Запись четвертая (1/2)

До чего же убедительно звучат эти речи… аргументированно, насколько возможно, и в крайней степени уверенно, но, если вдуматься, — такой величины бессмыслица, что хотелось бы уже попросту перестать размышлять над нею и остановиться на том, что он всего лишь спятивший от многих лет жизни безумец. Хотелось бы. Так почему же не выходит?

___________________</p>

Походило на легкое, блеклое, будто рассыпчатое подобие беспамятства. Аннабель не помнила миг, когда отползла с краю постели к её изголовью, разместив отяжелевшую от усталости голову на подушках, и снова забылась чем-то вроде дремы, но дробленой, прерывистой — порой впускающей в омут бессознательных тревог, порой отпускающей на волю, в сознательность, но наводненную всё теми же тревогами.

Полноценных кошмаров ей больше не снилось, то были лишь смутные беспокойные образы без какой-либо отчетливой связи, ничего, что можно было бы запомнить. Разве что, кажется, ей снилась матушка, со скорбью в глазах и в траурном одеянии, но Аннабель не бралась распутывать этот искореженный клубок образов — быть может, то был не сон, а её собственные осознанные переживания, мысли, которые при редких и кратких моментах бодрствования скрипуче перемещались в голове урывками.

Как будто осознание случившегося снизошло на неё только теперь. Будто, занося клинок, она не то чтобы вовсе в полной мере понимала, что делает, будто то было лишь бездумным порывом, невзирая на ту холодность, с которой она подставляла острие к своим ребрам. Теперь же та стойкая отчужденность, будучи как будто какой-то невидимой плотной оболочкой, рассечена вместе с сердцем, выпуская всё запертое и доводя чуть ли не до какой-то глухой, задушенной степени истерики.

Аннабель дрожала, всё так же свернувшись комочком на постели. Дрожала, как при лихорадке, и ощущала себя в той же степени скверно — точь-в-точь как если бы слегла с температурой после долгой прогулки по слякотным окрестностям. Но в такие моменты рядом всегда была заботливая матушка, или участливые служанки, теперь же рядом никого, да и лихорадкой то не было — разве что фантомной. Её прошивало исключительно фантомным ознобом, никак не реальным и никак физически — не считая дрожи вкупе с ломотой во всем теле — не проявлявшимся.

И горло саднило, как при всё той же простуде.

Аннабель, вязнувшая в топи своих бесформенных дум, сперва даже не вдумывалась, к чему это. Что это значило.

Только когда звуки стали приобретать ещё большую четкость, и удары чужого сердца там, в гостиной, становились с каждым тиканьем секундных стрелок всё более невыносимыми, Аннабель осознала, что это мог, крадучись, подбираться к ней прежний голод.

Отвратительно. Всё это — отвратительно, и ей хотелось бы дать волю чувствам и истерике, но она только прикрыла глаза в надежде вновь задремать и отпугнуть этим зарождающуюся жажду.

Тело, разумеется, обмануть не так просто. И без того обрывочные сны изорвались ещё больше. Аннабель могла лишь на несколько секунд забыться дремой, только-только погрузиться в хотя бы подобие покоя, прежде чем её выдергивал обратно очередной особо громкий удар стрелок в часах или очередной удар сердца.

От последнего во рту вновь гадостно собиралась слюна, лишь бы хоть чем-то смочить пересохшее в крайность горло, но, конечно, то не помогало, напротив, каждая попытка сглотнуть — как очередным порезом по слизистой.

Далеко не как при той степени жажды, когда Аннабель лишилась всякого ума и кожа её побледнела и покрылась темными полосами, но всё же в немалой мере неприятно.

Те обрывки мыслей, до этого мечущиеся меж попытками придумать другой способ покончить с собой и жалким стенанием по своей утерянной жизни, теперь кольцевались вокруг одного и того же.

Оживлялась перед глазами та проклятая чаша с той проклятой кровью. Проклятье.

Крайне неохотно, преодолевая изрядное недомогание, Аннабель свесила ноги с краю кровати, пытаясь определить степень кошмарности своего вида. Багряные пятна просочились сквозь три слоя — сорочку, корсет и блузу, но уже потемнели, высохли, местами образовали на прежде мягких тканевых складках корку, где-то кружева на юбке и блузе вовсе, пропитавшись кровью, чуть измялись и съежились, выглядя совсем уж безобразно.

Вряд ли даже самая умелая прачка сумела бы отстирать этот ужас, не говоря уж об Аннабель, вдобавок имеющей под рукой разве что те запасы стылой воды в коморке. Стало быть, будет ходить так.

Её навеки застывший образ преобразился пуще прежнего. Превосходно.

Но что ей было делать?.. Ей было не до своего вида, и ей по-прежнему не до него, но, право, столкнуться со всевозможными насмешливыми комментариями её мучителя будет просто выше её сил…

Выбора у неё не оставалось. Комнату рано или поздно пришлось покинуть.

У неё не было ни малейшего представления, зачем, ни малейшего представления, действительно ли она могла бы попросить его… Его, человека, которого не видеть бы больше вовсе. Попросить. О том, что никак не покидало её изможденную голову. О том, из-за чего всё больше и больше саднило горло. Какой абсурд…

Аннабель категорически не желала об этом хоть сколько-нибудь думать, представлять и уж тем более что-то планировать, поэтому рассудила положиться на волю случая и опрометчивое «будет, что будет». Всяко лучше, чем сидеть в спальне, вполне понимая, что её упрямство с большой долей вероятности закончится так же, как в прошлый раз.

Может быть, её выход из комнаты вдобавок поспособствовал бы выяснению ответов на миллионы её вопросов. Может быть, если она продемонстрирует смирение, кротость пред сложившимися обстоятельствами, то «всему своё время» проявит себя куда раньше.

Однако пятна крови, безусловно, не слишком ладно сочетались со смиренностью.

Ей бы крайне не помешал сейчас какой-нибудь жакет, или шаль, — что угодно, что можно было бы накинуть сверху, но ничего не было. Аннабель отчетливо помнила, что на улице была ещё в накидке, перчатках и атласной шляпке — привычный образ для уличных прогулок. Очнулась она уже без них.

Затерявшаяся в переплетении всех этих мыслей, Аннабель даже не сразу обнаружила, что гостиная, куда она нерешительно вышла, пустовала.

