Запись вторая (2/2)

— Тебе всё равно не нужен воздух. Всё, что тебе нужно для выживания, есть во мне. — Её губы в ответ слегка скривились, пока он делал новую затяжку. Выдыхая: — Но ты и не из загрязнения легких интересуешься, не так ли? Таишь надежду, что я запрятал здесь вентиляцию?

Ей это катастрофически претило. Как он угадывал её мысли. Как на протяжении всего её времени здесь, взаперти, уже неоднократно отвечал на её вопросы прежде, чем она успевала произнести их до конца.

Либо он сверхъестественно проницателен, либо она — открытая нараспашку книга. И не понять, какой из вариантов хуже.

— Мне это нравится, Аннабель. Что ты не сидишь опечаленной дамой в беде в ожидании своего спасения, которого, конечно, не будет. — От очередного упоминания её имени, от этих безрадостных слов она невольно сжала руки в кулаки на своих коленях. На него не смотрела, но боковым зрением видела любое его движение. — Да… мне нравится, — кивнул он каким-то своим мыслям. Пауза на то, чтобы вновь втянуть в легкие порцию табака. — Но, так или иначе, это бессмысленно. — Стряхнуть пепел. — Вентиляция, безусловно, есть, иначе свечи бы попросту не горели, но я заверяю тебя в том, что её недостаточно для того, чтобы выбраться. Только если ты не истощишь себя до размеров крысы, что даже для вампиров звучит фантастически.

— «Вампиров»?.. — повторила она непривычное сочетание букв, нарочито упуская из внимания всё сказанное перед ним. — Это?..

— Мы, — подтвердил он. — Наиболее распространенное название, но можешь звать себя, как тебе угодно. На моей родине нас именуют стригоями. Упыри, демоны, вурдалаки… именования отнюдь не лестные, и многие предпочитают считать себя просто Бессмертными. — Сигарета тихо зашипела, когда он потушил её о пепельницу. Откинулся обратно на спинку кресла, разместив руки на подлокотниках, и свободно закинул ногу на ногу. — Но я видел слишком много вампирских смертей, чтобы считать нас таковыми.

Кто бы знал, что настолько жуткая фраза покажется ей глотком надежды?

Это ведь значило, что не всё в ней омертвело, раз уж нечто в ней ещё можно убить… Значило, что её мукам мог прийти конец. Пусть не от жажды, но всё же она не бессмертна, это главное, а способ обязательно найдется…

— И что же может убить создание тьмы?

Чрезвычайно прямо, чрезвычайно наивно. Аннабель это понимала. Но у неё будет множество времени на множество попыток. Сперва стоило пойти по наиболее прямому пути, а после уже бросаться в путаные дебри.

Посмотреть на него прямо сумела не сразу — поднимала свой взгляд, как тяжелый слиток олова, постепенно. Скользнула взглядом по его раздражающе расслабленной позе; по бледным изящным рукам с чуть выступающими венами и несколькими украшениями на длинных пальцах, включая то жуткое кольцо-коготь; по свободно лежащей на нём белоснежной рубашке, чьи верхние пуговицы у горла были расстегнуты, совсем немного открывая ключицы и в полной мере являя шею, на которой даже с этого расстояния Аннабель могла видеть мерно бьющуюся венку, вгоняющую её вновь в то стойкое отвращение от мыслей, что ей пришлось выпить совсем недавно.

Трудно игнорировать факт его завораживающей привлекательности, и останься она с ним наедине в любых других обстоятельствах — чего вовсе незамужним женщинам практически не дозволялось, — была бы элементарно смущена, но смущение крайне далеко от истинного варева кипящих в ней чувств, в котором не было и проблеска чего-то, что не было бы синонимично слову ужас.

Аннабель старалась больше не прятать глаза, пускай и едва ли не дрожала от накаленного соприкосновения взглядов. Ей было нужно — видеть мельчайшую деталь на непроницаемом лице.

В изгибе его губ мелькнула тень улыбки.

— Ты интересуешься, чтобы убить меня или себя? — он забавлялся, снова.

— Себя убить ты не позволишь.

