ребенок… Сомневаюсь, что без меня они бы дожили хотя бы до весны — вероятно, погибли бы обе от голода. Но, полагаю, это можно было бы счесть вполне милосердной погибелью, если сравнить с тем, как всё по итогу обернулось из-за меня.

Аннабель запретила себе. Запретила додумывать прежде, чем прозвучит правда — ведь воображение уже оживленно заработало, мешая все образы в густом тягучем дёгте, в бессознательном желании повесить на Демиана всю вину, ведь таковым он и выглядел. Виноватым.

Лучше было не думать вовсе.

Только слушать. И Аннабель слушала, внимательно, не шевелилась и даже не дышала, не моргала… не сводила с него слегка уставших глаз, вслушивалась в каждое слово:

— Я не сомневался в чувствах Далии ко мне, всё было весьма прозрачно, но также нельзя было не заметить, как сильно она по-прежнему любила погибшего мужа. Сперва я считал это просто затянувшейся скорбью, которую она вдобавок большую часть времени умело маскировала, но чем дальше это заходило, тем больше я стал подозревать, что дело не только в этом. У неё несколько… помутился рассудок. Насильственная смерть мужа слишком её потрясла, оставила след куда больший, чем могло казаться вначале. Вполне возможно, что это усугублялось и моей сутью — что бы она ни говорила, трудно в полной мере принять в своей жизни мертвое существо, убивающее людей для пропитания. — На секунду он прервал свою речь, на последних словах окрасившуюся в неяркую насмешку. Слегка нахмурился, как будто был не здесь, был там, в Италии дантевских времен, и взгляд совсем такой же — отстраненный, далекий. — Я порой задумывался о том, чтобы покинуть её… О том, что без меня её душевному равновесию стало бы лучше — я мог бы оставить ей достаточно средств для существования и исчезнуть бесследно, не отравляя больше никак её жизнь. — Демиан качнул головой, как будто уже по прошествии столетий вновь отвергая ту давнюю нежеланную затею. — Для подобного поступка я был, конечно, слишком эгоистичен. Ведь всё же чувства к ней были сильны, не только к ней — к маленькой Летте тоже. Воспитание оставшегося без отца ребенка легло по большей части на мои плечи, если учесть, что всё чаще Далия становилась не в состоянии ухаживать за младенцем. У неё случались затяжные периоды депрессии, которые сменялись жуткими моментами исступления — истерия во всей её красе. Всё хуже с каждым месяцем, неделей, днем. На третьем году я не выдержал. Рассудил, что это могло бы помочь, ведь физическим ранам, даже несовместимым с жизнью, помогает…

Демиан не закончил свою мысль, вероятно, рассудив, что и без того очевидно, что именно он сделал, притом ему самому же это претило, если брать во внимание то, как мелькнули на его скулах желваки, когда он сжал челюсть, будто специально не давая себе озвучить горчащую правду.

Аннабель не была уверена, стоит ли ей… но всё же робко уточнила, пусть и без вопросительной интонации:

— Ты обратил её.

Демиан моргнул, будто разом выбравшись из охватившего его плена прошлого в реальность. Будто только теперь вспомнив, что рассказывает это всё ей. Посмотрел на неё, и ей показалось, что внутренности проминаются от железного груза этого взгляда.

Кивнул, подтверждая.

— Ей это не помогло. Пожалуй, только усугубило. Потому что моменты припадков сопровождались теперь не только разбитой посудой и перевернутой гостиной нашего дома, но и трупами — где и когда угодно. Контролировать жажду ей давалось с трудом, а стихийные эмоции только подстегивали творить зверства, которые она даже не в полной мере понимала, настолько была потеряна в ловушке своего разума. Всё чаще звала в бреду бывшего мужа, порой видела во мне его. К дочери, по понятным причинам, я старался её не пускать. Выбираться из дома, чтобы восполнить кровью силы, мне приходилось теперь гораздо реже — думаю, в тот период у меня и зародилась привычка насыщаться реже, но больше. И всё же совсем без крови я, очевидно, не мог, поэтому в те ночи, когда мне нужно было выбраться на охоту, Летте я нанимал сиделок, притом оставлял их так, чтобы в мое отсутствие к ним никак не смогла бы приблизиться Далия, их местоположение я тщательно от неё скрывал. — Он прикрыл на секунду глаза, утомленно вздохнул. — Я понимаю, как всё это звучит… в конце концов, какое право я имел разлучать мать с ребенком? Но Далия, в моменты здравомыслия, понимала, что это благоразумно, признавала и благодарила меня за заботу о Виолетте. К тому же, Далия всё же её видела, притом часто, но взаимодействовала с ней всегда под моим контролем, ведь в любой момент Далию могла бы охватить жажда, которую она не сумела бы сдержать.