Ей уже начинало чудиться, что Демиан пожизненный здешний обитатель: если только он не преследует её в кабинете или в бордовой спальне, он непременно должен быть тут. Нет. Его сердце стучало, кажется, в черной спальне, а Аннабель уж точно не желала ступать туда ни ногой, тем более целенаправленно разыскивать своего похитителя. Поэтому вместо этого она, немного поразмыслив, рассудила воспользоваться возможностью, которой после может и не представиться, и принялась за изучение гостиной, впервые без этого ужасно выматывающего пристального взгляда.

Всё, что она прежде могла охватить поверхностным взглядом, она в этот момент оставила без внимания и стала исследовать содержимое шкафчиков и комодов, все до единого искусно вырезанных из темных древесных пород. Свечи, коробы спичек — притом ей показалось необычным, что спичек, кажется, припасено куда меньше, чем свечей, — многочисленная посуда, латунный портсигар с чуть потертой от долгих лет гравюрой, несколько неубранных книг, которыми, видимо, Демиан занимал время, когда не навязывал свое общество Аннабель.

Нигде нет и намека на ключ и возможное освобождение. Оно и очевидно, не стал бы похититель так беспечно оставлять ей проложенным путь к свободе, и всё же всё больше росло её отчаяние. И без того размером с глыбу, подпитывалось ещё и неутихающей болью от жажды.

Под конец своих бессмысленных поисков она обнаружила в одном из шкафчиков складную шахматную доску, которую она сперва не заметила из-за схожести сложенной доски с корешками лежащих друг на друге книг.

Чужое сердце по-прежнему стучало не здесь, и Аннабель лучше бы не тратила время на глупости, а продолжала бесполезный поиск ключа, но не удержалась. Выдвинула доску ближе к краю полки и приоткрыла, заглядывая внутрь.

Фигуры изящные, тонкие и вытянутые ввысь, искусно выточенные и украшенные затейливой резьбой. Иными словами — восхитительные.

Тот шахматный набор, что хранился у неё дома, тоже был дорог и красив, но с этим и сравниться не мог.

— Шахматы Селенуса, — прозвучал за её спиной голос, но Аннабель не дрогнула. Услышала его сердце за несколько секунд до, да и от одного только его присутствия по грудной клетке всегда рассыпалось чувство тревоги, как скребут по внутренностям когти. Не заметить его появления трудно. — Их также называют «лунными шахматами», в честь их создателя. Не находишь это ироничным?

Крайне. Крайне иронично.

— Ты для того выбрал именно их? — она даже не оборачивалась к нему. — Ради очередной издевательской шутки?

— Я выбрал их из своего пристрастия к изящным и хрупким вещам, не более.

Аннабель не сомневалась, что могло бы здесь быть и «более», что вполне он мог бы этим придать извращенного символизма, поэтому у неё напрочь отпало всякое желание прикасаться к фигурам, невзирая на всю их пленительную красоту.

Её, нужно признать, немного увлекали шахматы. Поиграть ей чаще всего удавалось разве что с матушкой, но та была в них не заинтересована и вечно твердила — как и всё их окружение, — что шахматы занятие сложно-интеллектуальное, а потому исключительно мужское. Порой Аннабель робко упрашивала сыграть и отца, и тот неохотно соглашался, и каждый подобный раз, случавшийся разве что дважды-трижды за год и воспринимавшийся ею почти как праздник, показывал, что окружение их, можно предположить, скорее заблуждается… Потому что чаще Аннабель выигрывала.

Преподносилось это, конечно, так, будто отец всего лишь поддается, чтобы не ранить чувств дочери, но разве, если бы он взаправду поддавался, только бы не порушить её наивной веры в свой интеллект, стал бы он в этой ей признаваться?

Так или иначе, от подобного пренебрежения к её увлечению у неё с годами гас и покрывался пылью всякий энтузиазм, и она всё реже разделяла с кем-нибудь партию. Даже и припомнить не могла, когда был последний раз…

— Ты бы хотела сыграть?

— Нет, — ответила она тут же, закрывая обратно складную доску.

Демиан только хмыкнул, и тогда Аннабель рассудила отойти бы лучше от шкафа, чтобы выдержать между собою и демоном куда большее, мнимо-безопасное расстояние, но он, подстать ей, сделал шаг в сторону.

Не пропуская.

Сердце перепуганно екнуло. Непонимание с новой порцией страха сжалось в нем комком, и Аннабель с трудом сдержала желание отшатнуться, пусть и загнать себя в угол, но главное — как можно дальше от него. Демиан не стоял близко, но путь ей в любом случае преграждал, и от одного только этого факта степень тревоги колебалась у самых высот.

Спросить, почему он её не пропускает, она не успела, поймав его взгляд на своей запятнанной кровью одежде. Совершенно не удивленный.

Аннабель стало неуютно, ещё больше, чем и так всегда бывает рядом с ним, и она едва заметно расправила чуть больше плечи, точно надеясь скинуть это невидимое напряжение.

Пока его взгляд был на её испорченном одеянии, её собственный невольно приковался к его шее. К вене, биение которой обычно остается за пределами человеческого внимания, но сейчас. Сейчас сродни пытке — не просто слышать, но и видеть.

Аннабель поджала пересохшие губы, попыталась сглотнуть, но горло вновь отдало скоблящей болью.

— Пойдем, — произнес он вдруг, вырывая её из подобия этого кратковременного транса — господи, пульсирование его вены едва ли не загипнотизировало её — и отошел от неё наконец.

Отправляясь к коридору.

Ничего не объясняя. Ожидая, что Аннабель покорнейше за ним пойдет.

Ей действительно, наверное, следовало бы, но она на миг застыла в растерянности, оглядевшись на гостиную, как будто здесь мог быть некто, с кем можно бы пересечься недоуменными взглядами и найти в чужом лице сочувствие и поддержку. Нет. Никого. Аннабель нескоро ещё уложит в голове горькую истину, что десятилетиями ей быть наедине лишь с ним одним.

Разумеется, пришлось неохотно его послушать и последовать.

Нагнала его Аннабель за долю секунды. Шла чуть позади, не желая идти рядом.

