Запись вторая (1/2)

Простится ли мне моя нынешняя проклятая сущность, если я никогда не притронусь к той мерзости? Примет ли милостивый Боже под свое крыло, если я погибну, так и не испробовав ни капли?

Можно ли вовсе погибнуть от жажды?.. Как же я на то надеюсь, как же надеюсь, что это закончится как можно скорее… Пускай я верю, что от страданий очищается душа и прощаются грехи, всё больше и больше я опасаюсь, что эта пытка мне непосильна, что совсем скоро мой рассудок меня предаст, угаснет, и я стану жалеть о прежнем своем упрямстве…

___________________</p>

Аннабель совсем потеряла ощущение времени. Не сказать, что прежде она могла бы чутко понимать, сколько минуло в точности минут, но всё же, как и многие люди, примерно могла бы определить, что истекло около часа или время перекатывало за полдень.

Теперь она терялась. В чувствах, в минутах и часах, во всем восприятии нового для неё мира. Сейчас время казалось ей врагом — неизведанным, диким зверем, не желающим иметь с ней ничего общего.

Не менее чужим, вражьим казалось ей новое её тело.

Поначалу она почти-успешно справлялась с болезненно ярким множеством деталей в округе и этим пламенем в горле, отвлекалась на рукопись, на бесчисленные стопки книг в стеллажах. Бродила вдоль полок, водила жутко-бледными пальцами по корешкам, чувствуя подушечками мельчайшую шероховатость. Книги разных языков, авторов, стран и веков… Некоторые совсем ветхие, едва не крошащиеся, другие — изданные недавно, из качественной дорогой бумаги и золотистым узором на обложках, зачаровывающим её обостренный теперь взор.

В дальнем стеллаже действительно нашлись десятки пустых дневников. И перьевые ручки, и чернила… всего в достатке.

Её похититель изрядно подготовился. И это пугало. Более всего.

Как долго это продолжалось? Как много он о ней мог знать? Притом, что о нем она не знала ровным счетом ничего — только имя да фамилию. Настоящие ли хотя бы они? Он мог бы и солгать, чтобы затем у него, когда он её отпустит по истечению немыслимо долгого срока, не возникло проблем. С другой же стороны — разве писан таким чудовищам закон? Что бравая полиция Скотленд-Ярда, или любая другая, способна ему сделать? Неизвестно даже, выпустит ли он её вовсе, не играется ли сейчас на её пустых надеждах…

Есть ли хотя бы крохотная вероятность, что его планам сбыться и так не суждено? Что родители её ищут и вскоре найдут?.. Или похититель учёл всё?

Все эти мысли тяжелым комом метались в голове, пока Аннабель неосознанно металась по комнате — мерила пространство шагами, обдумывая, пытаясь понять, уложить всё, что случилось и что теперь грядет. Как ещё один её способ справляться с ужасной жаждой — рассуждения. Дерущие её рассудок, как стая волков, пугающие и путающие её лишь больше, но главное — отвлекающие.

А в горле всё больше и больше разгоралась боль, как если бы слизистая уже вся покрылась ожогами от раскаленной кочерги. Вместе с болью нарастало раздражение, бухли эмоции, теснящиеся под мертвенной кожей. Нервы скребло, терзало жесткой щеткой, сдирая слой за слоем, пока те не оставались облезшими нитями.

Уже давно засохшее на полу пятно крови стало казаться ей издевкой. Жестокой насмешкой над её твердым упрямством против того, что уже не обратить вспять.

Когда Аннабель вновь села за стол, за рукопись, и начала с нового листа, слова выводились до ужаса нервно, витиеватые прежде буквы приобрели резкие, угловатые черты, она вовсе сомневалась, что этот бездумно написанный текст можно будет впоследствии прочесть.

И когда мысль стала заплывать не туда, когда речь зашла о том, а не пожалеет ли Аннабель вскоре об опрокинутой чаше, резким движением она очертила свои слова. Запрещая себе. Даже думать об этом.

Она не станет. Уподобляться чудовищу, пить кровь, тем более жалеть о том, что не выпила её, когда предлагали. Не станет.

Даже слыша этот неумолкающий гул чужого сердца из гостиной, вколачивающий в виски гвозди с каждым ударом.