Рассказывал Демиан это на краю постели практически неподвижно, как вылитая из воска статуя, только лицо его было живым, и порой, — рука, если он жестикулировал, но и это теперь было явлением редким, в отличие от того давнего дня, когда он рассказывал ей о нюансах всего демонического. Как будто чем глубже он окунался в рассказываемое, чем важнее ему были произносимые им слова, тем больше забывал о необходимости делать вид, что по-прежнему человечен.

Окажись на её месте другой, не демон, тому определенно сталось бы дурно от неестественности подобной неподвижности — рассказчик не моргал, взгляд его не всегда соответствовал живости лица или руки, и грудь его не вздымалась от дыхания. Человеческий разум никак не сумел бы это истолковать. Но Аннабель, кажется, уже напротив — начинала забывать, каково говорить с обычным человеком.

В какой-то момент Демиан снова ненадолго прервался, взглянул на Аннабель — куда более осознанно. Немыслимо лавировал где-то между прежней своей вечной игрой, желанием наблюдать её реакцию, и некоторым безразличием — не исключено, что напускным — к рассказываемому. Глядел на неё в этот миг с некоторым интересом. Как будто намереваясь считать вновь её эмоции, проверить их на правильность, и что-то, вероятно, всё же прочел, убедился в своем предположении, потому что едва заметно горько улыбнулся:

— Не думай, что Далия была совсем безумна. Целые недели и месяцы она могла проводить в здравом уме, притом чем больше времени проходило, тем более спокойной Далия становилась. В какой-то момент я даже посчитал это прогрессом. Постепенной дорогой к душевному восстановлению. Порой я даже стал устраивать некоторого рода проверки… оставлял Далию с Леттой на пять минут, на десять. Держался в стороне, по-прежнему наблюдая, но давая всё больше свободы. В некотором смысле это можно было считать непростительной с моей стороны игрой с жизнью и смертью — я не мог знать, успею ли я остановить Далию, если её вновь охватит безумие, ведь счет шел бы на сотые доли секунд. Но всё же все те проверки проходили идеальным образом — за полтора года она ни разу не дала мне повод усомниться в её самоконтроле.

Теперь уже Аннабель примерно предугадывала последующий ход событий. Пускай на нынешний момент истории всё было не так уж плохо… начитавшись книг, она давно уже вычленила простую формулу: если всё вполне безмятежно на середине книги — дальше быть беде. Масштабной, сокрушительной. Складывающей всё существование той необычной семьи — без того хлипкое и неустойчивое — в руины.

— Когда настала вновь ночь, в которую мне нужно было уйти на охоту, Далия сказала мне, что справится с тем, чтобы пробыть с Леттой наедине дольше, пробыть все те несколько часов, что меня не будет, без посторонних лиц. Что она полностью себя контролирует и что просто обязана сделать этот наиболее значимый шаг к тому, чтобы целиком владеть собой. Разумеется, поначалу я был против. Категорически. Но если бы ты видела в тот момент её глаза… ты бы тоже поверила. — Как будто в подтверждение его словам в этот миг их взгляды пересеклись, и у Аннабель больно сжалось сердце. Глядя в эти сухие, холодные, ко всему безразличные глаза… как наяву проявились в воображении другие — те, которые он любил, как бы чуждо ей ни было об этом думать. Женские, алые, разбитые скорбью, безумием, болью от невозможности быть обычной матерью для своей дочери, горечью частой вынужденной разлуки с нею. Уверенные в том, что она справится. Должна, ведь как иначе?.. — Учитывая, как долго уже она пребывала в своем уме, какой прогресс демонстрировала… В моем присутствии она не выказывала ни крупицы желания причинить дочери вред, так что должно измениться без меня? Я хотел ей показать, что доверяю ей.

