Запись четвертая (2/2)

Только отвернулся от неё вновь на секунду, чтобы взять что-то со столика.

И когда Аннабель увидела, что, едва не открыла рот в изумлении. Вместо этого только чуть приподняла брови.

Чаша.

Аннабель ещё не научилась со сверхъестественной точностью различать все запахи. Ей казалось, что запах крови уже попросту въелся в стены и в слизистую, и он будет следовать за ней повсюду, но в этот миг, только теперь, увидев, она обнаружила, что дело было не в этом.

Уловила уже знакомый металлический запах содержимого чаши.

— С чего ты… — начала она, но в горле сталось ужасно сухо из-за вспыхнувшей ещё сильнее рези в горле, и произнести она сумела только со второй попытки: — С чего ты рассудил, что я… голодна?

«Голодна» далось с трудом, едва не встало поперек ярым нежеланием — признавать, что она действительно питается этим, что это способно, как обыкновенная человеческая еда, восполнять её силы, поддерживать в здравом уме и относительно комфортном состоянии…

— Почти неделя прошла с первой порции. Разумеется, ты голодна.

На протягиваемую чашу Аннабель взглянула неуверенно. Разом воспряли все те мысли в гардеробной, об искушении, о просьбе, о суде и «считается ли»… во всяком случае, Аннабель его не просила. Ни слова об этом не сказала — он сам. Верно, он не заставляет её… но всё же это и не её инициатива.

Так или иначе, Аннабель, хоть и упряма, но не из тех, кто до последнего истаптывает одно и то же место, даже после того, как оно продемонстрировало всё своё бессмыслие. Нет нужды переживать вновь ту унизительную сцену почти-недельной давности, пусть даже из принципа.

Хотелось, конечно, верить, что эти мысли не продиктованы голодом, что она не идет на поводу у своего алчущего крови тела, но быть уверенной в этом нельзя.

Её пальцы сомкнулись на чаше, так нерешительно и осторожно, только бы не коснуться его пальцев. Всё ещё пыталась свести любой контакт с ним если не к нулю, то около того, и удивительно: он даже никак это не прокомментировал — или, быть может, она попросту не заметила какой-нибудь его традиционной ухмылки, — только отдал сосуд с ненавистной ей жидкостью и по обыкновению уже разместился в кресле, взял в руки какую-то книгу, которую читал до этого, но к чтению вернулся не сразу. Взглянул сперва на неё. На то, видимо, как она станет действовать.

Под его взглядом тошно, но Аннабель не стала уходить в спальню или кабинет, оставалась в гостиной. Медленно поднесла чашу к губам.

Может, она выглядела спокойно, видеть себя со стороны она не могла, но внутри — господи, она сотрясалась так, что душа должна бы измельчиться, перемолотая мясорубкой, потому что, что бы она ни думала, сделать глоток — всё то же предательство самой себя, не меньшее, а то и большее, чем и в первый, бессознательный раз.

Аннабель отпила.

Совсем немного, только чтобы смыть с разодранной болью слизистой эту мучительную сухость — такую, будто горло засыпали песком, или скорее уж стеклянной крошкой. Один глоток ожидаемо не избавил её от этой жажды, но она помнила, что он говорил. Помнила свои ощущения.

От крови пьянеешь.

Аннабель не желала опьянеть, уж точно не разом.

В челюсти вновь протяжно заныло. Аннабель коснулась одного из клыков языком, ощущая уже знакомую ей остроту на кончике.

Однако тело не обрело серость и не покрылось темными полосами.

— Наша кровь темнеет только при сильнейшей жажде, — пояснил Демиан, увидев, должно быть, как она с сомнением смотрит на голубоватые вены на своей кисти. — Чаще всего — рядом с живыми людьми, потому что они, очевидно, и пробуждают наибольший голод. Клыки же проявляются в любом случае — что при жажде, что нет, — стоит тебе почувствовать вкус любой крови, за исключением своей.

Аннабель слабо кивнула, показывая, что поняла, хотя хотелось бы не понимать и не слушать вовсе — от одной только этой темы по-прежнему холодело в груди.

Вероятно, Демиан ожидал, что после этого она всё же покинет гостиную, потому что, когда она разместилась, невозмутимо оправив юбку, в кресле, он оторвал от книги взгляд и едва заметно приподнял бровь. Рассек затянувшуюся тишину вопросом:

— Тебя что-то интересует?

— Многое.

Демиан, как будто действительно несколько удивленный, бесшумно хмыкнул и расслабленно откинулся на высокую спинку.

Их кресла находились прямо напротив друг друга, с расстоянием в разве что пару ярдов, рядом со стеной — будь этой обычной гостиной, с правой стороны от Аннабель точно потрескивали бы поленья в растопленном камине, но здесь было только какое-то разве что подобие камина, декоративное и бессмысленное, пусть и изысканно красивое. Как и всё здесь. Чарующее, но насквозь фальшивое.

И черты его лица — особенно. Даже когда он отыгрывал эмоции. Именно отыгрывал, Аннабель знала, сознавала, что ни в одном его чувстве, ни в усмешках, ни в приподнятых бровях, не было и толики истины. Как будто маска с его лица попросту не снималась, слилась с ним уже намертво, стала одним целым. Будто по-другому он не мог. Не умел или не хотел.

— Так спрашивай, ma chérie, я не способен читать мысли.

В этом она, честно, порой сомневалась, но от этого суждения её чуть отвлекло неожиданное из его уст обращение по-французски. Неподобающе ласкающее слух — всего несколько слогов, но даже по ним ощущалось, как изящен и приятен его французский. Боже, что за вечная пытка…

Во всяком случае, это не имело никакого значения.

Стоило уже переходить к сути.

Хотелось, дабы набраться уверенности, сделать ещё один глоток, но Аннабель не спешила.

