Запись третья (1/2)

Всё больше подробностей я узнаю о нынешней своей сути. Как оказалось, даже ночным созданиям не чужд сон. Даже нас — воплощение человеческого ужаса — могут преследовать кошмары.

___________________</p>

Аннабель боялась даже примерно представить, сколько часов она могла просидеть на полу, не шелохнувшись, после того, как Демиан ушел.

Всё вдруг опустело, подстать всё той же растекающейся по грудине черноте. На Аннабель ведь даже никак это не скажется, если она просидит так вечность. Ей не нужно двигаться, есть, менять одежды, и это ощущалось так гадко-неестественно… уже месяц она без еды, но тело её не требовало ни крошки. Месяц не видела солнца, не говорила с родными, не снимала с себя блузу и юбку — те будто слились уже с её кожей, стали посмертным одеянием ровно так же, как призрак застывает в одном и том же облике после своей гибели.

Аннабель не изменится тоже. Пока там, наверху, мир живет, горит красками, станет постепенно перетекать в нечто новое, она погребена — в одном своем облике, в одном возрасте и состоянии. Навеки. Застыла. Отрезана от всего мира, как если бы во вселенной вырезали кармашек, в который её временно опустили одиноко истлевать, отдельно ото всех, и, быть может, однажды её и достанут, но это будет уже совсем другой мир. Чуждый ей. Ненужный, так же, как и она уже никому там не нужна. Утерянная дочь и сестра. Неслучившаяся невеста. Временное горе, от которого не останется и следа, когда её наконец выпустят из неволи.

Ей даже ведь не удавалось различать эти нескончаемые дни. Часы и минуты. Всё смазывалось в единый ком, в непрерывную линию бесконечно тянущегося дня.

Сколько часов или дней назад Демиан говорил, что минул месяц? Сколько ещё её ждало? Несколько сотен таких же месяцев…

В какой-то миг она, прикрыв глаза, попыталась — считать каждый маленький удар часов, вслушиваться в это монотонное тиканье. Только бы заглушить чем-то мысли, отвлечь искромсанный разум.

Сперва не выходило вовсе, быстро обрывалась нить концентрации, неугомонно буйствовавшие мысли продолжали терроризировать голову, но затем, понемногу, стало получаться — насчитать хотя бы несколько минут.

Больше десяти не выходило. Сбивалась. Раздражалась, но делала глубокий вдох, ощущая это неприятное свистящее чувство в пустых легких, и начинала заново.

Тысяча четыреста секунд, или, по-другому, чуть меньше двадцати пяти минут. Её максимум.

На большее не хватало, вечно оступалась, спотыкалась мысленно, пропускала секунду и теряла сосредоточение. И это злило. Нервы столь истерзаны, что она чувствовала, как от этой мелочи, от элементарной неспособности считать время, так сильно бьющее ударами стрелок по вискам, разрасталась, подкатывала к горлу едва ли не истерика — так, что кричать хотелось, рвать горло, сжимать голову руками… но она только считала. Считала и считала.

Когда внимание вновь надломилось, сбив её с шестнадцатой минуты, Аннабель уже едва не дрожала от накатывающих на неё чувств — ещё немного. Ещё немного, и дойдет до бессильного, глухого исступления.

Но начать заново в очередной раз она не сумела. Какая-то клавиша внезапно разрезала заполоненнную тиканьем часов тишину, вынудив вздрогнуть. Нахмуриться, недоумевающе вслушиваясь. В мелодию. Настолько неуместно звучавшую в этих стенах.

Сперва ей даже показалось, что это рассудок наконец отказал, иначе откуда здесь быть музыке? Что за необъяснимый мираж и жестокая шутка над её горем?

Аннабель не желала идти на её зов, не желала обманываться чувством, что и здесь жизнь может звучать как-либо иначе, кроме уже привычных удручающих звуков, но её слишком грызла мысль, откуда…

Её источником оказалось фортепьяно в гостиной, которое прежде не слишком привлекало её внимание ввиду того, что сложно отыскать хоть одну гостиную без рояля или пианино. Аннабель воспринимала его почти что за предмет интерьера, не думая, что на нем стало бы вдруг играть многолетнее чудовище, на досуге утаскивающее беззащитных девушек в подвалы.

— Если музыка мешает тебе предаваться меланхолии, я могу перестать, — без тени какой-либо эмоции сообщил он, к ней даже не повернувшись; должно быть, расслышал её сердцебиение через редко звучащие звуки от нажимаемых им клавиш.

Мелодия была незатейливой, неторопливой и как будто ленивой, с длинными паузами меж нотами, точно он только в эти секунды размышлял, которую клавишу нажать следующей — импровизировал, а не играл готовое.

Аннабель ничего ему не ответила, повернула голову, чтобы взглянуть на часы, источник её головной боли. К кошмарной резкости деталей интерьера она уже стала привыкать, как и к способности различать неуловимые прежде звуки, но то, как через всю гостиную она была способна увидеть под стеклом мельчайшие черточки, значащие единицы времени…

— Сколько времени прошло с момента, как ты сказал, что минул месяц? — осведомилась она, запросто рассмотрев, что сейчас либо пять утра, либо пять вечера, но ни о чем ей это далеко не говорило.