Сперва она пыталась смотреть на настенные картины по обе стороны от неё, только бы не на него, но те по итогу оставались без особого внимания, потому что поневоле взгляд всё же соскальзывал вечно именно на эту фигуру перед ней. С парадоксально расслабленной, неспешной и вместе с тем уверенной походкой, эта какая-то будто бы властная твердость читалась даже в линии его плеч под свободной рубашкой, читалась в каждом шаге. Как и исходящая от него угроза. Демиан шел впереди, Аннабель буквально обладала в этом преимуществом, будучи за его спиной, но при этом чувствовала себя всё так же до ужаса беззащитной, как будто в любой миг он мог бы запросто припечатать её к стене и легким движением руки переломить в её шее все позвонки до единого. Делать ему это, конечно, совершенно незачем, но ощущение того, что он просто мог это сделать и ему это ничего не стоило бы, из-под кожи никак не выскрести.

— Тебя как будто бы особо и не удивила эта кровь, — констатировала она, только чтобы заполнить чем-то ужасную тишину неизвестности и заодно убедиться в своей былой правоте. Убедилась:

— Не полагала же ты, что я из гостиной не почувствую твоей крови?

— И ты рассудил никак тому не препятствовать?

— Для чего? — спросил он, внезапно остановившись, отчего Аннабель едва в него не впечаталась, вовремя замерев в двух шагах. Обернулся. — Пока бы ты сама не попробовала, ты бы не успокоилась, как бы я тебя ни заверял в том, что это не поможет. — Удовольствовавшись её реакцией в чуть искривленных в раздражении губах, Демиан всё же возобновил недолгий путь, продолжая разглагольствовать: — Более того, я нисколько не сомневаюсь, что ты догадалась снять корсет, чтобы попробовать ударить ровно меж ребрами — что, на самом деле, было бессмысленно, потому что у тебя вполне хватило бы силы пробить и их. Так или иначе, не стал же бы я смущать порядочную полураздетую леди своим наглым присутствием… За кого Вы меня принимаете, мисс Тард?

О, он даже не скрывал издевательской полуулыбки и издевательского тона.

Причем от этого шутливого перехода на официальный манер сталось совсем не по себе. Учитывая, как скоро — вернее, сразу же — отбросились все эти формальности. И ей всё ещё непривычно. Говорить с ним так неформально, как если бы они всю жизнь друг друга знали, хотя ей о нем всё ещё неизвестно решительно ничего, вовсе говорить с ним, неважно как. Со своим похитителем, с незнакомцем и существом, старше её не пойми во сколько столетий.

Но как ей стоило бы к нему обращаться, если бы она не рассудила пойти по пути нарушения целого десятка этикетных заповедей? К незнакомцам следовало бы обращаться «сэр», или хотя бы «мистер»… а может, и вовсе «лорд»?.. Всё ещё ни единой мысли, каким титулом мог бы обладать этот человек. Так или иначе, чести в нем меньше, чем в дичайших варварах.

Из этих мыслей она вырвалась внезапно. Наконец опомнилась и обнаружила, что Демиан зашел уже в свою спальню, и она по инерции, заслушавшись той его иронически-разъясняющей тирадой и увлекшись собственными размышлениями, зашла вместе с ним, даже уже почти полностью пересекла эту комнату, остановившись только там, где остановился он — неподалеку от какой-то внутренней двери.

Которую Демиан джентльменски открыл перед ней, пропуская вперед:

— Прошу.

Неизвестное ей пространство дышало темнотой, и Аннабель стоило бы только сделать крохотный шажок, чтобы в деталях разглядеть убранство темного помещения, но она так и окаменела на месте, как будто, стоило ей придвинуться хоть на дюйм, оттуда явится монстр, который утащит её в глубины преисподней.

Верно, страх поистине дурацкий, ведь истинный монстр, из крови и плоти, стоял совсем рядом с ней, и всё же…

— Что там? — спросила осторожно, боязливо, едва не переминалась с ноги на ногу в этой тягостной неловкости.

— Камера пыток, разумеется, — заверил он, опираясь рукой о дверь. — Что же ещё может храниться в моей спальне?

Аннабель понимала, что это только лишь одна из его кошмарных шуток, и всё равно не смогла бы определить, что в ней преобладало — раздражение от его несерьезности или оторопь, сжимающая внутренности.

Заходить она точно не торопилась.

Демиана же её пугливость, кажется, начинала утомлять, потому что неожиданно он положил руку ей на спину. Совсем невесомо, на самом деле, почти неощутимо, но самого его прикосновения ей хватило, чтобы дернуться, как будто прошило позвонки током, подальше от его руки, то есть — вперед.

Благодаря этому в поле обостренного взора наконец попало всё пространство, а не один только срезанный дверным проемом кусок темной стены, и Аннабель вполне могла бы теперь разглядеть пространство и во мраке, но то не потребовалось.

Стоило Демиану зайти внутрь вслед за ней, тут же вспыхнули разом все свечи.

Аннабель едва не подскочила, прошедшись недоуменным сперва по вмиг зажженным свечам и всверлившись всё тем же недоумением в невозмутимого демона.

— Этому тоже можно научиться, — сообщил он, явно не слишком заинтересованный темой зажигания свечей силой мысли, и прислонился спиной к закрывшейся за ним двери, явно намереваясь наблюдать за её исследованием освещенного теперь пространства.

И она действительно, пусть и заторможенно, но огляделась.

Конечно.

Конечно, её страх был совершенно несуразен.

Ей стоило догадаться самой, но в нынешних обстоятельствах она считала свою мнительность, граничащую с безмозглостью, вполне оправданной, поэтому не корила себя за развивающуюся в ней паранойю.

Из спальни, очевидно, может вести обычно дверь либо в ванную, либо в гардероб, но, поскольку ванная им не нужна…

Всего лишь гардеробная комната.

Впечатляющих размеров, лишь немногим меньше спальни, с несколькими массивными комодами и платяными шкафами, почти полностью закрывающими стены. Только одна из них была не заставлена вдоль и поперек, но и там примостился туалетный столик, один из тех, что обычно делаются в светлых тонах, но этот был из всё того же темного дерева и не был целиком заставлен флаконами и баночками — пустовал.