В прошлый раз, когда она заговорила об этом, его голос и взгляд лишились несерьезности, наполнились тут же пугающей, неведанной ей прежде сталью, и сам вопрос ожидаемо остался без ответа. Повторно спрашивать о том же — глупо. Но Аннабель рассудила попробовать подойти с другой стороны, имея теперь на руках хотя бы на одно сведение больше.

— Если судить по цитатам в книгах… ты немало уже пресытился жизнью, — начала она, и в глазах его, кажется, мелькнула дымчатая заинтересованность, но он только молча и без любых других эмоций смотрел на неё, ожидая продолжения, не перебивая. — Заранее скажу, что мой вопрос — не притязание к своему освобождению, я лишь интересуюсь и пытаюсь понять… для чего бежать от тех неприятностей, что ожидают тебя наверху, если жизнь тебе всё равно претит? Бежать от того «охотника»?.. Разве тебе не хотелось бы, спустя столько лет, наоборот покончить со всем?

— Звучит как умилительно робкая попытка подтолкнуть меня к самоубийству.

Аннабель едва не раздражилась на саму себя. Что вновь так по-глупому провально. Ещё ни единого успешного хода…

— Пресытиться жизнью и не хотеть жить — далеко не всегда одно и то же, — дополнил он. — Вероятно, ты поймешь, когда доживешь до моих лет.

— И сколько же именно для того нужно прожить? — на самом деле, прозвучало это как будто она и не надеялась уже на ответ, утомленно и заведомо раздосадованно, но:

— Вот это уже, должен признать, было вполне неплохой попыткой. — Аннабель удивленно вскинула брови. — Но всё так же тщетной. Неужели тебя так уж интересует мой возраст?

— Меня интересует, с кем я заперта здесь на целую вечность.

— Вот видишь — у нас целая вечность впереди, чтобы узнать друг друга получше. Нам уж точно некуда спешить.

Аннабель ничего на это не ответила, только сделала ещё один глоток отдающей металлическим привкусом жидкости, всевозможно гоня подальше мысль о том, что именно она пьет. Притом всё равно что смакует… из нежелания выпивать залпом, растягивала этот немыслимый процесс до невозможности.

Но ей становилось лучше. Бьющие по вискам удары часов смягчались. Горло горело всё меньше, сейчас лишь несколько саднило. До опьянения ещё не доходило, однако совсем слабая, ещё крайне невесомая расслабленность уже разливалась, растапливалась под кожей теплой падью.

Недостаточно, чтобы целиком избавиться от стягивающего её изнутри тисками напряжения, но достаточно, чтобы отодвинуться ближе к спинке кресла и прислониться к ней спиною, чего обычно себе Аннабель не позволяла.

Леди так не сидят. Леди сидят на самом краю, по струнке, не смеют и подумать о том, чтобы отпустить себя и хотя бы на дюйм опустить плечи, не говоря уже о том, чтобы, упаси боже, откинуться на спинку. Все те заповеди, наставляемые ей матушкой, нянями, гувернантками — всё стало по итогу такой бессмыслицей…

Аннабель, на самом деле, была не самым простым ребенком, из которого легко было вылепить всё, что следует. Пусть и не устраивала конфликты, но матушка немало с ней боролась, чтобы добиться той идеальной осанки, что требовалась от девушки. Маленькая Аннабель всегда предпочитала прислониться ко всему, к чему только можно. Опереться локтем, прислониться плечом, откинуться назад — к стене или к спинке мебели. Только бы не стоять, не сидеть прямо. Ей не нравилась вся та суровая, непонятно для чего необходимая строгость. Однако, безусловно, её «нравится» и «не нравится» не учитывалось, и уже с ранних лет пришлось всё же уступить, повиноваться, прислушаться и делать так, как велят. Через дискомфорт и нежелание. Кто бы подумал, что теперь, когда ей совсем ничего не стоит держать эту осанку — такую, будто в спину загнали спицу — часами, сутками и неделями, да хоть вечность, — она будет давать себе теперь волю? Прислонившись отяжелевшей головой к высокой спинке и смотря уставшим взглядом на подобие камина, как будто бы там и впрямь могли бы потрескивать сейчас поленья. Как дома. В уютной теплой гостиной…

Вся та жизнь — как будто уже минуло тысячи и тысячи лет. Где-то далеко позади, обрушилось, сложилось карточным домиком. Весь этот этикет, эти бессмысленные распри с требовательной матушкой, уют родного дома. Уже не про неё. Не её.

Наверное, вполне могло бы проснуться вновь жалкое желание заплакать по утерянной жизни, но она только сделала ещё один большой глоток, проглатывая вместе с сухой резью этот ком.

Аннабель почти равнодушно скользнула взглядом по виновнику её бед, виновнику её утерянной жизни и нынешнего состояния. Сидящему перед ней и невозмутимо читающему книгу.

Как же это неправильно и противоестественно, что лишенное всякого сердечия существо оказалось наделено самой луной настолько выразительными чертами. Казалось бы, истинный монстр, утащивший её под землю, должен обладать страшнейшим уродством, а может и вовсе иметь рога или копыта, ведь на то он и демон, создание ночи, слуга тьмы, но нет. Посмотри Аннабель на него в любых иных обстоятельствах, он предстал бы перед ней скорее уж светлым образом, вылепленным из чистейшего мрамора ангелом, и только винного цвета радужки в вечно насмешливых глазах выдавали бы внутри него сущего дьявола.

Демиан не мог не почувствовать её внимательного взгляда. Лишь вопросом времени было, когда он сам поднимет на неё эти чудовищные, темно-красные глаза.

Аннабель своих не отвела, когда это произошло. Долгие секунды их взгляды соприкасались в кромешной тишине, не считая часов и биения двух сердец.

— Джек-Потрошитель<span class="footnote" id="fn_31435996_3"></span> — тоже демон?

Вопрос, заданный только чтобы оборвать тишину. Соскользнул буквально с самой поверхности, незначительный, но назойливо плавающий где-то в топях её разума.