— Ты пытаешься считать?

Спросил и одновременно с этим прекратил играть. Руки неподвижно легли на клавиши. Ответ не требовался, — хотя не понять, как он об этом догадался по одному лишь её вопросу, ничто ведь в её словах на это не указывало, — и Аннабель промолчала, всё не сводя сухого взгляда с мерного перемещения секундной стрелки.

— С того момента — ещё двое суток, — ответил он всё же. — Идут уже третьи.

Что успело случиться за те сорок восемь часов? Лишь недолгая беседа с ним, а после молитва, за которой — расплавление креста. Казалось вновь, прошла пара часов, не более…

Находиться с дьяволом в одной гостиной она не желала, эти несколько минут даже и не глядела на него ни секунды, поэтому оставалось только вернуться обратно в коридор, но пройти не в спальню. В кабинет. Записать всё то, что произошло с её крестом и расходящимся по швам духом.

Это становилось странным. Как быстро она привыкла к этому пространству, заполоненному книгами, и к необходимости записывать. Первая запись казалась ей просто бездумной попыткой распутать нераспутываемое, но теперь, за этот краткий срок, она уже не представляла, как можно без записей существовать со всей этой круговертью в голове. Монотонная деятельность дарила мнимость спокойствия, словно ничего, кроме этого стола, этой перьевой ручки и дневника, вокруг нет.

Когда записывать уже сталось нечего, Аннабель лишь ещё совсем немного бездеятельно посидела за столом, не желая возвращаться к тщетным попыткам считать минуты, пусть музыка больше и не играла, и поднялась, чтобы из неуместного любопытства подойти вновь к книжным стеллажам.

На самом деле, ей казалось верхом абсурда безмятежно читать книгу в сложившейся клетке обстоятельств — будто совсем ничего не случилось. Погружаться в написанную на бумаге историю, пока её собственная так внезапно превратилась в какой-то страшный бесовской роман. Это бессмыслие.

Но она всё равно стала изучать переплеты. Читать фамилии авторов, выискивать знакомые названия и едва заметно морщиться в моменты, когда всё же находила. Потому что это значило, что в чем-то с чудовищем вкусы, пусть и литературные, у неё сходятся.

Как вовсе это жестокое создание могло занимать свой досуг чтением? В какие-то дни убивает невинных жертв, упиваясь их кровью, в другие преследует неведающих об этом девушек, а в перерывах музицирует и почитывает свою неприлично обширную коллекцию литературы?

И всё-таки она вытянула одну книгу из длинного ряда прочих — практически наугад, зацепилась лишь за знакомую, известную всем фамилию. Провела ладонью по старинной, чуть шероховатой от потертости обложке. С тихим хрустом сухих страниц осторожно раскрыла её, обнаружив тут же, что тонкая древняя бумага местами исчерчена карандашом: аккуратные, тусклые полосы выделяли определенные строки.

Сама она никогда в книгах не писала, по умолчанию считая это порчей неприкосновенного, но всё же было в этом всегда нечто таинственно-влекущее — знать, что именно особо сильно привлекло внимание читающего до тебя.

Был бы это некто, кто не похищал её и не обращал в противное её вере существо…

Аннабель еле удержалась, чтобы не захлопнуть книгу, только бы не видеть, какие именно строки он подчеркивал. Потому что это как заглянуть в чужую голову, в чужую душу, если бы она у него была. И Аннабель не желала. Приближаться хоть на шаг к его пристрастиям и суждениям.

Но хотя бы попытаться заглянуть в разум того, чьи эмоции на непроницаемом лице ты читать не можешь, как бы ни пытался… да, верно, она не удержалась. Корила себя невозможно, но всё же осторожно листала сухие страницы, вчитываясь в знакомые, сочиненные пятистопным ямбом строфы, уделяя особое внимание тем строкам, что выделены грифелем.

Однако ничего чрезвычайно примечательного она так и не обнаружила, все цитаты лишь подчеркивали тот образ, что сложился у неё в первом её впечатлении — некий пресытившийся и отчужденный от всего мира юноша, почти Чайльд-Гарольд<span class="footnote" id="fn_31279759_0"></span>, гиперболизированно циничный и претенциозный… Все эти цитаты в духе «Избыток вкуса убивает вкус», «Вбирай все мненья, и храни своё», «Всякое безумие обладает своей логикой», и уж тем более…

— Я жить устал, я жизнью сыт и зол на то, что свет еще стоит…

Аннабель вмиг застыла, только теперь опомнившись и прислушавшись ко внезапно появившемуся биению чужого сердца за своей спиной. Обладатель которого с уже привычным равнодушием озвучил одну из подчеркнутых им же цитат, прежде чем она успела перевернуть очередную страницу. И спросил следом:

— Тебе по душе «Макбет»?