Её мутило. От одной только мысли, что всё это производит на её тело настолько страшный, зверский эффект. Так не должно быть. В ней не должно быть… желания. Она не должна этого хотеть. <s>Но, господи, как же хотелось…</s>

Разумеется, она пыталась молиться. Пыталась. Ей не хватало её креста, но она не рисковала покинуть комнаты и вновь пересечься с чудовищем — сделала себя узницей обители слов, только бы не видеть больше своего похитителя. Молила без крестика, лишь стоя на коленях, склонив голову и сцепив руки крепким замком.

Губы шептали спасительные слова на латыни, пока совсем не иссохли.

Во рту, в горле, в груди — просто убийственно, бесконечно сухо…

Реальность всё мутнела, корежилась, затягивалась туманом. Аннабель не могла припомнить, в какой момент слова молитв уже склеились комом в разодранном горле и она не могла больше произнести ни звука, даже шепотом.

В какой момент она обнаружила себя — всё так же на полу — беспомощно жмущейся к стене.

В какой момент её вены почернели. До этого синеватые, обрели темный оттенок, просвечивали на запястьях через тонкую кожу, казавшуюся теперь серой. И зубы — зубы ныли. Сводило всю челюсть, расползалась почти по всему черепу мучительная ноющая боль.

Клыки заострились. Даже, будто не веря, она коснулась одного клыка пальцем.

Порезавшись.

Будто бы тронуть кончик ножа.

Рана на подушечке пальца мгновенно затянулась, но Аннабель успела увидеть — какой темной в тот момент выглядела её кровь, подстать почерневшим венам.

Аннабель чувствовала себя загнанным в ловушку зверем, притом загнал её не сам мучитель — тот вовсе по каким-то неведанным причинам не появлялся больше в кабинете, — а лишь жажда, свирепая, страшная, выжимающая её до капли и всё больше вдавливающая беспомощной грудой костей в стену, как если бы только твердая гладь за спиной позволяла ей не провалиться в черноту.

От всего этого потустороннего безумия она только больше ежилась, чувствовала твердь стены каждым позвонком, руками обнимала колени и насмешливо думала о том, что для строго воспитанной леди она проводит чрезмерно много времени на полу. Только подобные иронические, несвойственно ей желчные мысли позволяли уцепиться безнадежной хваткой за реальность — лишь бы не смотреть на засохшее пятно крови, не вспоминать острый металлический запах, не вслушиваться в биение чужого сердца вдали, не представлять, не думать…

А затем всё же появился он, обрывая разом эту бесконечно тянущуюся склизкой тиной муку.

Чужое сердцебиение приблизилось, казалось, заполонило собой всё пространство, заволокло её разум, било оглушительно по перепонкам, так, что Аннабель лишь с большим трудом переборола желание по-детски заткнуть уши ладонями.

Она только дрогнула, сильнее сжалась, зажмурилась — не желала видеть дьявольское создание, о чьей крови, господи-боже, теперь всё не могла перестать думать, как бы ни презирала за это себя и свою бесовскую суть.

Полагала, что он её высмеет, станет потешаться, резать её истрепленную душу злым глумливым языком. Полагала, что он вновь наполнит чашу, но потехи ради потребует от неё какого-либо непотребства… и более всего ей претила мысль, что она, быть может, пошла бы на что угодно, на любое его требование, только бы… нет, нет, не выпить крови, а погибнуть, пожалуйста, только бы он покончил с ней, избавил её от страданий, боже, это было единственным, о чем она так пылко и безнадежно в тот миг мечтала…

Но он ничего не требовал. Ничего не сказал.

Опустился рядом с ней на пол — это она сумела определить лишь по всё тому же оглушительному звуку его сердца, глаза так и не открывала, веки уже слипались от слез мучений, ужаса и унижения.

Когда воздух снова разрезал узнаваемый запах крови, Аннабель едва не застонала от бессилия и боли, охватившей горло новой вспышкой. Рука невольно потянулась к шее, пальцы царапнули кожу, как будто в желании разодрать и выпустить это невыносимое пламя жажды, плавящее слизистую.