В продолжении допроса, что относился бы непосредственно к нему, не было никакого толку. Демиан не ответит. Можно пока попытаться заполнить другие пробелы, ведь для неё абсолютно вся сложившаяся картина — сплошные черные пятна.

— Нет никакого Джека-Потрошителя.

Непосредственный ответ на её совершенно беспричинный вопрос, но сбита с толку по итогу оказалась именно она. Он же как будто нисколько и не удивился резкой смене темы.

Аннабель чуть нахмурилась. Уже не один месяц газеты пестрели жуткими заголовками. Один из наиболее выделяющихся витков кровавой истории Лондона… неуловимый убийца, из-за которого весь город, преимущественно, очевидно, Уайтчепел, был на взводе — даже светские дамы жили в страхе, не говоря уж о женщинах сомнительной морали, за которыми и велась эта зверская охота. Что значит «нет никакого»?..

— Это своего рода развлечение для таких, как мы с тобой, — объяснил он, возвращаясь к книге, но лишь взглядом, не вниманием, ведь продолжал развивать свою мысль: — Неизвестно, кто начал первым, но некто запустил цепочку, в которой каждый пытается подстроить свое убийство под стиль несуществующего Потрошителя, соревнуясь в своей жестокости. Не более чем ребячество.

— Выходит, ты в этом не участвовал?

— У меня другие развлечения.

Отвечая ей, даже не поднял на неё взгляда, настолько эта тема была ему безразлична.

Пускай от рассказа о том, что такие, как они, потехи ради устроили какое-то жутчайшее соревнование, у Аннабель стыла в жилах мертвая кровь, никакого облегчения оттого, что её похититель в этом не участвовал, не было. Неизвестно, как много грехов — вероятно, куда более страшных, чем это «ребячество» — может быть на его счету.

Аннабель провела пальцем по узору изящного сосуда в своих руках. Размышляя.

Мысль соскакивала одна с другой со скоростью вихря.

— Мне всегда казалось, что подобными монстрами могут стать только грешники, безбожники… видимо, это не так?

— В большинстве случаев так. Глубоко верующие обращаются редко.

— И всё же обращаются. Значит, дело не в вере?..

Демиан усмехнулся, но как-то крайне уж не весело, даже не пытался сыграть веселость, и взгляд его несколько секунд держался в одной точке, выдавая некоторую задумчивость, итогом которой стал утомленный вздох.

Как перед началом длинной беседы.

Книгу он всё-таки неохотно закрыл, откладывая на треножный столик рядом с собой — такой же был рядом с креслом Аннабель. Между их креслами же никакой мебели не было. Хоть какое-то бы от него ограждение…

— Я бы порекомендовал тебе отпить больше, — указал он взглядом на чашу. — Этот разговор тебе не понравится.

Внутри от этих слов что-то неприятно поскреблось, но Аннабель не стала прислушиваться к его совету, только стиснула сильнее пальцы на чаше. Если тема обещает быть скверной, лучше уж оставить относительно трезвый ум.

Демиан посмотрел на это сардонически, как бы говоря «как знаешь». И без особой охоты начал объяснять:

— При превращении обычно именно глубоко верующие люди обращаются за помощью к молитве. Сильнейшая боль мешает молиться по всем правилам, даже нескольких слов вслух сложить трудно, не говоря уж о том, чтобы сложить вместе ладони. Однако в уме человек, безусловно, молит своего бога об избавлении от мук, о том, чтобы пресловутая «тьма» не одержала верх… — Аннабель прилагала все усилия, только бы не окунуться в зыбучие воспоминания о своем обращении. Только слушала. Заведомо ощущая тревогу. Ещё не понимая, отчего, но чувствуя… — Во что бы он ни верил, эта сила откликается на столь твердую веру в спасение, и в конечном счете это действительно ему помогает. Человек попросту умирает. Отправляется в рай, или во что он там верит… так или иначе, душа этой «тьмой» не запятнана, обращения не происходит.

Аннабель попыталась вспомнить. Разве она не молила?

Хорошо помнила, как мечтала, лишь бы муки поскорее закончились, мечтала избавиться от бурлящей в венах мглы… но именно мольба?.. Аннабель вовсе не могла припомнить ни единой отчетливо оформленной своей мысли, только безграничное страдание и безграничный ужас. Неужели люди в этом состоянии способны на молитву, пусть и в уме, неозвученную?..

Нелепый вопрос. Конечно, способны, это нечто, доведенное до непроизвольности, Аннабель сама же всегда, стоило с ней что-либо случиться, что угодно, ещё осознать не успевала, как губы уже складывали слова, намертво высеченные на подкорке сознания.

Если бы она и в тот раз всего лишь привычно обратилась к Богу, всего последовавшего бы не произошло. Её мучениям давным-давно пришел бы конец.

Так почему же она?..

— Обращение сродни беспамятству, — донесся вновь объясняющий голос, как будто до этого Демиан специально давал ей время сперва всё осмыслить самой. — Сознание человека становится крайне хрупким, уязвимым, проницаемым… Можно считать, он находится на тонкой грани между реальностью… и сном.

Если первые его слова ничего ей не дали, слово «сон» — дало. Послужило почти что спусковым крючком, от которого тут же режущее осознание — как выстрелом ружья, ровно в голову. Аннабель тотчас же подняла на него глаза, встретившись с его беспощадно равнодушным взглядом, отвечающим на её немой вопрос ещё прежде последовавших после этого слов.

— Да, Аннабель, — подтвердил он всё же вслух. — Не обессудь, тебе следует понимать, что мне уж точно не было бы на руку, если бы «высшие силы» над тобой смилостивились и позволили просто умереть, не обратившись.

Сердце как будто отяжелело, билось совсем глухо и надсадно, как кусок чугуна, и в самой груди как-то отвратно, до тошноты горько и слякотно.

Он проник ей в голову куда раньше того недавнего сна. Проник, подчинил её разум, устроил всё так, как угодно ему, чтобы у неё и мысли не возникло о божественном, о молитве, которая тогда ещё могла бы её спасти.