Он глядел на разворот раскрытой книги из-за её плеча, и от каждого его слова холодное дыхание едва-едва затрагивало пряди её волос, отчего бежали по коже мурашки, хотя прежде Аннабель сомневалась, что её тело вовсе теперь на это способно.

Ей и прежде сталось бы по меньшей мере некомфортно, окажись позади неё незнакомый мужчина, так теперь ещё и обостренные её ныне чувства, и факт, кто стоял позади неё, и то, что он поймал её на выискивании его цитат, хотя ему, наверное, и не должно быть до этого вовсе никакого дела… показалось, что нервы её не просто вытянулись — воспалились, накалились, вспыхнули по всему телу и не утихали. Аннабель с трудом не задрожала.

Его сердце за её спиной — невозмутимое, мерное, всё такое же ко всему безразличное. В то время как её вторит неугомонному темпу мыслей, стучит так яро, что впору бы оставить на скелете трещины. Как гравюра на костях в память о том, кто именно раз за разом доводил её до опасной черты сумасшествия.

— «Гамлет» мне по душе куда больше, — ответила она как можно спокойнее, тихонько закрывая собрание шекспировских пьес, пока внутренний голос кричал в ужасе и тщетно молил её как можно скорее отпрянуть от чудовища позади неё, обернуться, дернуться, как ошпаренная, в сторону.

— Разумеется.

Прозвучало чуть насмешливо, так, будто он мог бы об этом догадаться и сам. Будто знает её вдоль и поперек.

Аннабель нескоро привыкнет к мысли — если привыкнет хоть когда-нибудь, — что он действительно знает её. Пускай он не приближался и никогда не говорил с нею… вероятно, он живет уже достаточно, чтобы прочесть человека, даже держась в стороне, за кратчайшие сроки.

И запросто счесть, что «Гамлет» её прельщает больше «Макбета».

Сам он кому бы отдал предпочтение?

Ей ответ казался очевидным, поверхностным, но, нужно признать, чересчур самонадеянным — так скоро делать о незнакомце выводы.

Но так же, как Макбет с каждым своим преступлением терялся в неиссякаемой порочности своей души и переставал различать ценность человеческой жизни, так и монстр за её спиной… для него чужая жизнь — развлеченье. Способ утолить бессмертную тоску в вынужденном заточении. Мера пропитания.

В нём самом, должно быть, больше не осталось человека, как не осталось в Макбете. Пустые, оба, и секут чужие жизни взмахом руки лишь потому что могут, потому что обладают для того силой и отсутствием всякой совести, что могла хотя бы чуть стеснить их бездушие.

Аннабель невольно повела плечом, будто прогоняя это душащее ощущение напряжения от одного только его присутствия.

— Ты знаком с кем-нибудь из этих авторов лично? — спросила она, только бы произнести хоть что-нибудь, убирая увесистое собрание сочинений обратно в стройный ряд.

— Почти со всеми, — ответил он небрежно, делая наконец шаг от неё, но выдохнуть с облегчением она, оглушенная прозвучавшим, не сумела. — За исключением античных, очевидно.

Аннабель оглянулась на все эти книги, как в первый раз. На нескончаемые ряды, на тысячи книг и сотни именитых авторов.

Почти со всеми…

Кроме представителей античности. Это дополнение должно бы стать хоть каплей утешения — возможный круг его лет ведь несколько сузился. Во всяком случае, родился он уже в этой эре.

— Я предпочитаю узнавать творца не только через строки его произведений, — объяснил он, видя её неприкрытое ошеломление. — Личное знакомство с автором дарит наиболее развернутое представление о книге.

Говоря это, он задумчиво проводил пальцами по корешкам на полках — бережно, как и Аннабель чуть ранее, но куда увереннее, на грани собственничества.

Подумать только… всё это — собрано им. Исписано его пометками. Годами эту коллекцию собирал он, кажущийся ей бездушным монстром похититель, чтобы теперь она свободно находилась меж этих стеллажей, брала книги, которые, стало быть, могли быть получены им из первых же рук…

Нет, это ничуть не придавало его облику человечности. Аннабель запрещала себе — даже просто мельком представлять. Любые его беседы с любимыми её писателями, все те часы, что он проводил, подчеркивая заинтересовавшие его изречения…

Будь её воля, она бы и вовсе покинула сейчас кабинет, только бы не находиться с ним в одном пространстве, оказаться как можно дальше от этой атмосферы, обвивающей ей удавкой горло.

Что бы он ни говорил, как бы себя ни вёл, трепещущее чувство страха в Аннабель не утихало, напряжение колыхалось в каждом её позвонке, едва ли удавалось перебороть инстинктивное желание спрятаться — она только держалась чуть поодаль, прислонившись к ребру стола, будто тот мог стать ей единственный опорой.