Чужие пальцы сомкнулись на её запястье, чтобы отвести её руку от горла и заменить своею — придерживая её лицо за челюсть, не давая опустить головы.

— Нет… — всхлипнула она, мотнув головой. — Пожалуйста…

— Тш-ш… не стоит, Аннабель. Тебе станет легче. Всего пара глотков, и станет легче, я обещаю.

Голос такой же мягкий и успокаивающий, как когда она терзалась одолеваемой её мглой, и от этого сердце премерзко стиснуло — она понимала, это всё фальшь, понимала, что лучше ей не станет, что она не должна откликаться на обманчивую теплоту в манящем тоне, но в то же время — всё в ней как будто само тянулось ему навстречу, каждый сосуд и каждый нерв, измученные болью от жажды, желали ему повиноваться, сдаться.

Плотно сомкнутых губ коснулся край чаши. Аннабель вновь качнула головой в попытке отпрянуть, отвернуться, но пальцы сильнее сжались на её челюсти, закрепляя голову в одном положении.

Из-под закрытых век по щекам всё бежали холодные слезы.

— До чего же ты упряма…

Его пальцы переместились с её лица к волосам, вплелись в пряди, сжимая, запрокидывая ей голову.

Аннабель против воли судорожно вздохнула совершенно ненужный ей воздух, край чаши преодолел преграду в виде сжатых губ, слегка стукнулся о ноющие зубы, и пускай жидкость ещё не коснулась языка, Аннабель чувствовала, уже чувствовала языком вкус, от которого вспыхнули разом все нервы.

Боже…

Ей хотелось противиться. Ужасно, ужасно хотелось ему сопротивляться, бороться, не предавать саму себя, но в тот миг всё в ней обреченно рушилось, кость за костью, весь её дух обваливался, как хлипкое затхлое строение, под натиском безграничной, неодолимой жажды.

Жидкость негой заволокла полость рта от первого неуверенного глотка. Аннабель ожидала, что кровь должна быть горячей, но эта… теплая. Сладкая, настолько, что едва не сводило чувствительные сейчас зубы. Стекала в сжимающееся горло, смывая с собой всю болезненно острую сухость.

Глотки становились больше, увереннее. Аннабель дрожащей рукой обхватила чашу поверх чужих пальцев, привлекая сосуд больше к себе, заплаканные глаза уже разлепились, но видела она только жидкость, всё больше исчезающую из чаши по мере того, как утолялась пронзающую каждую клетку тела боль.

Когда не осталось больше ни капли, когда сосуд опустел, в груди зашевелилось отвратительное по своей сути, жуткое, низменное — разочарование.

Эта мысль прошила новым ужасом. Аннабель тут же выпустила чашу из рук, дернулась в попытке отодвинуться. Только затем обнаружила, как омыло теплыми волнами эйфории тело, как всё оно расслабилось, будто лежало в горячей душистой ванне. Пространство вокруг размывалось, как от легкого головокружения, вся та болезненная резкость деталей бесследно исчезла.

Всю комнату заволокла неясность. То же чувство, как если бы она выпила чашу крепкого вина.

Аннабель даже едва не позабыла о том, что её пряди по-прежнему сжаты чужими ненавистными пальцами, которые только после этого осторожно выпутались из её волос, но мягким прикосновением прошлись по её влажной от слёз щеке. И следом — по нижней губе, бережно вытирая оставшиеся капли крови.

Чувства — от недавних мук, от нахлынувшего следом непонятного расслабления, от того, как близко к ней был сейчас её мучитель, от этого его действия, от пальцев на своём лице — раздирали, в истерзанном теле не хватало места для всего вихря эмоций, и ей казалось, что она сейчас разойдется по швам, что послышится треск её кожи, и вся эта гниль, весь этот ужас уже просто польется ручьем вместе с проклятой кровью…

— Не трожь меня, — хотела выдать с ледяной злобой, но получилось едва ли не постыдным скулежом подбитой собачонки.

Перед глазами по-прежнему плыло от необъяснимого опьянения, но Аннабель видела, как растянулись губы напротив в легкой усмешке.

— Как тебе угодно, — убрал он всё же от неё руки и примиряюще приподнял их, будто сдаваясь. — Без необходимости не трону.