Боже. Ещё могла.

Но он не оставил ничего, кроме мук.

В груди сыро, а во рту всё так же ужасающе сухо, что пришлось сделать ещё пару небольших, размеренных глотков, только чтобы хоть как-то проглотить вставшее в горле комом осознание. Но отдающий сталью сладкий вкус делал только хуже.

Её едва не передернуло. Как же гадко, господи, как же гадко, как её тошнит от создания, сидящего перед ней, но она по-прежнему вынуждена. Быть здесь, с ним. Существовать с ним, говорить с ним, пить его проклятую кровь…

Слишком много чувств — прескверных, гнилых, шевелящихся в ней, как черви — для неё одной.

Ещё один немалый глоток.

Нарочно травила себя ядом его крови, лишь бы вытравить нестерпимые чувства.

Не желая думать о прозвучавшем, Аннабель насильно оттеснила эти мысли, сдвинула ракурс суждений на иное — как странно вовсе слышать из дьявольских уст о высших силах, о божественном, со всем-то его кричащим цинизмом, читающимся без слов в его взгляде и его чертах. Кроме того, она более чем уверена, что видела на полках его библиотеки труды Маркса, Ницше…

— Выходит, ты веруешь в Бога, — через какое-то время подытожила она чуть отстраненно, не зная, стоит ли придавать фразе вопросительности.

Предполагала услышать в ответ простое саркастичное «при нашей-то сути трудно не верить», однако услышала она, когда он потянулся к столику справа от себя, чтобы взять портсигар, совсем другое.

Обескураживающее.

— Верую, безусловно, в нынешнее существование божественных сил, но не верую, что бог — Творец всего.

Её брови приподнялись, и она даже отыскала в себе силы мысленно укорить себя ещё и за это. Как же ей претило, претило, что все её эмоции у него как на ладони, в то время как его перманентно от неё закрыты.

Демиан вытащил из портсигара одну сигарету, зажал губами, чиркнул спичкой, невозмутимо истолковывая свое странное изречение:

— Видишь ли, вера людей — страшнейшая, могущественная сила. — Кончик сигареты наконец затлел, Демиан потушил спичку и небрежно бросил портсигар обратно на столик, откинувшись вновь на спинку кресла. Медленно вдохнул дым и, выдыхая: — Вера, на мой скромный взгляд, и есть Творец.

Аннабель, несомненно, ожидала от него эксцентричности во взглядах, но всё равно осталась, крайне мягко говоря, в легком удивлении, даже несколько перебивающем тот терпкий осадок от прошлых его откровений. Выдержав паузу как будто бы в ожидании каких-либо вопросов или комментариев, которых не последовало из-за масштаба её растерянности, Демиан продолжил:

— Людям нужен был покровитель, и они, сами того не ведая, создали его себе силой своего намерения. Можно считать, сами же сделали себя узниками его «всевидящего взора», карающего неугодных ему грешников, за грехи, которые, опять же, сами и сочинили, — его губ коснулась пренебрежительная полуулыбка, как будто подобное обстоятельство крайне его веселило. — Однако для бремени палача они выдумали, конечно, уже совсем другой лик, дьявольский, чтобы не осквернять тот, чрезмерно святой и потому неприкосновенный.

Не понять в полной мере, чем Аннабель руководствовалась, потянув за нить из клубка этого вздорного суждения и спросив — вероятно, только чтобы вникнуть в ход его мысли:

— А дьявол, стало быть, впоследствии создал нас, демонов?

— Ни «бог», ни «дьявол», полагаю, материальными существами не являются, чтобы осознанно создавать. Это лишь силы, олицетворяющие добро и зло соответственно, через которые — как через своего рода проводник — люди и продолжают менять реальность, как им угодно.

То, с какой уверенностью он это заявлял, сбивало с толку. Крайне.

Аннабель, бывало, встречала каких-нибудь ортодоксальных нигилистов, либо же обыкновенных атеистов. Но такое…

Внутри даже загорелось странное, откровенно наивное желание попытаться доказать ошибочность настолько нелепого утверждения, она понимала, что проиграет, что любые её доводы разобьются об его непоколебимую убежденность — если только он вовсе сейчас не шутит над нею… однако рассудила попробовать, хотя бы задать вопросы, которые, на её взгляд, вполне противоречили этой бессмыслице:

— И для чего же людям самим создавать демонов? Чтобы затем от них же и страдать?

Но его этот вопрос нисколько не смутил, ответил тотчас же так, будто то было совершенно очевидным:

— Чтобы объяснить свой иррациональный страх пред темнотой ночи. И жестокостью, которая могла в ней крыться.

— Допустим… — медленно кивнула она, сама не ведая, принимала ли взаправду подобный ответ. Продолжала: — Но кто же по такой логике создал людей?

— Куда важнее в таком случае вопрос, как создалась сама вселенная, но на это уже никому не найти ответ, — заверил он, с тихим шипением сигареты впуская вновь в легкие дым. — Каковы бы ни были человеческие теории, им нет доказательств.

— Как и твоей теории про веру-Творца.

Получилось из её уст, быть может, слишком пренебрежительно, с каплей яду. Аннабель даже на секунду прикрыла глаза и прикусила кончик языка, опасаясь, не будет ли ей ничего за неподобающий тон. Но ничего из её опасений не подтвердилось, ничего дурного не последовало. Только:

— Ты в этом уверена?

Как всегда бывает, от этого вопроса, тем более сказанного им, вся её уверенность позорно пошатнулась.

Ну, разумеется, она уверена… Как можно было бы доказать?..