Это попросту нелепо — бегать от своего похитителя. В этом незамысловатом лабиринте пленницей была она, и он всё равно настигнет её, куда бы она ни шла. Проще остаться. Пусть и не смотреть своему врагу в лицо, но хотя бы говорить:

— Разве люди не ужасаются при виде таких глаз?

Вопрос, возможно, глупый — Аннабель же не ужасалась, порой видя на улочках те неестественно бледные прекрасные лица, хотя, честно, никак не могла припомнить, действительно ли их глаза были настолько ярко-алыми. Не исключено, что память попросту вытеснила некоторые детали, не желая связывать никак эти богоподобные лица с красноглазыми монстрами из мальчишеских россказней.

Так или иначе, была она в те редкие и мимолетные моменты лишь ребенком. Взрослые уж точно должны задаваться справедливыми вопросами.

— Почему ты рассудила, что все эти авторы были людьми? — Судя по последовавшей его легкой ухмылке, ему определенно понравилась мгновенная реакция на её лице. Разве они?.. — Большинство — да, всё-таки люди. Не все.

Наверное, ей стоило бы уточнить, кто именно был не-человеком, но удивление достигало чрезмерно больших размеров, чтобы милосердно выпустить её из оцепенения и позволить сказать хоть что-нибудь. Демиан же продолжал объяснять:

— С такими, как мы, никаких трудностей, разумеется, не возникало. Что касается остальных — многие из людей либо не придают значения ввиду безразличия, либо же наивны и верят всему, что скажешь. Им достаточно объяснения вроде какого-нибудь врожденного отклонения. — В изгибе его губ мелькнула тень едва заметной пренебрежительной насмешки. — Некоторые же куда более мнительны — тогда, конечно, приходилось прибегнуть к вампирской крови, чтобы затемнить глаза. Так они выделяются несколько меньше.

— И те так просто соглашались дать кровь для этого?.. Ты говорил, для многих это…

— Ты полагаешь, я всегда просил у них разрешения?

Превосходно. Ещё больше — нервы натянулись ещё больше, подстать нарастающему в груди гадостному чувству, походящему на ком грязи.

Простых людей этому демону, верно, одолеть должно быть просто, однако то сверхъестественное существо, которым она сама стала, принудить к чему-либо куда труднее — и сила, и скорость… Да, себя она чувствовала безмерно уязвимой, но она в этом кошмарном обличии всего лишь около месяца, а другие?..

Неужели в нём силы столько, что он вполне мог бы питаться кровью подобных ему «без разрешения»?.. Попросту брал, что хотелось. Не спрашивая.

Да он ведь даже не выглядел так… вызывал своей наружностью чистейший диссонанс. Определенно, он пробуждал в ней всё то же бессознательное чувство ледяного страха с самого же начала, но если беспристрастно взглянуть на эти истинно аристократические руки, которыми бы только на фортепьяно и играть, или на тонкие, пусть и холодные черты лица, на вечно насмешливый взгляд… И эта его вечная беспечная усталость в движениях, эта вечная пугающая расслабленность… Вдобавок он, пусть и был высок — несомненно будет возвышаться над нею, если подойдет близко, — но явно не подобно дикому грозному амбалу, который представляется, стоит подумать о существе, способном запросто одолеть кого угодно.

Господи, во что она втянута… С кем ей предстоит провести эти вечные годы взаперти?..

Пряча подальше воспрянувшее вновь бессмысленное желание скрыться или хотя бы уйти подальше от него, она только сжала пальцами ребро стола, о которое опиралась, тряхнула волосами, как будто отгоняя мрачные мысли, и спросила о первом, что пришло в голову:

— Что будет, если вовсе не пить кровь?

— Станешь иссыхать. Иссыхать, каменеть, впадешь в долгий сон, но не привычный человеческому, — перечислял он, прохаживаясь по кабинету, и Аннабель ощутила, как ещё сильнее сдавило органы, стоило ему пройтись рядом. — Ты будешь продолжать ощущать мир вокруг себя, но время станет течь в несколько сотен раз быстрее, чем сейчас. Пока не иссохнешь окончательно, после чего уже проснуться не сумеешь.

Должно быть, он услышал, как переменило свой ритм её сердце, будто то мыслило в унисон с неусыпно работающим мозгом. Услышал — и усмехнулся.

— Это мучительный и долгий процесс. Длится годами. Чтобы окаменеть окончательно, потребуется пятнадцать-двадцать лет — по меньшей мере. — И всё равно тени сомнений с её лица, стало быть, не исчезли, потому что далее он уточнил: — Не думай, что оно того стоит. Ты пройдешь через худшие этапы, а после я всё равно разбужу тебя, сводя твои муки к бессмыслию. Не забывай главную причину, зачем ты здесь: мне нужна твоя кровь. И к слову — не помешало бы уже сейчас.

Внутри враз похолодело — как если бы покрылись инеем кости, и Аннабель ещё больше, едва ли не до боли, вжалась в ребро стола в глупом желании отстраниться, насколько возможно. Бессознательно. И катастрофически глупо — он буквально только что сообщил, что он берет всё, что ему заблагорассудится, без разрешения. Уж забрать насильно её кровь ему точно ничего не стоит.