— Без необходимости?..

Язык еле ворочался, и мысли в голове тянулись с той же чрезмерной расслабленностью и несвязностью. Неужели он и впрямь опоил её чем-то ещё?.. но разве она бы не чувствовала куда более терпкий вкус?.. или так действует на неё дьявольская кровь?..

Ужас стеклянной крошкой всё так же вспарывал, кромсал изнутри — от самого факта, от осознания, что он только что влил ей в горло, что она так жадно глотала в попытке унять непосильную боль.

Сам же дьявол уже поднялся на ноги, смотрел на неё, по-прежнему сидящую на полу, свысока. Отвечал ей, объяснял — совершенно будничным тоном:

— Мне нужна кровь куда реже, чем тебе, однако по-прежнему нужна и может понадобиться совсем скоро. И я крайне сомневаюсь, что ты столь же любезно порежешь свое запястье и предоставишь мне чашу.

Аннабель даже не содрогнулась от этих слов, разве что хотелось вновь скулить от собственной беспомощности, но для очередного унизительного плача тело казалось слишком одурманенно размякшим. Ей и так стоило бы уже свыкнуться с неминуемым фактом, что однажды его клыки сомкнутся на её шее…

Только затем её посетила ещё более жуткая мысль, про «трону», про «необходимость»… пока она металась в муках от жажды, где-то совсем-совсем глубоко, затаённо ворочалось непристойное сомнение, опасение в том, для чего внешне-молодой похититель мог выбрать в жертвы именно молодую девушку… И теперь эта мысль, подпитываемая непонятным опьянением, сделалась громче. Невыносимо.

Аннабель едва не задрожала от заползшего в вены страха. Осмелилась спросить прямо, чего в иных обстоятельствах бы себе не позволила, осмелилась, насколько позволяло ей её состояние:

— Но помимо крови… Ты же не… станешь… меня?.. — в горле вновь безмерно пересохло, но теперь уже не от жажды. — Не?.. ты… — слова всё не вязались, и её кошмарно жег стыд, так, что она не сомневалась — будь в ней больше жизни, к лицу прилила бы кровь.

Чувствуя себя в крайней степени скованно, как если бы и тело, и рассудок объяли проржавевшими цепями, она так и не довела свою мысль до чего-то осмысленного, не сумела, лишь нервно оправила юбку, натягивая её до полу, чтобы даже носков туфель не было заметно.

Но мучитель только фыркнул. Распознав, безусловно, о чем идет речь — без труда.

— Можешь считать меня чудовищем, маньяком или психопатом, но в первую очередь я всё-таки джентльмен, — спокойно ответил он с насмешкой, на которую у неё даже раздражиться сил не хватало. — Пока ты сама того не пожелаешь, на твою честь никто не покусится.

Пока не пожелаешь.

Это немыслимо, что он вовсе допускал мысль, что она могла бы… откуда в нем столько дерзкой, непристойной уверенности? Сперва его убежденность в том, что однажды она прекратит его ненавидеть, а теперь и…

Будто в желании как можно скорее отвести дальше разговор от этой темы, Аннабель вцепилась в первую попавшуюся мысль:

— Как долго я уже здесь?.. Как долго под землей?

Мучитель уже отошел от неё, исчез из поля её мутного зрения, но его ответ всё равно донёсся:

— Месяц. И четыре дня.

Месяц?..

Нехватка воздуха в полумертвых легких вновь ощутилась куда острее.

Все надежды на то, что её ищут и сумеют найти, вмиг посыпались никчемным, оседающим в груди прахом.

Но как?.. Как может она быть здесь месяц? Верно, все эти часы казались ей бесконечными, в них уместились целые тысячелетия страданий, но на деле она ожидала, что минуло, быть может, несколько дней, и даже эта мысль казалась ей дикостью, а по итогу?..

Что же там наверху?.. Её родители?.. Уже утратили, должно быть, всякую надежду, уже месяц горюют по ней… должно быть, уже готовится гроб, если он уже не закопан — пустой, без тела, без надежды отыскать…

— Несколько недель ты обращалась, — разворачивал мучитель свой ответ подробностями. — Несколько — упрямилась, сидя здесь. Как я и говорил, время для тебя теперь течет совсем иначе. Ты привыкнешь.