— Надеюсь, ты простишь меня за то, что я не озаботился тем, чтобы соорудить отдельную гардеробную для твоей спальни, — произнес Демиан без единой капли, пусть хотя бы наигранной, сожаления. — Посчитал это пустой тратой ресурсов, раз уж регулярно менять одежду нам необязательно. Если только ты не возьмешь за традицию ежедневно прокалывать себе сердце.

Либо же он попросту хотел, чтобы у Аннабель был как минимум один повод время от времени покидать свое сомнительное убежище, ещё и появляться в его спальне...

Неужели он полагает, что она действительно станет пользоваться всем этим?

Проигнорировав последнюю его фразу и только бросив на него полный скепсиса взгляд, Аннабель всё же открыла дверцы одного из шкафов — только чтобы оценить масштабы всего абсурда.

И масштаб был велик.

Теперь стало ясно, для чего он зажег свечи, что поначалу мимолетно показалось странным — им обоим не нужен никакой свет, чтобы видеть.

Однако при свечах дорогие ткани будто подсвечивались изнутри, подрагивающее пламя выбеливало шелк и изысканное шитье некоторых платьев переливающимися бликами, чарующими её всё тот же болезненной чуткий взгляд, приковывающийся, как у ребенка, к любым огонькам.

В шкафах теснились всевозможные наряды. Либо чуть более простые и лежащие потому аккуратно сложенными на полках, либо совсем роскошные, вечерние, вертикально занимающие пространство на вешалках в отдельной секции шкафа.

Не только последней моды… эти шкафы как будто охватывали последние полвека. С открытыми руками и плечами, хотя сейчас подобные допускались разве что для вечернего выхода в свет, да и то далеко не всегда то было уместным; с обилием украшений в виде драпировки, или кружева, вышивки, всевозможных оборок… но не аляпистые, не вычурные сверх меры. На нижней полке располагался сложенный кринолин<span class="footnote" id="fn_31435996_0"></span>, не кринолетт<span class="footnote" id="fn_31435996_1"></span> даже, а именно кринолин, который едва ли застала хотя бы матушка Аннабель — та была ещё совсем юной, а популярность этих совершенно безумных конструкций уже сходила на нет. Их никто не носил уже немало лет.

Аннабель даже слов не могла подобрать, чтобы выразить своё недоумение. Разглядывала все эти наряды с немым изумлением, а после, всё так же без слов, посмотрела на Демиана, уповая на то, что он и сам, как уже привык делать, сумеет прочесть все вопросы по её глазам.

— Желаешь что-то спросить? — невинно поинтересовался он, принуждая к попытке хоть как-то связать мысли.

— Здесь практически нет современных нарядов.

— Мне они не нравятся, — флегматично сообщил он и, стоило Аннабель посмотреть на него вопросительно, дополнил: — Безусловно — кто я такой, чтобы решать, что носить даме? И всё же, если я не ошибаюсь, тебе самой не слишком по душе турнюры<span class="footnote" id="fn_31435996_2"></span>.

— Полагаешь, кринолин куда лучше?

— Эстетически? Да, полагаю, в разы. Однако носить я его тебя не заставляю — я лишь предоставляю тебе выбор, притом, ты не можешь не согласиться, весьма обширный. Если тебе так угодно, можешь выбрать моду любого другого десятилетия, либо продолжать ходить в запятнанной одежде. Либо и вовсе ходить нагой — я тебя совсем ни в чем не ограничиваю. Абсолютная свобода действий, Аннабель.

Попросту не верилось, как с его нарочитой обходительностью и деланной вежливостью порой могла вполне обыденно переплетаться подобная вульгарность, притом звучащая столь естественно и в его речи почти уместно, что какой-нибудь рассеянный, погруженный в свои мысли собеседник и не расслышал бы среди череды других фраз эту, отдающую пошлостью, которой ни один достойный мужчина произносить бы не стал.

Аннабель и не намерена высматривать в этом человеке хотя бы подобие достойности, поэтому практически даже не возмутилась и уж тем более не удивилась. Предпочла пропустить мимо ушей, предпочла отбросить как можно дальше грызущие её мысли о том, что она беседует с ним о нарядах. Сперва мимолетно о книгах, теперь о веяниях моды. Что дальше? Станут в лучших светских традициях беседовать о погоде? Которая им здесь, в общем-то, неведома.

Пока её пальцы касались дорогой ткани, мозг всё работал неуемно.

Где вовсе можно найти платья прошлых десятилетий?..

Не желая предполагать, что это могли бы быть наряды каких-нибудь давних его жертв — да и казались платья, к её утешению, совсем новыми, неношеными, — Аннабель пришла только к размытому выводу, что ему пришлось крайне повозиться, чтобы собрать весь этот разношерстный, внушительный, вызывающе дорогой гардероб.

И для чего?

— Для чего было делать для меня столько? Для сотворения мнимой свободы выбора?

Аннабель тотчас же укорила себя за эти два вопроса — поспешных, явившихся откуда-то из глубины её суждений, из сущей неосознанности. Потому что бессмысленно. Спрашивать такое — бессмысленно, но, вопреки здравому смыслу, вместо того, чтобы тут же замолчать, она почувствовала непривычное ей подобие раскованности и усугубила третьим:

— Тебе нисколько ещё не надоел этот театр и игра в участливость?

Нет никакого учебного пособия о том, как говорить со своим похитителем. Что дозволено, что нет, и Аннабель сама же не могла составить у себя в голове однозначную картину — ещё совсем недавно она в некотором помутнении рассудка вполне открыто заявила ему, что молит о том, чтобы как угодно избавиться от него; теперь же её охватывала дымчатая тревога оттого, не были ли её теперешние слова чрезмерно прямолинейны, самонадеянны, чреваты…

Однако на лице Демиана — ни единой эмоции. Только в глазах, кажется, едва-едва уловимая заинтригованность, но Аннабель не бралась уже пытаться истолковать хоть что-либо, что могло бы отражаться на его лице.

— Считаешь, я играю?

— Убеждена.