— Я и тебе умереть не дам.

Это невозможно. Говорить с ним — невозможно.

Неважно, смотрела она него или нет, неважно, как он ей отвечал — она каждой клеткой своего тела чувствовала это колючее, въедливое напряжение. Страх. Голый, чистый — почти дикий, пусть и тщательно, кропотливо ею скрываемый. От чувства его абсолютного превосходства над нею, от неведения, от его напускной несерьезности. Невозможно…

Аннабель пыталась. Далее:

— Их… нас… — скрепя сердце исправилась она, на секунду прикрыв глаза, — стоит полагать, много?

— Как ты могла уже понять, твой любимейший Лондон попросту кишит вампирами. Но в других местах, стоит сказать, их значительно меньше.

— А мы сейчас?.. — ещё один чрезмерно прямолинейный вопрос без надежды на ответ, однако хоть какой-то:

— Не в Лондоне. Но не то чтобы эта информация что-то тебе даст.

Аннабель только медленно, задумчиво кивнула.

Пыталась усвоить эту информацию. Лондон кишит вампирами… «одаренными луной» из её ещё неомраченных детских представлений, когда она ещё не связывала те прекрасные бледные лица с монстрами из темноты.

Когда полагала, что вид у ночных чудовищ далек от человеческого. А на деле?..

Всё это время они крылись среди толпы, всё это время она могла проходить мимо них и каждый раз рисковала быть убитой, обескровленной…

Иногда знакомые дети, искушенные бурной фантазией, могли рассуждать, выдвигать туманные теории, что чудовища эти — не сотворены из ночи, уж точно не первоначально. Что были они прежде людьми. Но всё равно по умолчанию всеми считалось, что такими монстрами способны стать только далеко не порядочные люди, только пропащие грешники, безбожники, добровольно отдавшие душу дьяволу.

В любом из вариантов её это коснуться было не должно.

— Тебе интересно что-нибудь ещё? — разрушил Демиан затянувшуюся тишину.

— Сколько тебе лет?

Не самый важный вопрос, безусловно. В её нынешних страшных реалиях — совсем уж мелочный.

Ей лишь хотелось узнать наконец о нем хоть что-нибудь. Ни в коей мере это не сравнится с масштабом всего, что мог знать о ней он, но хотя бы сущую мелочь…

И утолить несвоевременное любопытство, тоже. Хотелось. Потому что она не понимала — выглядел он не многим старше неё, она толком и не умела определять возраст по внешности, но определенно меж двадцатью и тридцатью. А ощущение от уверенности в любом его действии, от тяжести алого взгляда, от его суждений о морали и стертых в веках границах…

Но — стоило этого ожидать — он не мог просто взять и ответить, вместо этого только лишь поинтересовался сам:

— Как считаешь ты?

— Века два… или три?.. — даже это казалось ей фантастической невозможностью, но он взамен только посмеялся:

— Ты мне льстишь. — Всё так же развлекался. Издевался, игрался с нею. Конечно, утаивал: — Но хорошо, пусть будет так.

Эта реакция не была похожа на то, что на деле ему куда меньше.

Неужели больше? Как может быть больше?..

Как этот человек перед ней мог бы иметь за своей спиной не годы, а, выходит, столетия жизни? Событий? Истории?.. Видеть, как переменялся мир из века в век, как творилась культура и как убивалась всё та же культура войнами и человеческой жестокостью?

Встречал ли он тех личностей, чьи имена теперь можно знать только благодаря их наследию? Сколько вовсе чужих жизней видел? Сколько разрушил? Как много переломных в науке и искусстве открытий он застал? То, что некогда было немыслимым, а теперь обыденностью…

В какой эпохе он был ещё человечен, пока не обратился дьявольским созданием? Был ли человеком вовсе? Это слабо представлялось.

Мыслить об этом всём было попросту… непостижимо. Аннабель могла чувствовать себя неуютно даже с людьми, что были постарше неё, с пожилыми людьми, умудренными опытом — на их фоне она всегда казалась себе совсем незрелой, наивной девочкой, а здесь… опыт, помноженный не на годы — на века.