«Зря», — прозвучала сумрачная мысль. Зря, зря, зря…

Аннабель уже даже не хотелось слушать. Хотелось по-детски закрыть уши, потому что она уже сознавала, уже живо представляла, что грядет. И всё равно — слушала. Сама ведь и настаивала…

— Я не могу знать точно, что произошло в мое отсутствие. Вразумительного ответа она мне так и не дала, сколько бы я ни требовал. Вспыхнула ли внезапно у Далии жажда, и она, не сдержавшись, но впоследствии осознав, что натворила, попыталась всё исправить… либо же, может, это и было её первоначальной целью — мне неведомо, что нашептали ей голоса в голове, если таковые были. Признаться, я по-прежнему теряюсь в нюансах её расстройства.

Последние фразы звучали нарочито наплевательски, но в этот миг та приобретенная её способность расслаивать увиденное и услышанное на полутона вновь пришла в действие, подсказывая — злость. В его словах читалась простая злость. Превосходно скрываемая, но всё равно нашедшая в голосе выход из-за осечки в виде его легкого опьянения. Ледяная, уже покрывшаяся не пылью даже — инеем, затвердевшим давным-давно илом.

— Так или иначе, когда я вернулся, Летта была бледна и неподвижна, подобно мертвецу. Первой моей мыслью было, конечно, что Далия её только убила, но затем я услышал всё то же детское бьющееся сердце.

Аннабель не сразу осмелилась задать вопрос, боялась. Сбить его с мысли, спугнуть эту странным образом образовавшуюся атмосферу искренности… всё же осмелилась:

— Разве обращение не длится неделями?.. Или днями…

— Необязательно, — покачал он головой, благо, ничуть не переменившись в голосе, только ещё больше померкла та едва уловимая тень злости. — Если нисколько ему не сопротивляться, оно может пройти и за считанные часы, а если это вовсе маленький ребенок… полагаю, яду хватило получаса.

Если днем Аннабель было дурно от одного только упоминания, что ребенок в шесть лет обратился в кровопьющее чудовищное существо, то теперь, зная, что это из-за родной матери… Аннабель прикрыла глаза, борясь с чувствами. Терпкими, кислотно въедливыми, затрагивающими чудом оставшиеся в целостности — ненадолго — нервы.

Демиан же продолжал, как ни в чем не бывало:

— В какой-то момент я, верно, подумал, что всё это было стратегией Далии — кто знает, может, она специально рассудила остаться на время без меня, чтобы претворить свой дикий план в жизнь. Но будь это так, будь это простым холодным расчетом, а не плодом её сумасшествия, не последовало бы то, что было дальше: осознав, что сотворила, Далия предсказуемо не пожелала жить дальше с грузом этой ответственности.

Этого стоило ожидать. История Далии не могла завершиться как-либо иначе, иметь хоть сколько-нибудь светлый оттенок в финале. Но Аннабель почему-то всё равно не ожидала, сама не ведала, почему, вздохнула растерянно:

— Но как…

— Если ты интересуешься, чтобы разведать наконец о способе умереть, я тебя разочарую — ничего нового ты не узнаешь, — бросил он, поднявшись с постели на ноги. Его фраза была насмешливой, несколько злой, тон неизбежно вернулся к прежнему, либо хуже… Дикая атмосфера доверительности будто раскололась внезапно, и Аннабель ощутила себя ещё более неуютно. Демиан достал из кармана портсигар, выудил оттуда одну сигарету, прикурил прямо от канделябра неподалеку у дверей. И всё же ответил: — Далия вышла под солнце. Особо не озаботившись тем, что её самоказнь вполне может увидеть кто-либо ещё.

Не сдержавшись, Аннабель вздрогнула от того, с каким холодом — не понять, безразличия ли или наоборот — это прозвучало. От сути сказанного. Таким пренебрежительным тоном…

Тоже приподнялась, но не покинула постели, только лишь переменила положение, теперь полусидячее — опиралась спиной на подушки у изголовья.

Демиан же направился к двери, и первой мыслью, испуганной и ничтожной, было, что на этом всё, ему осточертел этот разговор, и больше она ничего не услышит, захлопнется наглухо дверь в его прошлое.

Но он только прислонился к косяку спиной, медленно втягивая дым, надолго задерживая его в легких. И выдыхая в сторону.

Господи, неужели серьезно?.. Всего-то не желал задымлять ей спальню?