Аннабель не ведала, зачем. Зачем начинала это и почему почувствовала такую острую необходимость изложить вслух все те разрозненные смутные отрывки, копошащиеся в её голове, которые постепенно, слово за словом, начинали приобретать смысл:

— Ты, верно, говорил, что мог бы устроить мне куда более скверные условия, так почему же не устроил? Что тебя остановило? Совесть? — Демиан не отвечал, да то и не требовалось, слушал её с каким-то, стало быть, интересом, но не без присущей ему небрежности — в изгибе губ прослеживалась не прямо-таки ухмылка, но будто намек на неё. Аннабель сама же, как и он недавно, ответила на свой вопрос: — Нет, ты сказал, что не желаешь, чтобы я ненавидела тебя ещё больше, чем буду ненавидеть и так. Вероятно, потому что моя ненависть только всё осложняет. И всё это время ты лишь пытаешься всевозможными способами заставить меня позабыть о том, что ты буквально похитил меня. Все твои слова и твои поступки… Не избавил же ты меня от кошмара исключительно по душевной своей доброте? Я вовсе не удивлюсь, если тот кошмарный сон ты мне и внушил, только чтобы внушением последующего выставить себя в лучшем свете, чем ты есть.

Нуждайся она в кислороде, проступила бы жалкая отдышка оттого, как вся эта речь вылилась единым потоком, но воздух её организму нужен разве что для воспроизведения самой речи, и та была ровной, спокойной, льющейся мерно, как если бы она зачитывала сухой текст.

Аннабель хотела бы оправдать себя тем, что таким образом она прощупывала почву, границы дозволенного, намеревалась изучить его через его реакцию на эту тираду, но правда такова, что озвучила она это всё скорее непроизвольно, в слепом желании извлечь мучительно теснящиеся в голове мысли, избавиться от них, как избавляются от уже насквозь зараженных частей тела.

И всё же увидеть реакцию, да. Хоть какую-нибудь. На её доводы, хотя бы частично объясняющие всю эту необъяснимую нелепость…

Демиан, со все той же тенью ухмылки в линии губ, только скрестил руки на груди, спрашивая:

— Если ты полагаешь, что вся моя, скажем… — он помедлил лишь совсем немного, подбирая слово: — деликатность продиктована строго выверенной стратегией, если полагаешь, что мне попросту невыгодно причинять тебе вред — что же ты по-прежнему меня боишься?

— Я не могу знать, в какой момент тебе всё это надоест, и ты…

Всё же осеклась.

Не знала, зачем ей это всё. Почему не могла просто замолчать, прекратить этот спектакль — ненужный ни ей, ни ему.

— Ну же, Аннабель, продолжай, — подначивал он. — Я «что»?

— Явишь настоящего себя.

Его прозвучавшая вновь усмешка — отдельный вид её пыток.

Особенно когда он после этой усмешки отклеился вдруг от двери, когда выпрямился и совершенно невозмутимо, спокойно и медленно, шагнул к ней.

— И что же, в твоем понимании, делал бы «настоящий я»? — ещё один шаг. Всё внутри неё вмиг напряженно вытянулось, и Аннабель бездумно сделала крошечный шаг назад. — Пытал бы тебя развлеченья ради? — вновь его шаг. И её. — Всевозможно надругался бы над тобою?

— Не подходи.

Все мысли о том, что ему куда выгоднее играть хорошего и не причинять ей никакого вреда, мигом испарились из головы, как и все мысли вовсе, стоило страху взять над нею верх от одного только его приближения. Где-то на подкорке сознания тускло мигало подозрение, что этим он и мог руководствоваться, намеревался сбить её с толку и увести её суждения куда-то в извилистые дебри, но это не мешало Аннабель позорно отступать, пока он наступал и продолжал:

— Или, быть может, брал бы твою кровь, сколько и как мне угодно? Брал бы от тебя всё, что мне заблагорассудится?

Ну почему пространство, до сей поры казавшееся столь объемным, в один миг сжалось до ничтожно крохотного? Почему за её спиной так скоро оказался комод, отрезая ей пути к отступлению?

Не подходи, не подходи, не подходи… — бесконечной лентой в мыслях.

— Пожалуйста, — едва не взмолилась она, едва не дрожа уже в своей безысходности. — Не подходи.

— Надо же, теперь уже «пожалуйста», — его руки разместились на комоде по обе стороны от неё, и тогда мечущееся в груди сердце совсем обезумело, давилось ужасом, било где-то в горле, в висках, в каждом дюйме тела. — Ты полагаешь, настоящего меня могла бы остановить эта трогательно простая просьба?

В тоне — ни капли уязвленности её словами, ни капли злости, он только лишь неприкрыто развлекался, но Аннабель готова была заскулить от отчаяния, от этой его к ней близости, от мысли, что он мог сделать с ней всё что угодно, всегда мог, но, когда он так близко, когда его руки по обе стороны от неё, и ей стоит только чуть податься вперед, чтобы как угодно с ним соприкоснуться… было ощущение, что сердце сейчас уже попросту протаранит кости и не выдержит, упадет в ноги, всё так же колотящее, неостановимое.

Грудная клетка вздымалась часто, но голову Аннабель не опускала, как будто въевшееся в кожу упрямство вынуждало держать подбородок приподнятым, но глаза — глаза неизбежно опущены, потому что иначе она попросту разбилась бы на куски от этого столкновения взглядов, разбилась бы об эти дьявольские глаза.

Ей казалось, она даже уловила запах его парфюма, или что это, она не знала, попросту какой-то отчетливый запах могильного холода, переплетающегося с совсем легкими древесными, как будто находишься в дремучем лесу после дождя, нотками, к которым мешался ещё и этот запах трав от табака, что он курил. От него веяло… ноябрем. Когда всё в округе гибнет. Будто даже воздух вокруг него леденел и черствел. Прежде она не чувствовала, только сейчас осознала: этот запах витал в воздухе всегда, всё это время, весь подвал дышал стылой пустотой, холодом и гибелью — как олицетворение своего хозяина — но только когда он оказался настолько близко, что она могла бы дышать его дыханием, если бы ещё чуть больше подняла голову, только тогда она сумела расплести эту паутину запахов. Как бы это ни претило, пусть и пугающих, но отдаленно приятных. Не вызывающих отвращение, хотя хотелось. Чтобы тошнило от него, чтобы набухало внутри неё гадливым комом омерзение от этой близости, но вместо этого — только голый, острый страх. Впивающийся вместе с этим запахом парфюма шипами в самое нутро, разжигая, к её ужасу, ещё большую жажду.

Горло полыхало. Всё больше и больше.

Мерное биение его сердца прямо перед ней — оглушало. До невозможности. До боли, кошмарнейшей боли в висках, в легких, во всем теле, скручивало и ломало…

Чудо, что ещё не появились клыки и не потемнели вены.