Её настораживало, что он вовсе ей это позволил. Дал ей время «упрямиться». Пусть время им ощущалось иначе, но ведь даже если недели для него подобны секундам, почему он не использовал каждую песчинку времени, чтобы мучить свою новоприобретенную игрушку?

Предполагал, что она сама приползет к нему со временем, но по итогу сдался? Хотел проучить подобным образом, чтобы она знала, до чего доводит сопротивление?

Что в его голове? Чего ей от него ожидать?

Аннабель ничего ему не ответила, попросту не сумела отыскать в затуманенном уме никакой толковый на это ответ. Лишь опустила отяжелевшую голову на согнутые колени. Хотелось то ли вывернуть себя наизнанку, только бы избавить тело от выпитой мерзости, то ли закрыть глаза и задремать, так сильно её странным образом смарило, пусть ей и казалось, что на сон она теперь не способна. То ли умереть уже наконец…

— Что ж, я вновь оставлю тебя. Если тебе захочется ещё, или если у тебя будут вопросы — ни в чем себе не отказывай. Я жду тебя в гостиной.

Это «захочется ещё» отозвалось неприятным уколом, но Аннабель предпочла эти слова попросту пропустить, спросить только о следующих. Спросить, когда тот ещё не успел покинуть комнаты, но был уже в дверях:

— Ты ответишь на всё честно, без загадок и утаиваний?

Так и не поднимая на него глаз, не в состоянии взглянуть на него.

Слабо и измученно.

И пусть прозвучал её голос от этого чрезвычайно тихо, услышать он должен был точно. Но ответ так и не последовал.

Не понять, сколько она ещё так просидела. Теперь, когда вскрылась весть, что неведанным образом канул целый месяц, Аннабель больше не бралась даже за примерные попытки определить, сколько проходит времени.

Позволила себе подняться, только когда ощутила, что неизъяснимое опьянение уже сходит на нет — убранство вновь приобретало болезненно резкие черты, и тело уже не было сверх меры расслабленным, наоборот, полнилось прежней, пугающей силой. Если последнее время — выходит, последние недели?.. — она ощущала себя как будто бы больной, едва ли не при смерти, то теперь ей не составило труда ни подняться, ни исписать несколько страниц дневника всем, что она не могла описывать до этого ввиду страшных мук.

Но даже когда она записала всё вплоть до последней своей реплики, не отправилась первым делом в гостиную. Предпочла сперва сама отыскать те ответы, что могла, не обращаясь лишний раз к похитителю.

В первый раз она исследовала пространство в панике и желании поскорее выбраться. Теперь, когда надежд на простое «выбраться» не осталось, она подошла к этому скрупулезнее, хладнокровнее, насколько это возможно.

Первым делом — к самим дверям. Непонятный узор на двери и отсутствие замка всё ещё оставляли кипу вопросов, но, сколько бы Аннабель ни изучала цепким взглядом и чуткими руками неприветливый металл, ответа даже близко не было видно.

На самом деле, то было очевидно первоначально, потому что, если бы она сумела как-либо отворить дверь сама, Демиан уже явил бы себя — он, должно быть, слышал её сердце так же, как слышит его она, знал о любом её перемещении. И всё ещё находился в гостиной — без толики опасения, что она могла бы выбраться. Если только он не счёл её чрезмерно для того глупой, но крайне сомнительно, что она сумела бы его «заинтересовать», посчитай он её лишенной всякого ума.

И всё же она не теряла надежды. Изучала, насколько могла.

Затем, после напрасного обследования дверей, обнаружила в коридоре неосвещенную комнатку, которую прежде не замечала. Нечто вроде кладовой, но куда шире и с немалым количеством крупных бочек — как оказалось, полных воды, обыкновенной, вероятно, для технических нужд, потому что на полках рядом были расположены аккуратные стопки пока неиспользованных тканевых тряпок. Для питья им вода, стало быть, не нужна…

Дальше… Аннабель исследовала всё. Даже коридоры — не упускала из внимания ни одной картины, проводила руками по их изящным резным рамам, по искусному орнаменту на стенах, как если бы там могли крыться тайные ходы или любые другие секреты, которые приведут её к спасению.