Аннабель несколько помялась в неловкости, сцепила пальцы в замок поверх ткани юбки, смотрела на свои руки, не на него. Старалась понять, как бы теперь продолжить то, что оборвалось на настолько жуткой ноте — что спросить, что сказать…

— Выходит, она прямо у тебя на глазах?..

— Не совсем, — мрачная усмешка сорвалась с губ вместе с очередной порцией табачного дыма. — Я был несколько занят тем, чтобы этого не увидела и не услышала Летта.

«Не услышала». Крики?..

Только теперь Аннабель в полной мере представила. Всю картину. Не лишь сухой факт, а в красках — густых, темных, невзирая на очевидную солнечную яркость того дня. Какая это боль, когда солнце касается мертвой кожи. Плавит её, снимает со скелета лоскутами, обугливает кости.

В груди жгло едкое чувство от мысли, что ей самой это предстоит, если она не передумает, но куда больше терзали мысли о маленькой Летте. Только-только обратившейся, не понимающей, что происходит, слышавшей, наверняка всё же невольно слышавшей — крики горящей заживо матери…

Глаза щипало, и Аннабель часто заморгала, желая эти жалкие непрошеные слезы прогнать. Когда подняла глаза к потолку, невольно заметила щепотку удивления во взгляде Демиана — будто он не мог понять её реакции. Но Аннабель не могла ничего с собой поделать. Подобные истории слишком глубоко врезаются ей под кожу, слишком остро она всё чувствует, слишком погружается в чужую горечь. Слишком эмоциональна, слишком впечатлительна… слишком много всех «слишком».

Аннабель сцепила пальцы ещё крепче и прикусила губу, только бы отвлечься на эту слабую физическую боль и не думать больше о картине, которая всё никак не могла теперь исчезнуть из-под век.

— Но ты сказал «была», — напомнила она негромко, в надежде, только бы не задрожал голос. — Была дочь. Это не конец истории, верно?

— Разумеется. Лишь половина.

Её тяжелый вздох граничил с отчаянием. Слушать дальше сил уже не было, свалившиеся на неё беды чужой жизни давили, но не меньше давило желание знать историю целиком, дойти до конца — так Аннабель и была зажата с двух сторон, двумя противоположными желаниями. А выбора не оставалось. Только погружаться всё глубже и глубже в ту бездну, окунуться в которую хотя бы мельком она недавно едва ли не грезила.

Демиан стряхнул пепел с сигареты куда-то вне поля её видимости — должно быть, на комоде в коридоре уже оказалась мистическим образом пепельница. Наполнил лёгкие новой порцией дыма и возобновил свой рассказ:

— В Италии оставаться смысла не было, и я забрал Летту с собой. Вопреки моим опасениям, что навеки теперь она так и останется ребенком, её разум всё же взрослел. Будучи запертой в теле маленькой девочки, она менялась — сперва её поведение походило на поведение подростка, затем, притом весьма скоро, у меня стало складываться ощущение, будто я говорю со взрослым человеком. Другие вампиры, что порой могли нам повстречаться, говорили, что даже для них это несколько жутковато — глядеть в глаза ребенка и видеть в них взрослую, пережившую многое девушку. Не знаю… не могу с ними согласиться, — повел он плечом, вновь зажал сигарету губами, глубоко вдыхая дым. И выдыхая — с заговорщической улыбкой, как будто признавался в секрете: — Я в ней души не чаял. Ещё человеком она была для своих детских лет смышленой, критически мыслящей, тянущейся к знаниям. Удивительной. После обращения же все её способности только обострились. На вид всё так же лет шести, она читала все те же книги, что и я, аргументированно со мной дискутировала и почти догнала меня по количеству выученных языков. — Не прерываясь от рассказа, он вновь небрежным жестом сбил с сигареты сбившийся пепел. — В сравнении с новообретенной вечностью, детские человеческие её годы были для неё крайне кратким периодом, из которого она мало что помнила. Но всё, что было связано со мной, а соответственно и со сверхъестественным, она помнила прекрасно и всё так же быстро этому училась. Зная, что вампир наделен способностями, она ими умело пользовалась — едва ли не всем, что приходило ей в голову, даже тем, на что не был способен я. У неё ведь не было никаких рамок, не было никаких заложенных другими людьми представлений о вампирах… Серебро причиняло ей вред лишь потому что она видела, как оно причиняет вред мне. При этом распятий и прочих святых атрибутов она не опасалась: её представления были построены не на вере, а лишь на том, что она видела своими глазами в детстве. И меня всё это крайне сбивало с толку.