В этой ловушке она была не более нескольких секунд, а как будто уже вечность, невыносимую, и Аннабель не выдержала, прикрыла глаза, только бы взгляд вновь не сместился на его шею, или напротив — не поднялся к его глазам. На секунду даже стиснула зубы, которые постепенно обретали уже чрезмерную чувствительность.

Демиан даже ничего с ней не делал, и пальцем её не тронул, если не считать того, что её юбка невольно касалась его брюк. Но она сдавалась. Неминуемо. Не зная, зачем это всё, не зная, чего он от неё хочет и чего он от нее мог бы ждать, но только бы прекратить:

— Я… я не имела права утверждать, каков ты на деле… пожалуйста, просто…

— Анна, — оборвал он её, и это как плетью по нервам. Вновь. Лишь второй раз из этих уст, всё тем же тоном прозвучало это сокращение, но Аннабель уже успела свое имя яро возненавидеть. Тем более — когда сразу же после этого жалкое расстояние между ними ещё чуть сократилось, и Демиан склонил голову, чтобы приблизиться к её уху. Произносил, негромко, обманчиво мягко, вкрадчиво: — Я повторюсь. Здесь ты можешь говорить и делать всё, что тебе вздумается. Но ты должна понимать, что я абсолютно так же, как и ты, ни в чем не ограничен. — От его тихого низковатого голоса, едва не доходящего до шепота и так ужасно, так неправильно касающегося прядей её волос, от того, что он говорил и как много угроз могло крыться в одной лишь этой фразе, мурашки, не заставившие себя долго ждать, тут же едва не перешли в дрожь. — Тебе стоит научиться быть готовой к любой моей реакции на твои поступки и слова, а не брать тотчас же их обратно и невинно лепетать «пожалуйста», которое всё равно никогда не было и не будет способно меня разжалобить. Научись брать за них ответственность.

Всё пуще в ней разрасталось чувство, которое бывает у пристыженного ребенка, но если у детей в такой миг преобладает всё же, наверное, только лишь вина, то у Аннабель — всё тот же ужас. Опасение. Что ещё он мог бы сказать и особенно — что сделать. Чтобы она научилась «брать ответственность» за свои слова…

Однако он наоборот чуть отстранился от неё, нарочито медленно, не убрал рук с комода, только выпрямился так, чтобы снова заглянуть ей в лицо.

И Аннабель каким-то немыслимым образом заставила себя встретиться с ним взглядами. Умереть сотню раз за эти секунды, окунаясь в темно-бордовую бездну. Но смотреть.

— Ты меня услышала? — в голосе не было никаких угрожающих нот, никакой насмешливости или, напротив, твердой стали. Голос был просто никакой. Лишенный всяких эмоций. Аннабель хватило только на то, чтобы, промедлив безмерно долго, собирая по крупицам силы и себя саму, едва заметно кивнуть. — Прекрасно.

Демиан выпустил наконец её из этой недолгосрочной, но страшнейше мучительной ловушки, отступая назад. Аннабель даже попросту вникнуть ещё не могла в факт, что он ничего ей не сделал, поэтому и облегчения не последовало. Только всё та же оторопь. Недоумение.

Неожиданно он задумчиво цокнул языком, как бы в ответ каким-то своим мыслям, и произнес:

— И всё же мне определенно нравится твой склад ума. По меньшей мере одну партию в шахматы однажды мы точно сыграем.

Все мысли смело в одну неразборчивую кучу. Что он?.. с чего вдруг?.. как вовсе это… связано?..

Тут же следом — ещё один, ещё более внезапный переход, после того, как он всё тем же отчужденным взглядом прошелся по открытой дверце шкафа:

— Можешь упрямиться и не переодеваться, но я принесу воды — хотя бы утрешь кожу от крови. — И протянул скорее издевательски, чем всерьез: — Не тревожься, заходить не буду. Оставлю у двери.

Аннабель, по-прежнему от оцепенения скованная, оглушенная и до ужаса запуганная, могла только растерянно моргать, пускай ей это и не было нужно, и всё так же чуть сбито дышать, что не нужно ей тем более.

Вплоть до мгновения, когда он, окинув её напоследок кратким взглядом, который никак не истолковать, исчез, и дверь гардеробной за ним закрылась.

Только тогда. Только тогда Аннабель, подобно утопающему хватая ртом воздух, позволила себе впустить в голову головокружительное облегчение. Едва не осела на пол, перебарывая желание сползти по комоду наземь.

К чему сейчас было это представление? Демиан не иначе как в очередной забавлялся, но этот удивительно серьезный, скорее даже нравоучительный тон, после которого так внезапно последовал привычно-несерьезный?.. Притом сказавший нечто совсем уж выбивающееся, про «склад ума», и с чего-то вдруг шахматы… да господи-боже!.. Как ей его понимать?.. Как, если его поведение скачет так стремительно, да она ни один оттенок его тона ещё не сумела разгадать, а тут он ещё и перетекает из одного в другой с поразительной, просто чудовищной легкостью, как будто всё так и должно быть.

Склад ума… смотря пустым взглядом перед собой, Аннабель всё повторяла и повторяла ту фразу, крутила ею в голове с разных сторон, пытаясь рассмотреть, вдуматься, понять.

Он мог сказать это и просто так, его не разобрать.

Мог и не просто так.

Не значило ли это вдруг, что в её суждении — том, что и послужило толчком к этому представлению, хотя на несколько секунд она уже успела и позабыть, с чего всё началось — взаправду был смысл? Иначе с чего бы ему это произносить?

Притом от этих слов неподобающе жалось внутри слабое чувство потешенного… честолюбия?

Едва ли на её памяти можно отыскать хотя бы одного мужчину, что как-либо похвалил бы её ум, если не считать какой-нибудь дежурной вежливости, откровенно лишенной всякой искренности. Однако с чего ей считать, что в его словах могла существовать хотя бы крупица этой искренности? С чего верить, что это не очередной способ расположить её к себе как раз-таки за счет того, что прежде ей подобного слышать не доводилось?

Как же хотелось взвыть уже от всей этой гнетущей неразберихи. Рассматривать его действия под метафорической лупой и всё равно не находить ответов, бесконечно обдумывать каждое его слово, каждый поступок, иными словами — каждый его ход… Да он всё равно что уже устроил ей шахматную партию без всякой доски.