— Я немало живу, Аннабель. Я немало видел. Изучал. — Секундная пауза на то, чтобы стряхнуть в хрустальную пепельницу на столике пепел. — Как ты думаешь, почему в мусульманских странах вампирам страшен символ полумесяца со звездой, если Бог, по твоему мнению, имеет один только лик, и символ его — распятие? На территориях же, к примеру, Британской Индии вампиры сторонятся лотоса и янтр, в Японии — бронзы, торий и прочих символов синтоизма. Подобных примеров не счесть. Именно человеческая вера определяет эти реалии, иными словами — властвует над ними, над созданной ей же «нечистой силой». Властвует над всем.

Последняя фраза прозвучала особо твердо — как завершение мысли, после которой никакое продолжение смысла бы не имело. И будь Аннабель на каком-нибудь светском мероприятии, она бы попросту вежливо согласилась и оставила чудаковатую личность блуждать в его выдумках, но на этих мероприятиях ей никогда не дозволялось по этикету сделать больше двух скромных глотков шампанского, а сейчас она выпила больше половины чаши, наполненной пьянящей её кровью…

И Аннабель сама не заметила, как её начинало увлекать. Затягивать. Это желание докопаться до сути и отыскать всё же всевозможные прорехи…

— Если бы всё в мире зависело исключительно от веры людей, царил бы хаос, — настаивала она, уже не опираясь устало на спинку, а даже, напротив, чуть подавшись в кресле вперед. — Религий бесчисленное множество, на одной только малой территории может насчитываться с десяток кардинально разных. И чего же там боятся демоны? Всего?

Демиан вновь выдержал паузу, чтобы сделать глубокую затяжку, и будь Аннабель совсем уж несмышленой, могла бы рассудить, что этим он дает себе время на то, чтобы придумать ответ, но она знала. Ответ ему известен давным-давно.

Он лишь будто бы настраивался. Как оказалось, к целой длинной лекции.

— Чтобы вера меняла реалии, её сила должна быть масштабна. Всеобъемлюща. Индивидуальные верования в фундамент природы никак не встраиваются. Конкретная мифология конкретной территории определяется только подавляющим большинством. В Британии большая часть людей — католики, и здесь, при должной вере, людям вполне помогают их молитвы Христу; здесь вампиры — завораживающие внешне создания, потому что укоренено уже представление, что зло соблазнительно. Взять же территории африканских племен… вампиры там — монстроподобные существа, подобные зверям. Потому что таковы местные представления. Даже если вампир нашего, более очеловеченного вида попробует обратить представителя их племени, обратится тот именно в вампира их представлений, в монстроподобного зверя — в нечто, именующееся у них Асанбосам. Также, даже если среди племен на немалый срок поселится горстка католиков, местные вампиры свой вид от этого никак не переменят, потому что он за многие века уже укоренен в природу. Более того — этим туристам там против подобных монстров не поможет ни святая вода, ни распятья. Как и африканским шаманам не помогут против меня никакие бубны, руны или варганы. Однако должен уточнить: оружие против вампира зависит уже скорее от его личных убеждений... Вера общества в целом определяет лишь само существование нечисти, его облик, возможно, некоторые общие способности — будь то бессмертие, сверхъестественная сила или скорость, — перечисляя, он расслабленно жестикулировал одной рукой. — Но в остальном… допустим, при жизни человек был чистейшим атеистом. Притом вновь уточню, что это поразительная редкость — лишь с большим трудом можно найти целиком неверующего человека, который даже частично не склонялся бы к агностицизму. И всё же подобные есть. Если обратить атеиста, после обращения ему не будут страшны ни всё та же святая вода, ни кресты, ни символы других религий — потому что он не верит, что ему это способно причинить вред. Но при этом любых мистических сил, наподобие внушения снов, он также будет начисто лишен — опять же, из-за своего неверия.

Не воссоздать, наверное, на страницах этой рукописи то, насколько заворожила эта пространная, четко поставленная речь — ни разу не оговориться, не растянуть паузу меж фразами дольше, чем следовало бы, только если на то, чтобы сделать очередную затяжку, но и это казалось всегда поразительно уместным и не обрывающим мысль… идеально вышлифованная, но не сухая и уж точно не заученная, его речь попросту лилась свободно и утягивала всё внимание, топила в этом путаном омуте, вынуждая забыть обо всём, только слушать. Наблюдать за его редкой жестикуляцией и тем, как подносится к губам зажатая в изящных пальцах сигарета, как делается затяжка и как соскальзывает затем с его уст вместе со словами сигаретная дымка, мягко обрамляя его черты. Предательски зачаровывающе.

Аннабель даже не сразу заметила, как опустела чаша в её руках. Делая маленькие глотки, всё больше погружалась умом в его монолог, а телом — во всё то же кошмарное расслабление… Черты пространства уже немало размылись, и тело казалось ослабшим, объятым легким флером эйфории и прострации, как неделю назад.

Никакой больше боли и сухости, но голова оказалась неизбежно затуманена — так ужасно некстати. Притом, как много всего ей следовало сейчас осмыслить…

Отставив чашу на столик рядом с собой, Аннабель уперлась локтями в колени и невесомо надавила пальцами на закрытые веки, как будто желая избавиться от этой размытости, от всего своего несвоевременного опьянения.

И всё же какие-то мысли, едва уловимые, но главное, что хоть как-то сформированные — оставалось только их не утерять, выловить из мысленного тумана и не отпускать, — в голове прорезались. Одна из них:

— Но как же он вовсе мог бы обратиться, если совсем в существование сверхъестественного не верит? Из-за веры общества?