— Тогда и зародилась твоя теория?

Аннабель несколько оживилась: пускай осознание того, что Летта застряла на множество лет в детском теле, по-прежнему ужасало, густой мрак на этой истории слегка рассеивался, мутнел, оставляя пространство для тех тем, на которые она могла бы говорить без опасений.

Демиан склонил голову в подтверждении:

— Не вполне оформленная, но подозрения на этот счет стали возникать у меня уже тогда, безусловно.

Последняя затяжка, и докуренная сигарета оказалась потушена. Демиан вернулся в комнату.

— Но теперь вновь настает черед не самой приятной части истории, поэтому я вполне могу предложить тебе кровь, чтобы несколько легче воспринять то, что ты услышишь. Принести тебе чашу?

Аннабель едва не содрогнулась от подобного предложения. Даже размышлять не стала, отмела эту идею категорично. Невзирая на сухость в горле, невзирая на головную боль и ломоту во всем теле:

— Нет. Не стоит.

Снова искать в крови утешения она не станет. Демиан словно сам прекрасно это понимал, её реакции ничуть не удивился — напротив, точно этого и хотел, исключительно проверить, — и бросил насмешливо-невозмутимо:

— Как скажешь.

Разместился он теперь в кресле у стены, так, что канделябр, стоящий неподалеку, вроде и освещал его, но бегающие от пламени тени омрачали его черты, оттеняли их и накладывали легкий флер зловещности. Аннабель вполне могла бы предположить, что он это специально, для пущей атмосферы, если бы только в линии его плеч и глазах не читалась такая явная усталость. Ему как будто было уже не до игр, та брошенная только что про кровь фраза была разве что небольшим отдыхом между пластами серьезности, к которой он возвращался неохотно, но возвращался — понимая, что нужно закончить.

— Что ж… — вздохнул он. — Пускай разум Летты становился взрослым, детское тело, как оказалось, не способно контролировать жажду так, как это делаем мы — даже когда ей было уже двадцать, тридцать, сорок лет… могу предположить, она бы и через несколько веков не научилась владеть своим голодом так, как того требует относительно гуманное существование. Убивала служанок, которых я нанимал в первое время, убивала ночью простых прохожих, убивала даже детей, наивно считавших её своей ровесницей — я не всегда был рядом, чтобы это предотвратить. — Прежде чем Аннабель попыталась вообразить эту леденящую кровь картину, Демиан добавил: — Не подумай, что она была маленькой свирепой убийцей, равнодушной к количеству её жертв. Летта сознавала, что творит нечто неправильное, но сознавала уже после. В момент же, когда её одолевала жажда, гуманности в ней не оставалось ни капли. Как будто обращение ребёнка в вампира есть вещь столь противоестественная, что её разум попросту расслоился — на ненасытное, бесконтрольное существо, и на ту Летту, что знал я. Разумеется, её это сильно терзало, быть чудовищем она никогда не желала, не желала смертей и крови, но была своей сути неподвластна. А учитывая и её талант к сверхъестественным способностям… — вместе с мрачноватой усмешкой его глаза недобро сверкнули; давняя картина, что стояла пред этими глазами, явно его не ужасала, напротив, очаровывала: — Маленькое исчадие зла, пугающее далеко не только людей… По понятным причинам подолгу мы нигде оставаться не могли, кочевали с ещё более частой периодичностью, чем другие вампиры. Я контролировал её, как мог, по её же просьбе, но многочисленных кровавых казусов было не избежать.

Демиан ненадолго прервал эту речь, будто ставя на этом некоторую точку, завершая одну из глав повествования и заодно давая время Аннабель — представить. Очередную страшную картинку в целом ряду ей подобных. Шестилетнее дитя, с белоснежной мраморной кожей, как маленькая куколка, с большими алыми глазами и бледными ручками. И вокруг — тела, всё перепачкано кровью, она сама тоже ею измазана, особенно детский её рот весь в уже остывающей крови. Дитя, способное силой мысли творить всё то же, что Демиан, а то и больше, ведь рамок никаких…

Аннабель почти физически чувствовала густо скопившийся дух зла в этой картине, эти притаившиеся во всех углах тени, этот запах крови и упавшую до нуля температуру, как при появлении любой нечисти. Весь этот холод, оседающий в костях и пеплом погибели забивающий внутренности.