Уже начинало нещадно тянуть болью по периметру всей не ведающей покоя головы, но Аннабель не могла быть уверена, что это не последствия всё никак не утихающего голода. Казалось, даже кости уже ныли от необходимости… Разбушевавшееся недавно сердце как будто разогнало сильнее пламя жажды, разнесло его ещё большим вихрем, усугубило её состояние в разы, и Аннабель поморщилась, коснувшись рукой горла, болящего так сильно, будто разодрано когтями в кровь.

От этой мучительной рези можно избавиться лишь одним способом, а Аннабель и прежде не горела желанием вновь испить отвратительной жидкости, так теперь, после этой очередной краткой встречи с похитителем, мысль попросить его, да хотя бы элементарно вновь его увидеть, претила ещё больше.

Из этих рассуждений её вырвал краткий стук в дверь. Аннабель затаила дыхание, опасаясь, что дверь за этим откроется, но та не отворилась. И сердцебиение по ту сторону стен не приближалось, а отдалялось — он возвращался в гостиную.

Аннабель помедлила секунду-другую, поднялась и неуверенно открыла — пред дверью на табурете стоял таз с водой и аккуратно сложенная ткань, одна из тех, что были в шкафах в кладовой. Действительно всего лишь принес ей воды. Действительно не зашел, не продолжил терзать своим присутствием, а всего-навсего оставил её…

Табурет Аннабель в гардеробную перенесла, но, невзирая на желание поскорее соскрести с кожи кровь, с этим не спешила. Чуть придя наконец в себя и попытавшись оттиснуть врезающийся в рассудок зубьями голод, она рассудила приняться за более тщательное исследование гардероба.

Не потому что её интересовала одежда. Ей прежде, может, и нравилось выглядеть красиво, насколько это возможно, нравилось производить благоприятное впечатление, но чаще всего веяния моды вызывали у неё только недоумение и желание ходить уж скорее в пеньюаре, чем в том, что диктовала британкам беспощадная тирания парижской моды. Аннабель всё же никогда с этими веяниями не спорила — кто она для того такая?.. идти против целого общества враждебно настроенных к любым проявлениям самобытности дам… — но и острого интереса не испытывала уж тем более.

Исследовать она решила на наличие ответов. Шкафы здесь были не только под одежду Аннабель. Были здесь и вещи Демиана, очевидно.

Верхом бестолковой наивности было бы понадеяться, что он мог бы оставить ключи к освобождению где-то здесь, но Аннабель не могла не попытаться найти хоть что-нибудь — как и в гостиной, пусть шансы были малы, но это лучше, чем бездеятельно и смиренно ожидать окончания своего срока.

Первым делом она исследовала ящики комода и туалетного столика и обнаружила там несколько шкатулок, отчего с робкой надеждой екнуло сердце, ведь как раз в них, казалось бы, и мог храниться какой-нибудь ключ, но те были заполнены разного рода мелочами: запонками, шпильками для волос — будто бы прически действительно могли бы теперь занимать её ум… — и прочими украшениями вроде колец или брошей.

Иными словами, обследование комодов оказалось напрасным.

Как и всего остального гардероба, разумеется. Ни намека на что-нибудь полезное. Все карманы, все полки, все ящики. Ничего.

Тогда Аннабель, временно бросив тщетные попытки решить головоломку и отыскать ключ, всё же решила взглянуть на саму одежду вдумчивее.

Помимо обычных платяных шкафов здесь был и бельевой шкаф, где отыскались чулки и для них же подвязки, чистые сорочки, как ночные, так и простые нательные, пеньюар, корсеты — и нового времени, и былых времен, с разными видами застежек, спереди либо сзади.

Ей становилось всё более тошно. От всего этого обилия нарядов и так казалось, что Аннабель в его руках будто бы кукла, которую можно наряжать, как угодно, но белье… он выбирал ей белье. Обычно за тем, чтобы каждый член семьи был оснащен всем необходимым, следила экономка, лишь изредка вмешивалась матушка, но уж точно не отец. А здесь и вовсе какой-то полузнакомый мужчина…

Рассудительная её часть пыталась утешить эмоциональную тем, что это и ожидаемо, раз уж он озаботился о каждой мелочи, раз уж ему нужно было предусмотреть всё; тем, что это однозначно лучше, чем если бы на все двадцать-тридцать лет заточения у неё был лишь один набор нательного белья — тот, что сейчас на ней, тот, что уже безнадежно замаран кровью, — но утешало это, признаться, не слишком успешно.

Однако всё же явно это было не главной её бедой, и усилившаяся острая боль в горле об этом немилосердно напоминала. Ещё немного, и жажда охватит её рассудок, а перед этим надо бы всё же воспользоваться водой и смыть наконец кровь.

Раздеваться здесь, всё равно что в его спальне — благо, его сердце было совсем далеко, за несколькими стенами, да и можно было на всякий случай скрыться за предназначенной для того гардеробной ширмой, — было ещё куда более гадко, чем в «своей» спальне, вдобавок усугублялось это тем, что там она сняла лишь блузу и корсет, а теперь… верх, разумеется, пришлось снять весь — вся грудная клетка была в подтеках уже засохшей крови.

Чтобы избавиться от пятен бесследно, пришлось проводить мокрой тканью несколько раз, с нажимом, притом удивительно, что вода, хранившаяся здесь, под землей, не казалась ей ледяной.

Только через время её посетила горькая мысль, что это не вода поразительно теплая. Это Аннабель чрезвычайно хладна.

Как бы ни хотелось из принципа не прикасаться никогда к подобранным похитителем нарядам, пришлось, потому что ещё меньше Аннабель желала надевать свою перепачканную кровью одежду, да и весь свой непомерно долгий срок она вряд ли сумеет упрямиться, однажды бы сдалась. В конце концов, разве не она несколькими страницами ранее, в прошлой и этой записях, сетовала на застывший свой навеки, ещё и окровавленный теперь облик?