— Именно, — подтвердил Демиан, потушив догоревшую уже сигарету. — От силы верований наших предков сотворился сам вид, вплелся в фундамент бытия. Это уже незыблемый, однозначный факт — вампиры существуют, верит человек или нет, он обратится. Многочисленные нюансы его обращения и последующей жизни уже, верно, будут нести переменчивый характер, текучий и гибкий. — Совсем недолго он помедлил, задумавшись, как будто определял, что стоит или не стоит сказать ещё — растасовывал тезисы и строил свое разъяснение на ходу, что-то отбрасывая за ненужностью, что-то, напротив, вставляя: — На самом деле, я не удивлюсь, если через пару веков представления о вампирах и вовсе приобретут совсем другой вид, а вместе с тем и сами вампиры. Вера в божью силу станет увядать, как и вера в мистику в целом. Всё больше вампиров, стоит полагать, перестанут страшиться святых атрибутов и лишатся из-за своего неверия сверхъестественных сил. Быть может, это и вовсе перерастет в этакий отдельный биологический вид… нечто среднее между хищником и паразитом. Вампиры перестанут считаться «детьми ночи», тьма в наших венах будет признала исключительно вирусом, который наверняка будет объяснен дотошными биологами. Не могу знать всего этого точно и предугадать всех тонкостей, это, конечно, лишь мое предположение. Так или иначе, пока что вера повсеместна, невзирая на некоторый интерес к учениям Ницше, Шопенгауэра и прочих. Поэтому мы всё так же остаемся своего рода воплощениями тьмы.

Аннабель слушала его неподвижно, подобно статуе, снова с прямой спиной и не откидываясь больше на спинку, несмотря на мягкое, дурманящее действие выпитой крови. Будь она человеком, плечи бы уже ныли от одной и той же позы, но Аннабель ничего не чувствовала, более того — ничего вокруг неё уже будто и не было, она погружалась всеми мыслями сперва в рассказываемую Демианом доктрину, а затем — куда-то в глубины своих размышлений, в чертоги, где с крайним трудом шел процесс обдумывания.

— Разве не занятно? — вырвал вновь его голос из этих дум, и Аннабель подняла рассеянный взгляд, встретившись с его — внимательным. Всё так же не перестающим изучать её ни на миг. — Все твои душевные мучения происходят от твоей нынешней сути, которая появилась только от старинных представлений наших предков. Совершенно обычных людей, чья вера всего лишь оказалась достаточно сильна. Твой мистический облик зависит от их представлений. Твоя жажда крови. Твое бессмертие. Вся ты. Всё предопределено и от тебя не зависит. — Прежние фразы произносились без какого-либо оттенка, но последнюю сопроводила усмешка: — В такие моменты начинаешь чувствовать себя всего лишь героем чьей-то книги, неправда ли?

С невероятно жестоким автором, судя по всему.

Аннабель задумчиво провела пальцами по складкам своей юбки и, не поднимая глаз, робко, будто невзначай:

— В таком случае, демоническая смерть определяется общей верой или личным представлением?

— Интересно, с чего это из миллиона возможных вопросов ты задалась именно этим, — саркастически протянул он. Аннабель поджала губы. — Нет, Аннабель, твоя смерть от твоей личной веры не зависит. Смерть всегда диктуется извне.

Не то чтобы она именно верила всем его фантастическим разглагольствованиям… и всё же от этого вердикта внутри нечто кольнуло, как вогнали в сердце, и без того больное, занозу.

— Более того, даже если бы это было не так — нужно верить первоначально, до обращения. Ты бы не смогла свое подсознание заставить поверить, что клинок в сердце сможет тебя убить, потому что изначально ты в это не верила. Потому что ты вполне осознаешь, что эту веру себе пытаешься навязать. Вера — нечто более сложное. Глубинное. Если бы всё было так просто, на меня бы никак не действовали распятье и святая вода, ведь я уже не верю в существование именно Христа как такового, однако они действуют, потому что я верил в это до своего обращения, до того, как погрузился в изучение темы. Во мне уже эта вера заложена, вне зависимости от моих нынешних убеждений.

Аннабель понимающе кивнула, хотя голова бухла от количества полученной информации.

Признаться, она немало увлеклась, как будто бы они всего лишь обсуждали устройство какой-нибудь занимательной книги. Неутолимый интерес ко всему необычному объял её наравне с опьянением, и у неё было ощущение, будто она переместилась прямо в детство, где просторы воображения ничем не ограничивались, переместилась куда-нибудь на залитую солнцем улочку, где соседские дети фантазировали, сколько им угодно, и едва ли не соревновались, чья теория смелее.

Только человек перед ней — не мальчик. И он не фантазирует. В его глазах нет свойственного охваченному какой-то безумной бесплодной теорией ученому. Нет, он рассказывает со всё той же некоторой скукой и безразличием, как учитель с непостижимым терпением разъясняет все тонкости того, что для всех уже считается лежащей на поверхности истиной.

— Все демоны ведают об этом?

— Те, у кого хоть сколько-нибудь работает мозг, должны понимать, почему разного рода особенности меняются от религии к религии, однако далеко не все копают столь глубоко и вникают в многочисленные нюансы. Многим это попросту неинтересно. У них есть сила и есть бессмертие, и это всё, что им нужно.

Опять же… Опять же, он говорит так, будто все его суждения — постулат, записанный в учебниках, которые непутевые существа, думающие только о своей силе, не думают заглянуть.

Аннабель всё не могла уняться:

— Ты сказал, что не уверен только о будущем таких, как мы. То есть, всё остальное твоему сомнению совсем не подлежит?

— Всё это — мои личные наблюдения. Проверенные на практике. — Верно истолковав в её глазах смятение, он объяснил: — Я не только многое видел, Аннабель. Я так же немало экспериментировал.

Экспериментировал?.. Аннабель не понимала.

Первые несколько секунд. Разум казался ей сейчас в её состоянии разваренным, каким-то трясинным комом, но он у неё по-прежнему был и по-прежнему относительно исправно работал, и через эту трясину — понимание.

Все эти высказывания — не просто предположения или сторонние наблюдения.

Вернее, безусловно, наблюдения, но далеко-далеко не сторонние.

Вся его речь в целом казалась слишком далекой для её понимания, и всё же ей представлялось, что он скорее вечно оказывался лишь свидетелем, делающим выводы издалека.

Нет.

Он устраивал всё необходимое для своего наблюдения.