Что могло его — нечеловеческое создание, живущее, кажется, определенно больше двух веков — заинтересовать в ней? Да она совсем дитя в сравнении с ним…

— О чем ты думаешь? — вновь встревожил он тишину вопросом, когда Аннабель совсем потонула в потоке мыслей.

— Я не могу понять.

— Чего же?

— Почему не выбрать себе в компанию изначально такого же, как ты? Я сомневаюсь, что не нашелся бы никто, кто был бы согласен… если тридцать лет для вас ничто не значит. Для чего было рушить чью-то человеческую жизнь?

— «Рушить жизнь», — протянул он с легкой ухмылкой. — Я одарил тебя взамен новой. Одарил силой, вечной юностью и красотой, бесконечными возможностями в познании этого мира. Так уж ли это плохо?

Разумеется. Разумеется, он звучал как настоящий дьявол, пытающийся соблазнить на злую сторону многочисленными дарами. Но, как всегда, цена за них — душа. Прежде не запятнанная, но теперь обваленная вся в мглистой тине.

Аннабель не намерена обманываться сладостными речами.

— Ты отнял у меня мою семью.

— Если только по Лондону не пройдет чума, твой брат определенно будет ещё жив. Что же касается родителей… полагаю, при должном образе жизни они вполне могли бы дотянуть и до семидесяти лет. Ты вполне можешь их ещё увидеть.

— Но мой жених…

— Нет у тебя жениха, — лениво махнул он рукой, как если бы хотел отмахнуться от сказанной глупости. — Ухажер, не более, да и столь робкий, что в таком темпе предложил бы тебе руку и сердце как раз через пару-тройку десятилетий.

Боже, как ей тошно. Как же тошно от него.

Какое право имел он решать? Судить?

Рассел вовсе не робок, он галантен, и это понятие дьяволу, смевшему прикасаться к ней, как и когда ему угодно, вероятно, незнакомо, как бы он ни говорил прежде про джентльменство.

Смевшему залезть в чужую жизнь и переворошить её, вывернуть швами наружу, чтобы разглядеть в деталях.

Демиан ведал о ней слишком многое. Пускай не вдавался сейчас в подробности своих познаний, было совершенно прозрачно, что раз он знал и о дневниках, и об отце, и о брате, и даже о Расселе… всё запятнано им. Безнадежно осквернено. Всё то, что наполняло её существование, было пущено под пристальное наблюдение монстра, всё дорогое её сердцу замаралось тьмой. Пока Аннабель занимала свои дни прогулками, чтением, редкими встречами с Расселом, занятиями с гувернантками и визитами к почтенным знакомым, за ней из тени следила сама Смерть, чтобы впоследствии, удовлетворившись наблюдением, утянуть за собой во мрак, в глухой подземный склеп. На годы. Десятилетия.

Только когда Аннабель совсем стала увязать в кошмаре своих мыслей, всё больше опадая духом на самое дно, на неё снизошло легкой дымкой осознание.

Такое, что она едва не усмехнулась горько.

То, как просто он увел тему, изворачиваясь от необходимости отвечать на изначальный вопрос… Всего лишь выхватил нужную фразу, умело сыграл, как на клавишах, на её эмоциях. Превосходно.

Аннабель не знала, стоит ли возвращаться к этой теме, раз уж он предпочел от неё уйти, не опасно ли стоять на своем. Разговор с похитителем, жестоким бесовским созданием, убийцей — как игра с огнем, и даже при всех обстоятельствах и желании покончить со своими муками Аннабель опасалась обжечься.

Потому что убивать её ему далеко не выгодно. Но терзать «любыми известными ему способами»? О, сколько угодно.

Да. Она опасалась. И всё же — не могла так просто сдаться.

Пока голова работала без продыху, обрабатывая всё услышанное, расплетая путаницу мыслей и пытаясь подобрать верные вопросы, Аннабель обвела взглядом пространство, которое за этот краткий срок успело уже прочно отпечататься под её веками. Поразительно высокий потолок, обилие искусных картин на стенах, пышущая дороговизной вычурная мебель…

— Какого масштаба должны быть неприятности, чтобы выстроить для них целый подвал и затаиться на несколько десятилетий?