Безусловно, она не намеревалась долго, тщательно, придирчиво отбирать, отыскала практически первое попавшееся простое платье, под которое надевалась кружевная блуза с обыденно высоким воротом, чтобы закрыть слишком внушительный вырез лифа. Платье было цвета, от которого её уже начинало воротить — темно-бордового, — но её самочувствие ухудшалось всё стремительней, и она не была в состоянии искать что-нибудь с куда более сложным процессом надевания только чтобы цвет был иной. Белье, за исключением испорченных нательной сорочки и корсета, она оставила своё. Корсет взяла нетугой, с застежками спереди, иначе без чужой помощи не справиться.

Обувь — которая тут, несомненно, отыскалась, — Аннабель сменила тоже, но только лишь потому что на ней всё это время оставались уличные ботинки, полусапожки на низком каблуке, и пускай для нынешней её сути это было ничем, тело нисколько не уставало, Аннабель неохотно отдала предпочтение чему-то новому, незапачканному лондонской грязью — непритязательным и мягким, из бархата, туфлям.

Никакого турнюра, из-за которого Аннабель вечно спорила с матушкой, и уж тем более никакого, боже, кринолина. Там, наверху, она ещё переступала через себя, потому что так принято, потому что обществу так угодно, и кто она такая, чтобы идти наперекор всем и зарабатывать попутно клеймо юродивой, которое повредило бы репутации семьи… здесь же, под землей, у неё свобода действий.

И какая же это ирония. Чтобы обрести хоть какой-то выбор, пусть и столь мелочный, ей потребовалось быть похищенной и запертой в четырех стенах без шанса на спасение.

Даже оказавшись полностью одетой, Аннабель не спешила покидать гардеробной. Откровенно того не желала. Нарочно обманывалась пока мыслью, что её проблема с жаждой решится сама собой. Потому что мысль пойти и попросить отзывалась в ней ужасом; потому что это то же самое, как если бы в ветхозаветном сюжете Ева не просто поддалась искушению змея, а сама бы целенаправленно к нему и пошла, осознанно и бесповоротно сдаваясь греху.

Но разве куда лучше будет, если Аннабель вновь доведет себя до умопомешательства, и Демиану придется насильно вливать ей кровь в горло?

Так, впрочем, её совесть была бы чиста, ведь пришлось бы вновь лишь исключительно поневоле… учтется ли это вовсе на суде перед богом после окончательной её гибели или важно лишь, что её душа в любом случае запятнана? Будет ли вовсе у неё суд, или прямиком сразу в ад за саму только её темную суть?..

Все эти метания напоминали нашептывания ангела и демона на плечах, но до чего же смешно это сравнение притом, что Аннабель сама теперь — буквально воплощение демонических сил.

И она устала. Господи, как она устала от всех этих противоречий, дерущих её по швам.

Сидя на низкой тумбе, внутри которой хранилась обувь, она шумно вздохнула и утомленно закрыла лицо руками.

Что претило ей не более всего, но было всё же некоторой неприятной вишенкой на торте — ей стало несколько лучше оттого, что она переоделась в новую чистую одежду. Не хуже, как следовало бы — в конце концов, она всё-таки пошла на поводу у своего мучителя, — а на едва уловимую крупицу лучше.

Порой, стоило после выматывающего дня принять горячую ванну, смыть с себя усталость и переодеться в чистое, сухое и приятное наощупь одеяние — и жизнь будто уже не давит своей тяжестью так сильно. Было бы, конечно, абсурдно сказать, что сейчас она чувствует то же или хотя бы отдаленно похожее, нет, дело было не в физическом комфорте — которого по умолчанию быть не могло из-за пламени в горле, — а именно во внутреннем её восприятии.

Как было с глазами.

Когда Аннабель видела на неестественном лице естественно-голубые глаза, это было едва выносимым бременем. Стоило же им заалеть… пускай облик её стал ещё чудовищнее, он стал цельным.

Так и теперь — прежняя её одежда, ассоциировавшаяся с прежней жизнью, мучила куда больше, чем новая, чужая и соответственно больше подходящая её теперешнему облику.

Сидеть и думать об этом всём сил уже не было. Каждая секунда сопровождалась болезненным ударом по рассудку от всё не перестающего набирать громкость тиканья часов. И сердца. Всё то же отвратное сочетание…

Вечно отсиживаться здесь не выйдет.

Продумывать действия наперед она всё равно никогда не умела, а потому — придется идти навстречу своему кошмару с пустой головой и наивной надеждой, что всё решится само собой.

И решилось.

Немыслимо, но частично — решилось.

На пороге гостиной Аннабель чуть помялась на одном месте — несмотря на прежние мысли, в новом своем одеянии, подобранным им, ей было тягостно, непривычно и потому довольно-таки неприятно. Демиан был к ней спиной, и она не знала, как подступиться к чудовищной теме, как намекнуть или сообщить прямо, что её одолевает жажда, какие слова подобрать, тем более после той сцены в гардеробной…

В задумчивости и нерешительности она перебирала прядь полураспущенных волос — передние пряди она от лица убрала назад в незамысловатое плетение. Потому что невозможно уже видеть себя с полностью распущенными волосами, которые мистическим образом не путаются, что бы ни происходило. Ей вовсе с распущенными волосами быть странно — привыкла уже всегда собирать, привыкла к опрятным высоким прическам, смастеренным умелыми руками служанок. Аннабель не умела. Ей стыдно, но себя заплетать она не умела, потому что не было в том нужды, и сейчас её хватило разве что на то, чтобы, вот, заплести передние пряди в две маленькие косички и перевязать их сзади вместе тканевой ленточкой.

Демиан наконец обернулся. На самом деле, почти сразу, как она появилась, но для неё время всё ещё было неизведанным существом, способным то волшебным образом растягиваться, то бежать непрерывным буйным потоком, сметая границы часов, суток, недель в ничто.

Аннабель тут же убрала руки от волос, чтобы не выдавать своей нервозности, и сцепила их в замок за спиной, почти стойко выдерживая этот его взгляд, неторопливо прошедшийся по ней с ног до головы. Оценивающий.

— Ты прекрасно выглядишь.

Внутри копошилось уже вышколенная с детства, доведенная до рефлекса привычка благодарить за любые лестные слова, но Аннабель жестоко в себе её пресекла, поджав губы. Она не нуждается в комплиментах. Не от него.

Демиан как будто видел её кратковременное внутреннее метание, но никак это не прокомментировал, если не считать едва заметно приподнятого краешка губ.