Но когда он шагнул к ней, она всё равно невольно выставила вперед руку, будто это могло бы подарить хоть мельчайший шанс на спасение.

— Я… я порежу вену. Порежу, как ты, — испуганно поспешила она ухватиться за меньшее из двух зол, пока он не выбрал наихудшее сам. — Этого будет достаточно?.. Если я наполню чашу?

— Боюсь, чаши не хватит, — возразил он без тени сожаления, которая обычно присуща этому вежливому «боюсь», и она ощутила, как упало вниз оледенелое сердце. — Но графина вполне могло бы хватить на первое время.

— Пусть так. Хорошо. Наполню графин.

Аннабель, пусть и соглашалась, притом так порывисто, почти бездумно, не могла в этот безумный миг разобрать, что ей чувствовать. Разум, как всполошенная, бьющаяся о прутья клетки птица, оказался заперт меж облегчением — оттого, что монстру необязательно смыкать клыки на её шее — и чистейшим ужасом. Оттого, что ей действительно придется сейчас вспороть руку. Наполнить целый графин. Для него. Чтобы он взаправду пил-её-кровь…

Пока она едва не сотрясалась от этой мысли, он только глядел на неё с едва уловимым любопытством, чуть склонив голову вбок.

— Ты же осознаешь, что естественным путем было бы в разы проще? Ты бы даже не увидела собственной крови.

Её едва не передернуло. «Естественным путём»…

Не полагает же, что она лишится чувств и пропадет в беспамятстве, стоит ей завидеть свою кровь?

Да даже будь так…

В ином — «естественном» — случае она ощущала бы его клыки, прорезающие ей артерию, и его губы, припавшие к её коже, пока он поглощал бы её кровь глоток за глотком; притом, вероятно, удерживая её крепкой хваткой своих рук, чтобы она не смела отстраниться.

Лучше графин. В стократ лучше.

Ей не пришлось это озвучивать — он видел всё по глазам.

— Хорошо. Пойдем.

Прозвучало безучастно, спокойно, с легким кивком в сторону дверей, но для Аннабель — зловеще, как лязг цепей, в которые куют обреченного, ведомого на казнь.

Не дожидаясь её, он попросту удалился, полагая, что она, конечно, пойдет за ним, но больше всего на свете ей хотелось бы не покидать кабинета теперь вовсе. Право, лучше бы она осталась здесь посмертно, заперлась любым образом и не видела его никогда больше в жизни…

Удивительно, что она ещё не забилась истерически в угол, стеная в горе и ужасе, противясь до последнего и расходясь в бессвязных тирадах, какое это безумство и какая это мерзость, ведь это и вправду такой величины страшный абсурд, что попросту не верилось... Как её жизнь могла завести к подобному?..

И всё же ей пришлось — даже если она станет упрямиться, сопротивляться, пытаться спрятаться, это ни к чему не приведет. Рано или поздно — пока она не отыщет способ выбраться отсюда, — ей придется сдаться. Придется принять правила этих безумных игр, иначе её всего-навсего заставят насильно.

Понадобилось немало времени, прежде чем удалось уложить все эти мысли в голове, подготовить себя к тому, на что настроиться невозможно вовсе, и неспешно, на едва слушающихся ногах, проследовать в гостиную.

Демиан доставал из буфета пустой хрустальный сосуд. Господи-Боже…

— Справишься сама? — уточнил он, ставя графин на чайный столик.

Аннабель сумела только рассеянно кивнуть, всё не сводя глаз с обыкновенного сосуда, сейчас ставшего для неё олицетворением страшнейшего кошмара. Наполнить его целиком своей кровью… как каким-то вином, упоительным напитком, которым демон затем утолит жажду.

Холод, объявший её внутренности с самого её пробуждения, въелся уже намертво и в такие моменты — лишь неминуемо усиливался, впиваясь острыми сколами в полумертвую плоть.

Так и смотря на графин, Аннабель едва не дрогнула, когда Демиан оказался уже рядом с ней — не заметила его приближения. Всё её нутро сжалось так сильно и болезненно, что больших усилий стоило не отдернуться от него в сторону.

— В таком случае… — протянул и не завершил он и без того ясную фразу, и вместе с тем протянул ей непонятно откуда взявшийся в его руках клинок.

Рукоятью к ней.

Так просто?.. давал ей оружие?

Должно быть, он бы не давал, если бы она сумела таким образом причинить ему вред, но, право, первое, что ей захотелось сделать, настороженно обхватив пальцами изящную, украшенную драгоценностями рукоять, — вспороть ему горло.

И эта мысль подобна ушату тинистой воды.

Потому что прежде Аннабель никогда себя на подобных желаниях не ловила, какой бы ненавистью ни пылала и как бы зла ни была. Верно, ничто в её прежней жизни не сравнится с масштабом её ненависти и бессильной злости по отношению к существу перед ней, но всё же попросту допустить одну только подобную мысль виделось ей невозможным. Не вяжущемся с нею — совершенно.