Ожидаемая неудача, с дальнейшим ожидаемо издевательским ответом:

— Как ты понимаешь, немалого.

Аннабель прежде уже упоминала, что говорить с ним невозможно? Напишет это ещё раз. Не раз.

Невозможно.

Невозможно, невозможно, невозможно…

И придраться ведь совершенно не к чему. Аннабель спрашивает — он ей отвечает.

Но раздражение распалялось под кожей всё больше, и, быть может, именно это послужило причиной последовавшей после этого чуть большей смелости.

Аннабель дала себе всего несколько секунд на то, чтобы перебрать всё произнесенное им за этот месяц — что по-прежнему не укладывалось в голове… — и уцепиться хоть за что-нибудь в его смехотворно пустых ответах, совершенно ничего ей не дающих.

— Ты говорил об «охотнике»… если он способен «умереть своей смертью», разве нельзя ли как-либо его просто… одолеть?.. — Демиан заинтересованно приподнял брови, но с его взглядом Аннабель встретиться больше так и не рисковала, скованно смотрела в сторону, рассуждая: — Да и вовсе… Мир ведь необъятен, столь много укромных уголков, возможностей скрыться… Разве это единственный способ? Запереться под землей? Не сомневаюсь, есть множество других, куда более благоприятных — в первую очередь для тебя же… — и разумных решений…

— Анна, — строго оборвал он её жалкую попытку, и у неё холод прошелестел по коже от этого сокращения имени, которое утеряло от этого всякую мягкость, оставив лишь твердые, острые по краям буквы. — Ты можешь устраивать истерики, разворошить всю эту обитель, хоть пытаться убить меня любыми приходящими тебе на ум способами — мне было бы только занятно понаблюдать за этим. Но я не терплю, когда со мной пытаются говорить как с ребенком. Если я пошел на это, значит, на то есть свои причины.

Ей сталось не по себе. Тон по-прежнему спокойный, поразительно ровный, но напрочь теперь лишенный всякой насмешливости и несерьезности, присущей его расслабленному внешнему виду — густо налился оледеневшим свинцом. Прежде куда проще было обманываться мыслью, что он всего лишь незнакомый молодой человек, пускай и это выходило прескверно, но теперь, в этот миг, она ещё острее прочувствовала, как много власти над ней он имеет, одним лишь тоном он указал ей её положение.

Её даже укололо оскорбительное желание оправдаться или попросить прощения, как делала она в редчайших случаях, когда случайно говорила нечто, что могло бы не удовлетворить лордов или их жен, а теперь и вовсе ситуация в этих жутких обстоятельствах обострена до предела, здесь речь уже не об уважении в обществе и этикете, здесь выживание. Беседа с настоящим демоном, с которым стоило бы выбирать слова как можно тщательнее.

Казалось, её осанка стала ещё прямее, как игла, хотя хотелось бы — напротив, съежиться, опустить плечи, как если бы на них давили своей тяжестью ледяные глыбы.

Глазами с ним снова встретиться она была не в силах, и так чувствовала силу его взгляда, обхватывающего холодом внутренности, только лишь смотрела в одну точку. Удивительно спокойно произнося:

— Я лишь не понимаю, почему я не могу узнать этих причин.

— Всему свое время, — мерно стала возвращаться обманчивая мягкость в его голос. И всё та же насмешливость: — Должна же между нами оставаться тень загадочности? Право, было бы крайне тоскливо, узнай мы сразу же друг о друге всё.

— Ты и без того знаешь обо мне всё.

— Потому-то и стоит хотя бы с моей стороны пока оставить некоторые тайны, не так ли?

О, это «некоторые тайны»… Будто бы Аннабель не знала совсем немного, но она ничего не знала. Даже за весь этот разговор — что она сумела выяснить? Название тому, во что он её превратил? То, как много в Лондоне таких, как они? Что ей это давало?