Аннабель вспоминала теперь всю его речь уже через эту призму, просеивала через кошмарное осознание. Про атеизм… выходит, он сам отыскал «чистейшего атеиста» и обратил его, чтобы увидеть, что будет? Был в африканских племенах, изучал, какие действуют и не действуют орудия против тех монстров… обратил одного из африканцев в звероподобное чудовище?.. Только чтобы утолить свой интерес?..

Как же она корила себя за то, что пусть и на недолгий срок, но позволила себе забыться, обмануться его удивительным красноречием, увлекающим в недра мистических суждений.

Вынуждающим позабыть о здравом смысле и о том, кто он.

Её похититель.

Обративший её похититель.

Аннабель провела потерянным взглядом по гостиной, как впервые. По обустроенной, подготовленной гостиной, в подвале, в котором так же заранее запасены и одежда, и вода, и книги, и дневники с чернилами — всё тщательно продумано, так же, как он мог заранее продумывать все прочие свои эксперименты. Прочие?..

— Я очередной твой эксперимент?

Сердце её, превозмогая общую вялость тела, било сильнее обычного, как будто вторило охватившей её тревоге, всем клубившемся мыслям и мрачным опасениям.

Демиан, точно назло, медлил. Глаза, вечно её пугающие и вместе с тем привлекающие своей непознаваемой темной глубиной, скользили по её встревоженному лицу.

Наконец, качнув головой, он безучастно ответил:

— Не сочти за грубость, но ты не представляешь из себя достаточную ценность, чтобы привнести в эту концепцию что-либо новое. Что, как ты полагаешь, я мог бы узнать благодаря тебе? — выдержал краткую паузу, однако её ответ, конечно, не предполагался, и он продолжил сам: — Глубоко верующих вампиров я встречал достаточно, тем более нашего вида. Это было одной из первейших тем, за которую я взялся, принявшись за изучение того, кто я есть. В этом плане ты далеко не особенна, уж прости мне мою прямолинейность.

Тревога не исчезла разом, но стала затихать. Что ж, пусть так. Куда лучше, чем быть подопытной крысой в череде его безумных экспериментов.

Если так посудить, те неприятности, о которых он говорил, могли родиться как раз из этой его тяги к своим далеким от всякой морали опытам. Не сказать, что это в полной мере разъясняло ей всю туманную картину сложившихся обстоятельств, но хотя бы, вероятно, крупицу…

Накрывающее её невидимым тяжелым одеялом опьянение всё не спадало. Аннабель вновь позволила себе откинуться на спинку, в задумчивости рассматривая декорированные стены.

Уже в третий раз прокручивая в голове, как будто перелистывая мысленные листы, всё им сказанное.

Не то чтобы она верила ему, это не то, во что можно просто взять и по щелчку поверить, но твердость в его словах смущала. К счастью, отнюдь не перекрывала её мысли о прорехах на всей этой вздорной теории, пусть и подтвержденной непостижимыми экспериментами.

Наверное, когда опьянение сойдет на нет в полной мере, Аннабель устыдится своему интересу. Станет корить себя за то, что вместо сочувствия бедным его подопытным, она утоляет собственное любопытство в попытке залатать на его теории дыры, но в этот момент она не думала ни о чем, кроме подобных вопросов:

— Что будет, если, скажем… перевезти представителя африканских племен на территорию Англии и обратить уже здесь. Какой облик он примет? Раз уж при обращении имеет значение именно местное представление.

Озвучивая эту мысль, Аннабель на Демиана не смотрела, но, когда его молчание — далеко не то, что имело место в предыдущих его речах, — затянулось, перевела на него недоуменный взгляд.

Его же был устремлен в одну точку, и сам он казался где-то не здесь — внутри себя. Явно обдумывая.

— Надо же, — хмыкнул он со все той же задумчивостью. — Ты действительно поставила меня в тупик. Полагаю, он принял бы облик местных представлений, то есть человекоподобный, однако местные святые атрибуты на него действовать не будут, как и у атеиста. Не могу быть уверенным в том, будут ли действовать африканские и каковы тогда у него будут способности… Признаюсь, даже удивительно и в некотором роде постыдно, что я сам не задался этим вопросом.

Ей не подобало чувствовать в этот миг нечто вроде этого безнравственного ликования, но она чувствовала. Конечно, чувствовала. Как будто это было чем-то очень важным — озадачить его, его, существо, продумывающее и знающее всё.

— Могу себя оправдать разве что тем, что у меня всегда слишком много вопросов и идей, которые хочется воплотить. Некоторое неминуемо отходит на второй план. Но, раз уж я вынужденно взял себе перерыв в тридцать лет… — при упоминании этого срока воскресло вновь в груди щемящее чувство, но Аннабель его почти тут же отогнала. — За это время непременно приведу все мысли в порядок. Особенно если учесть, что теперь у меня есть столь смышленая собеседница, обладающая куда более свежим взглядом на вещи.

— Прошу тебя, — едва не простонала Аннабель, прикрыв глаза и чуть поморщившись, как если бы страдала головной болью. — Хватит этой лести.

— Почему ты считаешь, что я не мог бы восхищаться твоим умом?

— Потому что в сравнении с тобой я подобна маленькому ребенку.

Он даже спорить не стал:

— Дети не бывают по-настоящему умны?

— Умны для своего возраста, но не так, чтобы впечатлить создание, которое старше их раз в… двадцать.

Его будто снисходительная полуулыбка натянула ей нервы уже и так истончившимися струнами, которые порвутся через ещё несколько подобных улыбок или ещё хотя бы несколько его реплик — любых. Аннабель находила в себе слабые отголоски напряжения от совершенно каждого его слова, какую обходительность бы он ни играл, и уж тем более — когда он ещё и подтверждает, когда говорит нечто вроде:

— Несколько больше, чем в двадцать.

Господи. Какой же ужас…

Попросту уже невозможно, невозможно всё это пытаться осмыслить. Мозг был слишком загружен его рассказами и слишком хмелен, чтобы заниматься арифметическими подсчетами, но одно совершенно очевидно — ему очень много лет. Очень.