Отдаленно это ощущалось почти как какой-то зверь, запертый в клетке её омертвевших ребер. Полный злобы. Требовательно ворочающийся и пока что ненавязчиво скребущий её своими когтями. Зародившийся после обращения, просыпавшийся за эти недели лишь в редчайшие моменты, но в этот миг проявившийся наиболее живо.

Аннабель, конечно, ничего не сделала. Идти на поводу у своих демонов не станет. Рисковать — тем более; неизвестно, что сотворит с ней Демиан, стоит ей попытаться причинить ему вред. Притом, что любая попытка её обязательно будет провальной, в этом она не сомневалась.

Поэтому она лишь опустила взгляд на оружие в своих руках, больше чем-то походящее на реликвию, которой впору храниться в музее. Лезвие тонкое, но длинное, безмерно острое — с обеих сторон.

Боже, неужели ей и впрямь придется сейчас…

Демиан отошел от неё, позволяя подойти к графину. Тот уже был откупорен, всё, что ей оставалось — неуверенно закатать рукав блузы на левой руке до локтя, поднести запястье к горлышку, а к запястью — лезвие клинка.

— Вдоль, Аннабель. — И будто бы сквозняк прошелестел по коже от этого жуткого наказа. — От пореза поперек графин не заполнится.

Как же кардинально переломилась разом её жизнь, что теперь подобное поучение, подобная картина и ситуация — всё практически в порядке вещей?.. Должно стать порядком, вскоре. Рутиной. Частью её существования, в то время как в прежней своей жизни она и помыслить не могла, чтобы приставить к своей коже лезвие, с намерением причинить себе вред. Не вспомнить, когда бы она вовсе даже случайно ранилась последний раз… Привычные её занятия, такие как чтение или прогулки по городу, крайне ограничивали возможности рассечь себе кожу.

А теперь… намеренно.

Аннабель, не притрагиваясь пока к коже, не надавливая, повела кончик клинка выше переплетений вен, дальше, по предплечью. Рука, держащая оружие, не дрожала, но она всё равно не с первого раза приставила его к блеклой синеватой полосе.

— И не убирай клинок сразу, — продолжал наставлять Демиан. — Иначе рана заживет слишком быстро.

Порой, стоит признать это хотя бы здесь, в своей рукописи, Аннабель могла отчего-то задумываться, как чувствуют себя убийцы. Гадать, медлят ли они перед тем, как раскроить человеческую кожу и лицезреть затем, как вытекает жизнь вместе с кровью. Могла задумываться, но не думать всерьез — конечно, затем она замаливала любые дурные неположенные ей мысли — и уж тем более не представлять, каково вспороть свою собственную кожу.

Аннабель честно пыталась. Настроиться. Но всё медлила и медлила, прожигая отчужденным взглядом пока что нетронутую нежную кожу своего предплечья.

— Ты уверена, что тебе не помочь?

И будто ему в ответ — кончик наконец вдавился в вену.

Острие вошло поразительно легко, и — не давая себе времени одуматься — Аннабель тут же повела клинок дальше.

Тот был столь идеально заточен, что рассекал кожу подобно тому, как горячий нож сечет масло. Аннабель сперва даже не почувствовала боли. Наблюдала отстраненно, будто не из её вены мгновенно хлынула кровь, поначалу не попадая по горлышку и обагривая хрусталь только снаружи. Пришлось сделать над собой немалое усилие — вырваться из объявшего её тут же оцепенения и поднести руку поближе, чтобы кровь стекала внутрь.

Боль прострелила руку только после неслучившейся попытки шевельнуть пальцами, которые лишь мелко дрогнули — вся рука как одеревенела.

Приглушенное пламя прошивало болью всё предплечье, распространяясь от продолговатой раны, и всё же эта боль представлялась ей куда ярче, невыносимее, тем более ввиду её обостренных ныне чувств. Нет, она ощущалась чуждо, как-то чрезмерно далеко, как будто Аннабель наблюдала со стороны — это не её рука, не её кровь и не её боль.

Ещё несколько минут назад ей казалось это чудовищной дикостью, а теперь она смотрела на истекающую кровью руку с таким хладнокровием, что даже ничуть не удивилась себе же, когда посильнее надавила лезвием на руку, глубже врезая в плоть, — графин был ещё далёк от заполнения, и требовалось больше. Больше хлынуло крови, большим огнем разожглась боль, но Аннабель даже не содрогнулась. Быть может, она и дрожала совсем легонько, внутренне, крайне мелко и почти неощутимо, однако всё, что завлекало её внимание — как кровь стекает сперва по руке, а затем по горлу сосуда, заполняя темно-красной густотой дорогой хрусталь.

— Достаточно.

Голос, совсем рядом, спокойный, но твердый, крюком выдернул её из этой пугающей отчужденности. Аннабель вздрогнула наконец и отшатнулась, заторможенно отняв клинок от раны.