Дело ведь даже не в том, что она задавала неверные вопросы. Она пыталась, пыталась, но как бы она ни спрашивала — она не получит ответ, если его, по какой-то своей определенной закономерности, не удовлетворяет вопрос. Как ей проследить закономерность? Как понять, какие вопросы позволительны? Как его понять?

Аннабель не хотела. Понимать его. Приближаться к нему вовсе. Узнавать про незнакомца больше, впутываться в губительную сеть его существования, его интриг и тайн, но она уже впутана. Уже взаперти.

И всё же сейчас это было выше её сил.

Ей страшно, гадко и хочется домой, но единственное место, куда она могла бы пойти, в треклятую спальню, лишь бы только не чувствовать на себе этот взгляд и не слышать этого голоса. Остаться без него, но не в одиночестве — хотелось, чтобы ей ответил наконец тот, кому она беспрестанно молится, но Он молчал, хранил жестокое бесчеловечное молчание…

Аннабель не могла прекратить. Не могла оборвать свои мольбы, и даже сейчас — рассудила продолжить. От этого во всяком случае пока виднелось больше проку, чем от пустых бесед с мучителем.

Поднявшись, оправив юбку, миновав половину гостиной, невольно выцепила взглядом слабое поблескивание крестика, лежащего на комоде около стены. Застыла. Размышляя. Вероятно, так громко и прозрачно размышляя, что Демиан не мог не распознать:

— Прошлый раз тебя ничему не научил?

Его вопрос только больше воспламенил в ней желание попытаться вновь.

Шаги к комоду неуверенные, неспешные.

И когда до крестика оставалось совсем немного, когда оставалось руку протянуть — Аннабель крупно дрогнула.

По комоду, прямо по шнурку от крестика, полз, перебирал тонкими лапами паук.

Это и ожидаемо, пауки водятся всюду, тем более в подвалах… но всё же эта картина, прескверная, гнетущая, расползалась в груди едким, травящим чувством.

Паук и крест. Её крест — родной сердцу, носимый годами…

Вспоминались рассказанные матерью истории. Что нередко в покинутых богом местах пауки — символ разрушения, жестокости, губительной ядовитости — устраивали себе гнезда прямо за висящими на стенах распятьями. Заполоняли и оскверняли этим неприкосновенную святость.

Аннабель качнула головой. Прогоняя мрачные мысли.

Легким движением руки смахнула паука с крестика на комод, сжала пальцами шнурок и преодолела наконец гостиную, коридор, оказалась вновь в стенах своей клетки, в которой когда-то — будто бы совсем недавно — очнулась.

Твердь пола в очередной раз встретила неприветливой жесткостью её колени, и даже ткань юбок её не смягчала.

Несколько тягостных секунд промедления…

Аннабель стиснула зубы и опустила крестик себе на ладонь.

Кожа предсказуемо зашипела, прорезав ладонь острой, разъедающей болью — как если бы капали кислотой, а сверху сыпали и соль, чтобы рана не смела заживать.

Тут же пробило волной крупной дрожи, но Аннабель только мотнула головой, прогоняя все дерущие её чувства, и сцепила руки замком, зажимая крестик меж обеих ладоней.

— Pater noster, qui es in caelis<span class="footnote" id="fn_31141029_0"></span>… — зашептали её губы уже знакомые слова молитвы.

Голова была низко опущена. Под плотно закрытыми веками собирались слезы палящей, едва ли стерпимой боли. Ладони всё полыхали, как если бы она опустила их в кипящую воду, серебро беспощадно сжигало мертвенную кожу.

От рук уже поднимался легкий, едва уловимый запах горелой плоти.

Аннабель продолжала. Шептала и шептала латинские слова молитв, что всегда успокаивали её душу, лишь бы очистить её от скопившейся копоти, от грязи и крови, лишь бы соприкоснуться вновь с божественным, лишь бы услышал...

Но она не чувствовала. Никакого соприкосновения с ним.

Чувствовала лишь невыносимую боль в руках и челюсти, которую уже сводило от упрямых попыток продолжать читать молитву, в какую бы лихорадочную дрожь её ни кидало.

— Помогает?