Так и здесь, казалось — атмосфера сталась под стать. Притаилось где-то в воздухе невидимое зло. Внимало. Как сама Смерть слушала пересказ одной из любимейших её историй, набравшихся целой коллекцией за долгие века её трудоемкой работы.

— Но если ты ждешь от этой истории упоительного эпоса, накала страстей — не стоит. Трудностей с другими вампирами было не избежать, но особых хлопот это не доставляло. С иногда бунтующими деревенщинами или горожанами — тоже, но чаще мы и не останавливались нигде так долго, чтобы допустить весомой угрозы. Иными словами, погибла Летта не от рук какого-нибудь отчаянного мстителя и не от вампира, стоящего горой за сохранность тайн мистического мира. Трагедия была не в том.

Аннабель уже ожидала тут же услышать страшное, готовилась, в груди заведомо смятенно тянуло. Но внезапно произошел переход, весьма резкий, разом перешли от столь тревожного лирического отступления к довольно-таки безмятежной теме:

— Новоприобретенную вечность, пусть и столь непостоянную, она старалась заполнять искусством. Во всяком случае — когда была сытой и потому собой. Больше всего ей нравилось рисовать, и невзирая на обманчивость её облика, невзирая на то, какой по-детски крохотной была её рука, её картины вполне могли бы посоревноваться с некоторыми классиками её времени, если бы она решила предать свое творчество огласке. Летта не желала. — Демиан качнул головой и дернул уголком губ будто бы в усмешке, отвечающей на упрямство девочки. — Это было лишь её способом отвлечься от мрачной реальности, тяготившей её с каждым годом всё больше. Продержалась таким образом она не слишком долго. — Любое подобие веселости, пусть и всё равно омраченной, на этой ноте иссякло вовсе. Осталось только непроницаемое выражение, задумчивый взгляд перед собой. И сухая констатация: — Не более века. Со временем всё чаще её стали одолевать призраки ею убитых. Призраки отнюдь не метафорические.

Аннабель понадобилась секунда, чтобы вдуматься. Понять. Не удержаться от вопроса, осторожного и тихого, едва ли не шепотом, но не испуганного, а скорее пропитанного неуместным в этот миг любопытством:

— Призраки тоже существуют?

— Я говорил тебе. Всё, во что верят люди, в той или иной мере существует. Призраки — один из наиболее распространенных мистических видов, конечно, вера в них способствует их существованию. Но обычно те обитают в безлюдных, заброшенных местах. Человека — любое создание с человеческим разумом — призраки могут преследовать лишь в подобных случаях, чувствуя уязвимость. Как Эринии<span class="footnote" id="fn_31874935_0"></span>, сводить виновника с ума. Если бы Летта была к убийствам, как я, безразлична, её бы неуспокоенные души нисколько не тревожили. — Демиан устало прислонился затылком к высокой спинке кресла, и в этом жесте, в этой позе воскресло вновь в нем утраченное ранее подобие человечности, притом столь явной, что у Аннабель странным образом заныло меж ребрами — как будто действительно говорит с обычным, изможденным юношей. — Признаюсь, я опасался, что от Делии у неё могла бы остаться предрасположенность к безумию и рано или поздно в подобных обстоятельствах Летта попросту окончательно сойдет с ума. Однако её рассудок оказался силен, и в конечном счете она не обезумела, а будто просто… устала. Это ведь утомляет. Видеть регулярно лица тех, кого ты убил лишь по воле своей неконтролируемой сущности, и всё продолжать убивать, того не желая. Существовать в теле ребенка, когда сам умом и душой уже далеко не ребенок. Летта страдала, очевидно. Всё чаще в её речи проскальзывали слова о том, что она ничего больше не желает. Хочет, чтобы всё закончилось… и прочие безрадостные, недвусмысленные заявления. Поначалу я воспринимал это лишь за временную хандру, затем стал опасаться, что она попытается повторить судьбу своей матери. Но опасения эти были пусты — Летта для этого слишком сильно боялась солнца: полагаю, тот во всех смыслах яркий эпизод её детства всё же оставил свой след. Это походило на настоящую фобию. Вампиры вполне могут выйти на улицу днем — в крайне облачную, пасмурную погоду, потому что губят нас именно прямые лучи. Её этот факт не слишком волновал — упрямилась и отказывалась выходить из-за четырех стен, пока солнце окончательно не пропадет за горизонтом. Того, что она подобным образом покончит с собой, опасаться не стоило. Но её стремительно растущего нежелания жить это не отменяло. Я внимательно следил за переменами в её настроении и старался пробудить в ней вновь ту тягу к искусству и жизни в целом, но, очевидно…

Демиан дернул щекой, без слов выражая досаду. Фраза так и не нашла своего продолжения.