Весь этот подвал, вся эта чудовищная ситуация — всё представлялось ей сплошной неразрешимой головоломкой, и она чувствовала почти болезненную нехватку деталей в общей картине. Но любые поиски оказывались пусты, никаких новых звеньев и никаких связующих нитей в этих стенах не было — почти-обычный жилой этаж с совершенно обычными комнатами.

Её внимание привлекла разве что чёрная спальня — вероятно, его спальня, — в которой обязательно должны храниться хоть какие-нибудь ответы, но проходить в неё она пока не решалась, оглядела её только с порога и затворила обратно дверь, вернувшись в ту комнату, в которой очнулась.

Здесь тем более не оказалось ничего примечательного. Прикроватные тумбочки пустуют, свечи не зажжены, да они и не были ей нужны. Комната не самых больших размеров, в стенах вновь никаких намеков на сокрытые ходы…

Единственное, у чего Аннабель остановилась — зеркало.

То злополучное зеркало.

И злополучные глаза. Тогда отсвечивавшие голубым.

Теперь… разумеется. Разумеется, от родного цвета не осталось и следа.

Темно-бордового цвета радужки так выразительно демонстрировали непростительное предательство самой себя, Бога и всего, чему она верила.

Но Аннабель будто даже и не пришла в ужас от этого вида. Будто теперь всё сталось уместным. Чистые васильковые глаза смотрелись на мертвенном лице фальшиво. Теперь их место заняли глаза темного, глубокого, порочного цвета — куда более подходящие слабому телу и духу, не устоявшему перед искушением глотнуть мерзейшей жидкости из рук искусителя.

Вновь её заворожило сейчас это неестественное, непривычное отражение. Тонкий хрупкий стан, всё та же плавность движений, что и у ненавистного чудовища… но если в нем безоговорочно читалась сила, уверенность, то в ней кричала робость. Словно Аннабель боялась. Всего этого мира. Себя.

Отражение глядело на неё испуганным, потерянным призраком — как если бы повстречался заплутавший в заброшенном замке дух. Так же бледна, нежива, неестественна — в ней не было никакой жизни. Аннабель чувствовала себя совершенно полой, пустой, как обветшалый разбитый особняк, по которому гулял сквозняком промозглый ветер.

Пальцы осторожно коснулись зеркальной глади. Царапнули ногтями, будто желая содрать искусственную оболочку.

К чему весь этот чрезмерно завораживающий лик, если она отчетливо чувствовала, как начинает гнить изнутри? И к концу тридцатилетнего срока здесь, взаперти с ним, стало быть, от её души останутся лишь ничтожные сгнившие останки. Либо не останется ничего.

— Почему мои глаза темнее твоих? — первый её вопрос, когда она остановилась на пороге высокой арки, ведущей в гостиную.

Демиан расположился в кресле. В пальцах зажата сигарета, от которой тоненькой полосой струился в воздух дым. Запах табака неприятно щипал носоглотку ещё с коридора, теперь же лишь обострился.

— Цвет глаз зависит от крови, которую ты употребляешь, — ответил он, стряхивая пепел в изящную хрустальную пепельницу. — Мои ярче, поскольку в недели твоего обращения я утолял голод наверху. Людьми, как ты могла бы понять. — Его взгляд — через всю гостиную — как калеными иглами в кости. Аннабель не дрогнула. Он продолжал: — Ты только что утолила жажду моею, поэтому твои куда темнее. Мои тоже со временем потемнеют.

Аннабель даже думать о том не хотела. Чем утолила жажду она и чем утолит вскоре он.

Ей не стоило спрашивать.

Ей действительно стоило догадаться самой и не касаться вовсе этой темы.

Но ей нужны ответы. И ей пришлось остаться, пришлось продолжать, пришлось пройти глубже в гостиную, как бы ни боялась. Медленно, настороженно. Ближе к нему. Сесть в одно из кресел неподалеку от него, но не напротив. Не выдержала бы видеть его против себя, старалась и вовсе на него не смотреть, от самого только нахождения с ним в одной комнате тревожно сжималось неумолкающее сердце.