Аннабель едва не трепыхнулась и невольно выронила крестик себе на колени. Разлепила залитые слезами глаза и повернула голову к двери — Демиан стоял, расслабленно прислонившись плечом к дверному косяку. Наблюдал. Всегда, всегда наблюдает за ней.

Обожженная кожа ладоней с пренеприятным зудом уже срасталась. Всего пара мгновений — и руки новы, чисты, как будто и не было ничего, никакой боли. Впустую. Всё — впустую. Её Бог её не слышал. Не слушал.

Аннабель не ответила дьяволу, стоящему в дверях, только вытерла с щек пустые слезы и подняла упавший крестик с юбки. Обмотала веревку от него вокруг правой руки, чтобы вновь его не выпустить, когда боль станет совсем нестерпимой и против воли она разожмет ладони.

Вернулась к молитвам. К боли. Уповая на то, что через страдания продерется, проложится путь к тому, кому она молила, что тогда её услышат, тогда наконец…

— О чем твои молитвы? — спросил неожиданно Демиан, будто читая её истекающие наивностью мысли. Уже совсем рядом — прямо перед ней. Аннабель не слышала его шагов, глаз не открывала, только шептала всё слова, пока через толщу боли и её надломанного шепота доносилось: — Думаешь, Он вернет тебе прежнюю жизнь? Вернет прежнюю тебя? Это не обратить. Прежней ты не станешь.

Аннабель наконец замолкла, но не потому что его проповедующие речи на неё подействовали. Потому что больно, так чудовищно больно — и не понять, где больше: в душе или в горящих ладонях.

Со стороны она себя видеть не могла, но готова была поклясться, что взгляд её, когда она открыла вновь глаза и посмотрела на сидящее перед ней чудовище, отображал всю черноту её к нему ненависти.

Кожа всё продолжала шипеть от креста в её крепко сцепленных руках.

— Быть может, я молю его, чтобы он избавил меня от тебя?

Его губы только изогнулись в будто бы снисходительной усмешке.

Демиан осторожно расцепил её ладони, отпуская одну и беря в свои руки другую, чтобы стянуть с неё обмотанный вокруг шнурок. Аннабель даже не воспротивилась. Не сводила глаз с его лица. Следила за каждой эмоцией, которых не было вовсе, пыталась читать нечитаемое.

Когда крестик отклеился от прожженной в мясо кожи, та вновь тотчас же стала заживать.

Но чужая кожа вдруг стала плавиться. Когда Демиан для чего-то положил крестик себе на ладонь.

Брови Аннабель дрогнули в недоумении, пока серебро креста всё так же жгло чужую руку — так же, как только что обжигало её.

Что он делает? Что за представление он?..

Но затем. Затем крестик стал плавиться сам. Плавя мертвую кожу, уничтожался тоже, превращался в серебристую густую жидкость.

Будто проигрывая. Не сумев одолеть своей святостью эту концентрацию чистейшего зла в существе, сидящем перед ней.

Аннабель всё больше каменела, внутренне задыхалась, дрожала, едва не кричала от вида расплавленного крестика, служившей ей последней надеждой. Но внешне не шелохнулась, не моргнула даже, только лишь всё так же не сводила взгляда с чужой заживающей руки, плавленое серебро на которой не заживет. Не воскреснет.

Дорогой её сердцу крестик так просто и так быстро превратился в ничто. В его руках.

— Чтобы избавиться от меня, милая Аннабель, тебе придется найти что-либо весомее этого, — с безразличием сообщил он в ответ на уже почти забытую последнюю её фразу, как ни в чем не бывало отдирая от своей ладони остатки металла.

Аннабель так и сидела неподвижно, подобно статуе. И когда он уже поднялся, и когда окинул её взглядом, и когда бесшумно оставил одну. Во все том же непреодолимом оцепенении сидела на коленях, смотря отрешенным взглядом туда, где совсем недавно был этот демон с её плавленым крестом на прожженной ладони, но теперь комната пуста, и та же пустота — внутри.

Безграничная пустота внутри неё, и даже слёз больше не осталось.