Только после этого почувствовала несильную, дымчатую слабость, такую, что едва не подкосились ноги, и всегда идеально прямые плечи опустились от обрушившейся на неё почти болезненной устали. Сердце в груди трепетало особенно часто, циркулируя по телу проклятый яд, как будто в попытке как можно скорее восполнить утраченное. С лезвия клинка и пальцев всё капала на пол кровь, но прожженная болью кожа предплечья уже затягивалась, оставляя только кровавые подтеки на белоснежном полотне ее руки.

Пришлось несколько раз моргнуть, только бы избавиться от легкой мутности, окутавшей пространство.

— Это лишь с непривычки, — буднично объяснял Демиан. — Впоследствии ты сможешь терять и куда больше крови без особых последствий. Сейчас можешь пойти прилечь, чтобы полегчало быстрее. Время как раз отнюдь не детское, — последнюю фразу он бросил с легкой веселостью, и Аннабель проследила за его взглядом, чтобы увидеть вновь часы, указывающие либо полдень, либо полночь. — Все приличные вампиры в это время уже давно в гробах. Тебе тоже не помешает поспать.

Пускай слова его сквозили привычной небрежной шутливостью, последняя фраза, не менее несуразная, прозвучала удивительно, просто немыслимо серьезно.

— Поспать?.. Но… — Аннабель попыталась сформировать мысль, но по итогу только чуть нахмурилась и качнула головой, не понимая.

— Да. Вампиры вполне могут. — Демиан вернулся к буфету, доставая оттуда бокал. Сперва Аннабель задалась вопросом, почему ему было не взять бокал сразу вместе с тем графином, но следом её посетила мутная, не факт что верная догадка: он полагал, что, вероятнее всего, по итогу она от затеи с графином попросту откажется… — Это было бы совсем жестоко, не будь у нас возможности хоть так проводить своё время, пока солнце над горизонтом, не так ли? — уже вновь у чайного столика он взял графин — ничуть не озаботившись о том, что горлышко было запятнано и окрасило его ладонь — и непринужденно наполнил бокал. Аннабель замутило, и она стиснула зубы, тут же отведя взгляд, но слушать объяснение не прекратила, с трудом удерживая на нем внимание: — Необязательно в гробах, разумеется, это лишь наиболее удобно для большинства. Это мы с тобой можем не страшиться света здесь и спать в мягких постелях, либо не спать вовсе, но там, наверху? Где ещё надёжно скрываться от лучей и человеческих глаз, восполняя силы?

Ей казалось, что, если она не станет ничего спрашивать, если продолжит молчать, чувство тошноты обязательно подступит к горлу от этого ужасного вида собственной крови в его бокале, которая слишком ярким пятном маячила на периферии зрения, поэтому:

— Но для чего демонам восполнять силы?

— Днем они несколько истощаются по умолчанию. — Демиан разместился в одном из кресел. — Не критично, ощущается лишь как легкое недомогание. Некоторая дань уважения ночи — ночью, очевидно, мы набираем полную силу. — Он с задумчивой медлительностью покатал красное содержимое бокала по стенкам. Могла ли эта ситуация стать ещё отвратнее… — Ты пока не слишком ощущаешь разницу, потому что не привыкла. Привыкнешь. Почувствуешь со временем.

Наконец, он поднес бокал к губам, но Аннабель делала вид, что рассматривать сейчас витиеватый узор орнамента на стенах — наиважнейшее в жизни занятие. Только бы не видеть. Ни его, ни проклятый бокал.

Клинок в руке до этого будто и не ощущался, пока она не попыталась ухватиться вниманием хоть за что-нибудь, только бы не утопать в мыслях, и тогда рукоять стала напоминать тяжелейший свинец. Тянущий — вниз, к полу, на самое дно.

Пальцы на клинке сжались сильнее. Ей следует его отдать? Демиану же он не нужен, для разрезания плоти у него есть жуткое кольцо… Могла бы она?..

Демиан ничего больше не сказал, и она посчитала это весомым поводом оставить клинок у себя. Как будто он мог бы ей помочь, как-либо её спасти, если однажды демон не будет удовлетворен кровью из графина и… нет, Аннабель не намерена продолжать эту мысль.

Оказавшись в спальне — это виделось ей наиболее разумным способом избавить себя от картины демона, потягивающего из бокала её кровь, — она запрятала клинок, всё ещё окровавленный, в тумбочку подле кровати. Смехотворное укрытие, но Демиан в любом случае его найдет, если того захочет.

Сама она рассудила попробовать внять всё же нелепому совету, если его таковым можно назвать, и разместилась на постели поверх покрывала — залезла прямо в обуви и во всё той же уличной одежде, чего в прежней жизни никогда бы себе не позволила, но сейчас не видела смысла делать всё, как подобает, и заползать под одеяло, создавая себе ощущение того, будто всё как прежде. Ей не нужно ни раздеваться, переодеваясь в ночную сорочку, ни принимать банные процедуры. Смыть разводы крови с руки не мешало бы, но у неё не было на то сил.