Это попросту страшно. Быть рядом с ним. Физического вреда — не считая того, что он из неё сделал, — он ей ещё не причинял, но она не ведала правил его игры, не ведала, что может прийти ему в голову. Опасалась. За каждое свое движение, за каждый вопрос.

И всё же — спросила:

— Если такие, как… — пришлось пересилить себя, признать с резью в сердце: — такие, как мы, могут питаться подобным образом, для чего умирают невинные люди?

Регулярно. Теперь Аннабель не сомневалась. Все те жертвы, пропавшие люди… Лондон славился дурной, кровавой репутацией, но никто не мог знать, чьи это грехи — озверелой преступности или тех монстров из темноты, в которых верили далеко, далеко не все.

Да… Аннабель более не сомневалась, лишь корила себя за то, что сама так жутчайше оплошала, сама не соблюла соблюдаемые ею годами предосторожности. Всего-то отойти на несколько ярдов от матушки?.. Чтобы всё обернулось так?..

— Наша кровь отравлена, — прозвучал ответ, когда Аннабель уже стала постепенно увязать в гуще своих мыслей. — Ты должна была почувствовать. Безусловно, эйфория появляется и от человеческой крови, но совсем другого рода.

У неё создавалось смехотворное, абсурдное ощущение, будто она всего-навсего на занятиях с гувернером, будто слушает основы письма или арифметики, и ей даже хотелось бы остаться в этом ощущении, спрятаться в нем, укутаться, как в одеяло, подальше от пробирающий до костей реальности.

Но этого было недостаточно, чтобы не впадать в панику, чтобы не позволять страху расползаться по внутренностям, как паразиту, и она представляла иное, представляла, будто между ними плотное стекло, или решетка — что угодно, что могло бы помочь оградиться от него духом. Но нечто подсказывало ей, что в этой воображаемой клетке, безусловно, далеко не он. Она и только она — как экспонат за стеклом, который ему можно сколько угодно ощупывать взглядом, сколько угодно доставать из-за этого стекла, руша её вымышленное ограждение, да хоть препарировать её, если ему так заблагорассудится…

Пока она терзалась этими мыслями, параллельно слушала Демиана, что, продолжая заполонять легкие сигаретным дымом, продолжал рассказывать:

— На нашей можно прожить, но не каждый захочет прозябать в вечном чувстве опьянения. И не каждый подобный нам позволит вонзить клыки себе в шею. Для кого-то это низость, для кого-то — извращение ввиду чрезмерной интимности… — он задумался о чем-то на недолгий миг, бесшумно хмыкнул своим мыслям. Возобновил объяснение, сбивая в пепельницу скопившийся на сигарете пепел: — Для кого-то и вовсе своего рода каннибализм, а потому — табу. Но, на мой взгляд, с веками грань допустимого должна несколько стереться.

Сознание её будто расслаивалось — одна её часть внимала его безумным словам, другая отвлекалась на любые мелочи, только бы забить грудную клетку ненужной ватой, а не чувствами от мысли, что это жестокое создание втянуло её в нечто извращенное даже по меркам чудовищ.

Отвлекалась взглядом на текстуру бархатной обивки кресла, в котором сидела, на танец отблеска света в гранях хрусталя, на разглаживание пальцами складок своей измятой юбки.

Но ни в коем случае не на него, который не сводил с неё внимательных глаз даже с выдержанного ею расстояния. Аннабель только едва заметно кивнула, показывая, что его слова услышала и поняла, но заговорить далее не решилась.

— Признаться, ты меня несколько удивила, — заявил он. — Я ожидал, что ты придешь на четыре часа позже. Неужели время твоего упрямства кануло?

Аннабель сперва чуть изумилась подобной точности, но затем приковалась взглядом к настенным часам — источнику этого отвратительного тиканья, так сильно раздражающего её нервы своей громкостью целыми часами или, стало быть, сутками. Неделями. Весь этот ужасный месяц.

Разбить бы их, да что это даст…

— Разве благоразумно курить в замкнутом пространстве? — спросила она не к теме, наблюдая за тем, как дым от его сигареты скользит ввысь и мутностью растворяется под потолком, табачным запахом впитываясь в стены.