— Быть может, я и сумел бы найти всё же способ, если бы не устал сам, — сказал он несколько тише, как будто постепенно забывал о своем собеседнике, и будь Аннабель человеком — даже и не расслышала бы, так далеко они друг от друга находились: целая комната расстояния между. — Но я, как и она, к тому времени видел уже только один выход избавления её от страданий. — Его утомленный вздох. Точно рассказ этой истории уже до крайности вымотал его самого. — Порой Летта вскользь упоминала — скорее в шутку — о том, чтобы попросить меня… Сама она, конечно, не сумела бы. Но всё же это всегда было не всерьез — она считала, что не смеет от меня подобного требовать. Однако в один из дней, когда я на рассвете уже по обыкновению укладывал её спать, я поднял эту тему. Не говорил о намерениях прямо, но моих формулировок было достаточно, чтобы я был уверен — она понимала, о чем речь. Я хотел, чтобы она точно меня поняла. Может, хотел, чтобы она всё же одумалась. Но она не испугалась, не пошла на попятную, напротив — переживала исключительно за меня, говорила, что, если бы могла, не стала бы причинять мне такую боль, не хотела бы, чтобы это висело впоследствии на мне грузом, и все прочие её драматичные речи… невыносимая горе-альтруистка, — он пренебрежительно усмехнулся. — Но, что бы она ни говорила, как бы за меня ни тревожилась, засыпала она в то утро с улыбкой.

На этот раз Аннабель не была в ужасе. Была подавлена, страшнейше, но исход был столь закономерен, последователен, что статься вдруг от такого финала обескураженной было бы нелепостью.

Всё же для Летты это не худшая погибель. «Засыпала с улыбкой»…

И больше не проснулась, — закончила Аннабель удрученно, всё же ставя точку хотя бы мысленную, но озвучивать на сей раз не посмела бы. Никаких уточнений не требовалось.

Для Летты, верно, — не худшая, но Демиан?.. Господи, Демиан… ему же пришлось…

Аннабель не ведала, что ей чувствовать, в груди ворочалась непонятная ей мешанина из самых разных эмоций, совершенно неопределимых, невнятных, бесформенных. Взгляд она прятала, трусливо держала на сцепленных в замок руках, не желая поднимать и смотреть на Демиана. Как будто ощущая вину. За то, что… вынудила его рассказать? Вынудила ли? Он бы не стал рассказывать, если бы того не желал. Ей с ним в манипуляциях не тягаться.

— Ну, что, как тебе история, милая Аннабель? — осведомился он, и Аннабель всё же подняла неуверенно уязвленный взгляд, встретившись с его — совершенно, просто невозможно безразличным. Всё таким же пустым и ничего не выражающим. Демиан слегка наклонил голову вбок, с любопытством рассматривая её черты, каждую деталь реакции. — В полной мере утолила свой интерес?

Не мог ли он выдумать всю эту историю? То, с каким равнодушием он рассказывал… но прошло ведь пять веков. Целая вечность. Конечно, его это больше не терзает, не так, как прежде.

И всё же это личное. Болезненное. А он так просто пустил её в эту историю, провел экскурсию по своему прошлому, разъясняя нюансы, описывая тех, кто был ему дорог, открывая чувства. Так, будто ему ничто не стоило…

— Многим ты рассказываешь о случившемся?

— Нет, — безучастно ответил он, поднимаясь с кресла. — Не в таких подробностях, во всяком случае. Нынче сложно отыскать слушателя, что усидел бы на месте так долго, — губы его изогнулись в язвительной усмешке.