Потеряла крови она, кажется, не так уж и много — сколько графин может вмещать? Пинты две?<span class="footnote" id="fn_31279759_1"></span> Чуть больше она потеряла за счет того, что часть вылилась за пределы. И всё же не так много, чтобы она, способная мгновенно восполнять кровь мистическим образом, чувствовала такую слабость.

Стало быть, действительно мог повлиять полдень. Стало быть, она слишком истощена всем, что произошло, происходит и будет происходить.

У неё уже даже не осталось ни крупицы сил на то, чтобы чувствовать тревогу от нахождения в постели, в которой обращалась в чудовище и из которой так отчаянно пыталась выпутаться в надежде, что это убережет её от мглы и мук. Постель была сейчас всего лишь мягкой и предательски удобной, только и всего.

Аннабель свернулась на ней жалким калачиком и устало глядела на свою исчерченную пятнами запекшейся крови руку.

Рана так скоро затянулась… но если перерезать что-либо иное, не вены на руке, а что-нибудь куда весомее, затянется ли кожа так же быстро? Шея, к примеру?..

Что способно её убить? Что-то ведь могло. Демиан говорил — они смертны.

Что могло бы избавить её от жуткого заточения и участи быть порождением ночи?

Как же ей претило думать так много о крови и поисках своей погибели, о любых чрезвычайно жестоких, тошнотворных для того методах… Как же хотелось домой, в уютную теплую обитель, залезть, как подобает — сперва переодевшись в мягчайшую сорочку, — в нагретую заботливыми служанками постель, после вечерней кружки какого-нибудь глинтвейна с медом и пряностями, выпитого у камина в обществе родителей и льнущего к матушке братца. Подальше от всего дьявольского, от глумливо запертых металлических дверей, от крови в кричаще дорогой посуде, от него…

Мысли всё тянулись одна за другой, утяжеляясь так же, как утяжелялись веки, и Аннабель не сдержалась — прикрыла глаза. До последнего не веря Демиану, убежденная, что он лишь потешался над ней. Как она могла бы быть по-прежнему способна ко сну? Она, создание, которому не нужны ни воздух, ни вода, ни еда?

И она пролежала так, неподвижно, с закрытыми глазами, крайне долго, настолько, что сотню раз успела уже для себя убедиться в лживости или простой несерьезности тех слов. Прежде чем почувствовала всё же на себе эти тугие силки сна, утягивающие её в самые недра её тревог.

Лондон окутан дымкой — не понять, туманом ли или смогом от количества бесперебойно работающих производственных предприятий. Такой густой, что не разглядеть ничего в ярде от себя, свои же ноги едва ли прорезаются через морок. Но Аннабель слышит — спешный стук своих каблуков по влажной от дождей мостовой, змеящейся по улицам безмолвного города. Не бежит, но торопится, не останавливается ни на миг. Неизвестно, куда и к чему. От чего.

Едва не оступаясь регулярно, когда каблук попадает в щели, но никогда не падая, продолжая спешно идти, идти, идти… Дыхание сбитое, шумное, кровь тревожно шумит в ушах тоже, и сердце в груди несется галопом.

Пламя в фонарях то появляется, то, моргая, гаснет. В окнах не горит огнями свет — стекла в домах мутные, плотно зашторенные, даже неумолкающие пабы и игорные дома замолкли. Кладбищенская тишина и кромешная темнота. Ночь непроглядна, звезды спрятались за грузными тучами, и от луны не виднелось ни следа.

И всё равно не сказать, что город будто бы спит. От сна обычно веет спокойствием, здесь же распласталась по мрачным пустым улочкам глухая тревога.

Наконец, Аннабель останавливается. Замирает, переводя дыхание. Смотрит пустым взглядом прямо перед собой, и только спустя долгие мгновение — поворачивает голову, видя фасад дома, единственно имеющего отчетливые очертания в ворохе темных пятен, укутанных смогом. Болезненная чуткость обостренного зрения по-прежнему с нею, но разглядеть в деталях она может лишь строение, которое и без того знает наизусть.

Знакомая калитка, ведущая к знакомому крыльцу…

Её скрип кажется по-настоящему зловещим в этой густой тишине, и первые шаги Аннабель неуверенные, робкие, но затем — ускоряется, практически бежит к родным дверям, надеясь отыскать в домашних стенах утешение, покой, спасение. Неизвестно, отчего, она сама не ведает, отчего скрывается, но чувствует, как липнет к коже чужой холодный взгляд, чувствует, что некто дышит ей в спину, даже когда позади никого нет, сколько бы она ни озиралась.

Но стоит миновать крыльцо и отворить незапертые двери — самой, ведь дворецкого не оказалось, — это ощущение не пропадает. Напротив, сгущается пуще прежнего, беспокойством плетется по венам.

Потому что родной дом пуст. Темен. Стены, прошитые сквозняками, продрогли, как если бы окон не закрывали годами.