Оно и понятно, ведь как ещё он успел бы сотворить столько бесчинств во имя своих чудовищных открытий в области нечистых сил…

— Но что касается способностей… — неожиданно для самой себя продолжила Аннабель. Как будто понимала, что стоит ей вырваться из этой влекущей пучины отстраненных размышлений, и она потонет в ужасе от очередного осознания, пускай не перекрывающего прежних, но накладывающегося всё новыми пластами — оттого, с кем она заперта… — Ты сказал, что они индивидуальны. Но обращенный человек, пусть и верующий в мистическое, может лично и не знать всех тонкостей демонических сил. Как же он тогда без этой веры сумеет ими пользоваться? Или они всё же определяются общечеловеческой верой?

— Человеку необязательно верить в каждую вампирическую способность в отдельности, достаточно верить в их существование в целом. Наши способности не продуманы мифологией детально, чтобы в точности декларировать в том числе и ограничения, что, по сути, дарует вампирам безграничную силу. Безграничную и вместе с тем недостижимую — потому что для этого нужно крайне тонко чувствовать всю сложную систему, всё устройство этого мира, чувствовать весь потенциал внутреннего намерения — своего и других. Это не просто трудно, это на грани невозможного. Манипулировать сознанием спящего человека и прочие фокусы — наименьшее из того, на что способен наделенный подобной силой вампир. Но зачастую в его разуме слишком много скепсиса и соответственно — рамок.

— И что же умеешь ты?

Тень его усмешки — последнее, что она успела увидеть в свете свечей, прежде чем те разом потухли. Все, абсолютно. Аннабель, пусть и дрогнула, практически не удивилась — хотела было уже даже сказать, что это и так очевидно, раз он умел зажигать свечи, то и тушить их тем более. Но не успела, потому что затем — затем он вяло шевельнул пальцами, как бы подзывая, и она почувствовала, как резко сдвинулось под ней кресло. Рывком. Аннабель вцепилась руками в подлокотники, и органы будто приклеились к позвоночнику от сильного испуга, когда с неприятным громким скрипом её кресло придвинулось, само, ближе к креслу Демиана, настолько близко, что её ноги едва не коснулись его.

Сердце сперва одеревенело от неожиданности, а затем с новой силой заколотило о ребра, казалось, всё её опьянение сняло разом, и Аннабель тут же вскочила на ноги, невольно задев его колено, и в долю секунды оказалась на выдержанном расстоянии и от кресел, и от него — всего лишь негромко рассмеявшегося с её реакции.

Едва переборола желание и гостиную покинуть тоже, только бы подальше от очередного проявления бесовщины и подальше демонического создания, которое через несколько секунд промедления поднялось следом и неспешно подошло к ней.

Аннабель даже пятиться не стала.

Быть может, попросту не сумела — как пригвоздило к полу.

Она, верно, понимала, должна была понимать, что он способен на многие потусторонние вещи, но отдаленно сознавать и видеть — разное. Кардинально разное, и всё никак не способное успокоиться её сердце в груди — тому доказательство.

Демиан же наконец ответил на её вопрос, теперь уже словами:

— Куда больше, чем ты могла бы себе представить. Куда меньше, чем хотелось бы мне.

Аннабель смотрела на него, не зная, нужно ли ей что-либо на это ответить. Даже если бы было нужно, она бы и не сумела. Всего лишь смотреть ему в глаза уже требовало от неё немалых усилий.

В воцарившемся густом мраке — как будто темнота сдирала с него хотя бы один слой фальши — его черты, пусть на деле физически никак и не меняющиеся, казались отчего-то ещё более остро очерченными, ещё более зловещими и куда более мертвыми. Невзирая на всё ту же недобрую веселость в жестоких глазах, невзирая на его вечные шутки и развязность в манерах — в нем ничего живого и ничего человеческого.

Глядя на это лицо и против воли окунаясь в пропасть этих глаза, нисколько не сомневаешься в том, что это создание способно на любые зверства, убийства, обращения, садистские опыты…

Каким бы обманчиво располагающим ни был его голос:

— Предлагаю на этом пока закончить нашу увлекательную беседу, — произнес он и взглянул на часы, показывающие чуть больше двух пополудни. — Посему — bonne journée<span class="footnote" id="fn_31435996_4"></span>, милая Аннабель.

И помедлив лишь ещё секунду-другую, дабы ещё совсем немного удовольствоваться её реакцией, он милосердно исчез.

Последняя его фраза, стоило думать, была эквивалентом «доброй ночи», которое говорят друг другу обычные люди с обычными жизнями… очередная деталь безумия, которое должно вскоре стать ей рутиной.

Определенно, это было наименьшим из всего произнесенного сегодня сумасшествием, из всего, во что ей ещё только предстояло вникнуть. Теперь уже в относительно ясном уме, хотя чувствовала она себя, напротив, как в каком-то неспокойном сне — голова шла кругом и отказывалась перерабатывать всё услышанное.

Даже расписав весь этот разговор в рукописи, задокументировав в точности каждое его слово и видя теперь картину целиком, а не пробираясь через чащу своих эмоций — Аннабель не была готова познать и тем более принять прозвучавшее. Как вовсе можно? Всю жизнь следовать божьим заповедям, регулярно молить Ему, посещать церковь, свято в него веровать, чтобы теперь, обратившись в противное всему божественному существо, познать «истину» — Бога, оказывается, и нет на самом деле, выдумали его люди, как и множество другого, что претворилось в жизнь лишь за счет сильной веры… ну какая же, Господи-Боже, чушь.

Так почему же всё не удается попросту выбросить это из головы? Неужели сама, как и Демиан, начинает безнадежно сходить с ума? И это ещё не минуло даже полугода взаперти — лишь не более полутора месяца.

Страшно даже думать о том, что станется с её рассудком по истечении тридцатилетнего срока.