Растерянная, Аннабель не вполне понимала, было ли это издевкой, намеком на её статус пленницы — по тону очень похоже, — но в любом случае она не оскорбилась. Его колкость её не уязвила — потому что складывалось ощущение, что уязвленным себя после всего рассказанного чувствовать должен скорее уж он, даже если ни за что этого не покажет.

— Демиан, — позвала она нерешительно, когда он был уже в дверях: трагедия рассказана до последней точки, нужды находиться в спальне больше нет.

Он остановился.

Аннабель затребовала несколько долгих секунд тягостного молчания, чтобы наскрести сил произнести:

— Мне жаль.

Его брови приподнялись в слабом удивлении.

И она сделала на всякий случай важное уточнение:

— Но не думай, что я стала ненавидеть тебя меньше.

Демиан усмехнулся вновь, и вот теперь уже это было больше похоже на искреннюю, привычную его усмешку.

— И в мыслях не было, — заверил он. — Отдыхай. — Бегло взглянул куда-то в сторону коридора и, соответственно, гостиной. — Уже светает. Вечером тебе должно стать лучше.

Теперь уже Аннабель не стала ничего отвечать на это странное, извращенное подобие заботы, и Демиан, только взглянув на неё напоследок — смотреть ему в глаза теперь стало ещё более неуютно, кровоточило беспрестанно отягощенное сердце, — покинул спальню, тихо притворив за собой дверь.

Аннабель тотчас же закрыла лицо руками. Закачала головой, не в силах поверить.

Господи, какой же кошмар… Какой же. Кошмар.

Под закрытыми веками всё метались жуткие образы. Целая вереница сцен, полных ужаса, безумия, убийств, отчаяния. Чистейшего.

И это только век жизни Демиана. Только век!

Тело её по-прежнему было истомленным, болезненно слабым, и Аннабель послушалась всё же совета, легла, как лежала прежде. Не раздеваясь, по-прежнему в черном платье, свернулась комочком поверх темно-бордового покрывала и смотрела прямо перед собой в пустую стену.

Душу как будто вынули и пропустили через решето. Через чужую жизнь, чужие эмоции, чужое горе, как будто своего ей было мало, и ей, как инъекцию, вкололи утроенную дозу, которую ей уже не выдержать. Слишком много. Мучительный переизбыток, от которого её почти что сотрясало дрожью.

Аннабель не понимала, кого жалеть, кого винить, имеет ли вовсе на это право — она там не была и всё это было не с нею. Судить она не смела. Но сердце её, проклятое, чрезмерно трепетно относящееся к чужому горю, всё не унималось.

Быть может, того он и добивался? Чтобы она, излишне к подобному чувствительная, прониклась так сильно и аж переменила свое к нему отношение?

Переменила ли она?

Нет.

Нет, нет и нет. Это ведь ему не оправдание. Тем событиям — пятьсот лет. Да даже если бы было им всего год, всё равно. Всё равно — не оправдание. Что бы с ним ни происходило, он не имел никакого права затрагивать чужие жизни. Для него, верно, они незначительны, ничтожны — сколько в этой истории было жертв, что упоминались только лишь невзначай, для полноты картины? А за столько веков… и вовсе не счесть. Для него они уже не имеют никакого веса.

Но у любой его жертвы тоже была целая жизнь, полная своих бед, своих событий, своих чувств… губил не только убитых, губил и близких этих жертв.

Не только он, ещё и та девочка, его дочь, Летта… господи. Господи! Как же Аннабель раздирало, как же метался её разум от полюса к полюсу, не задерживаясь ни на одном из мнений ни на секунду…

Как можно определиться со своим отношение к этой девочке? Жертва зверских обстоятельств и в то же время беспощадная убийца в ангельском детском обличии, проложившая кровавый след, оставившая целый шлейф смертей за собой по всей Европе, а может и на других континентах…

Винить за её судьбу и за всех ею убитых, наверное, стоило бы Далию, но и Далия в своем безумии не виновна. Отнюдь — обратил её Демиан, вторгся в их жизни, переворошил начисто их судьбу. Демиан, которого тоже нельзя счесть абсолютно во всём виновным…

Не стоило ему приезжать в Италию, и всё. Сдался ему этот Алигьери…

Теперь Аннабель, если увидит на полках библиотеки злосчастную Комедию, — не прикоснется. Тошно.

Тошно, тошно, тошно.

В особенности — оттого, как ныло у неё по-прежнему за её бездушного похитителя сердце.