Запись первая (1/2)
Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите… </p>
___________________</p>
Мгла бурлила — вокруг и внутри неё.
Кипящая и ледяная. Выжигающая вены и мгновенно зализывающая их холодом, плотной коркой инея. Черная, непроглядная, отнимающая зрение, скользкими змеями будто проникала под кожу, ползла по жилам и стальной хваткой сжимала испуганно трепыхающееся сердце.
Аннабель тонула в ней. Задыхалась. Пыталась — дышать, вынырнуть…
В какой-то краткий миг удалось, судорожный вдох с хрипом ворвался в грудь, ребра лихорадочно стягивались и расширялись, давая легким лишь по никчемному клочку, прежде чем снова грудь оставалась пуста.
— Не противься этому.
Голос ласковый, мягкий, будто убаюкивающий, столь сладостный и манящий, что хочется потянуться ему навстречу сквозь всю эту толщу дерущих её слабое тело мук. Хочется бережно сохранить этот тон в горящих венах. Хочется прислушаться.
Но мгла пугала.
Следом за вдохом удалось вдруг разлепить веки и почувствовать под собой постель, но плотная мутная пелена размазывала пространство, холодные слезы обжигали щеки, и глаза закатывались до боли.
Прикосновение. Нежное — к щеке. Разгоряченной и влажной от жара. Пальцы казались совсем холодными в сравнении с её кожей и облегчали этим кипящую муку.
— Чем быстрее ты сдашься, тем быстрее это закончится. Не противься. Позволь.
Ей так отчаянно не хотелось, её так яро раздирало, слабо мечущееся в бессилии тело упрямо отторгало мглу, её собственное дыхание — хриплое, шумное, тягостное: каждый вдох продирался лишь немалым усилием, — перекрывало манящий голос, её сердце яростно боролось, шумело в ушах и пульсировало в горле.
Ей так не хотелось…
Грудной, надтреснутый всхлип полоснул по сердцу.
— Тише, тише… — продолжал убаюкивать голос. — Не стоит бороться. Не мучай себя. Позволь.
Аннабель не желала прислушиваться, но прислушивалась. Медленно сдавалась. Тонула. Пропадала, исчезая на самом дне. Мгла смыкалась над ней, потоком заливалась в легкие, разрывая стенки изнутри, сворачивала узелками вены. Аннабель молила: лишь бы сладостный голос не лгал. Лишь бы стало легче. Лишь бы муки закончились.
Муки не закончились, когда она снова сумела хотя бы отчасти вырваться из трясины. Легче не стало, когда она, пусть и не в силах разомкнуть веки, постепенно начинала чувствовать свое тело. Дрожь одолевала каждый позвонок. Сверлила череп. Холодно. Жар отступил, оставляя место лишь колючему холоду, точно лед раскрошили и рассыпали по сузившимся венам.
Бил болезненный озноб. Аннабель сама не ведала, как насобирала силы повернуться набок. Сжаться жалким комочком в ещё более жалкой попытке унять дрожь и согреть оледеневшее тело.
Аннабель не чувствовала больше никого поблизости, как прежде. Чувствовала лишь, как всё больше утопает, и уже не в состоянии противиться.
Поздно. Что впереди, что позади — ничего. Пустота.
Куда бы Аннабель ни шагнула, мгла гостеприимно встретит её в свою обитель.
Все мышцы тянуло ноющей болью от каждого крохотного движения, и кости гнуло куда-то вниз, в недра постели, которая казалась Аннабель необъятной, непреодолимой. Но она всё равно предприняла эту тщетную попытку, вцепилась одеревеневшими пальцами в простыни, подтянула слабое тело к краю.
Горло казалось разодранным в кровь, как терли часами наждачной бумагой. Легкие не принимали воздух, сминались, как тонкие листы пергамента. У самого края постели, уже насквозь пропитавшейся её мучением, её хрипами боли и отчаянием, Аннабель замерла, попыталась вглядеться в округу, но тому мешала густая темная пелена перед глазами, и она не могла различить, из-за отсутствия ли это света или она уже напрочь лишилась зрения.
Комната, кажется, пуста, но пространство полно звуков — там, за стенами, она слышала чьи-то шаги, чье-то… должно быть, у неё лихорадка, и это всё игра воспаленного рассудка. Но, ей казалось, она слышала чье-то мерно, будто лениво бьющееся сердце.
Аннабель попыталась поднять слабое, отяжелевшее тело, разогнув руки, но конечности отказывались слушаться, и по итогу она лишь сползла с постели на жесткую твердь пола, лишь бы не оставаться в постели, только бы не в пристанище её страданий, неизвестно сколько уже длившихся и имеющих ли конец.
Желудок сводило болезненной судорогой, но то был не голод — её мутило от одной лишь мысли о еде.
Аннабель согнулась пополам, коснувшись колен лбом.
Нужно подняться, но её тянуло вниз. Тело казалось одновременно пустым, жутко полым, как если бы её размежевали, достали все внутренности, и в той же степени — неподъемным вовсе.
Вновь прислушалась к биению чьего-то сердца — уже совсем рядом, хотя ещё мгновение назад звучало вдалеке. Чужая рука коснулась её лица, легчайшим движением вынуждая поднять голову вместе с корпусом, всё так же оставаясь на коленях, и некто — рядом с ней, на полу, оставался тоже. Такое мягкое прикосновение, будто уже знакомое, но теперь уже отнюдь не холодное… Аннабель бессознательно льнула к его руке, к этому теплу, к остро необходимой ей нежности.
— Тебе нужно потерпеть лишь ещё совсем немного, — бархатный голос укутывал, подобно одеялу. — Лишь пара дней, и ты будешь в порядке. Ты будешь в порядке...
Когда его рука скользнула по её талии, обхватывая и запросто поднимая её с пола, Аннабель не воспротивилась, напротив, прижималась к нему, как к единственному своему спасению от этих нескончаемых мук.
Поднял её так легко, будто пушинку, пока она казалась себе грудой свинца, всё так же тянущейся к полу, даже когда уже оказалась в его руках.
А после — в постели. Он заботливо опустил её обратно в ту же ловушку, из которой она пыталась бежать, в те же простыни, что казались ей зыбкой топью. Снова — во мглу. И она едва не заскулила в отчаянии.
Ей не сбежать.
Ей следовало понять это ещё тогда.
Свинец расплавился во всё ту же холодную вязость, затапливающую вены. Больше не тяжело. Больше не тянет к полу. Напротив — будто ввысь.
И веки распахнулись так же легко. Так же легко она поднялась в постели.
То, как бегал её взгляд по пространству — словно сам по себе, — отдавало неприятной резью.
Убранство комнаты, определенно не её комнаты, и без того было ей незнакомым, но теперь было нечто ещё. Иное и непонятное. Чуждое. Будто до этого её глаза видели всё в плоскости, ненастоящим, поверхностно нарисованным, а теперь всё приобрело объем и форму, заполонилось жизнью, дышало и трепещало в каждой секунде, в каждой детали, бросающейся в глаза, вплоть до крупиц пыли.
Очертания всей этой непривычной объемности были так болезненно резки, будто необработанные шлифовкой грани скульптуры, что Аннабель лишь с большим трудом переборола желание зажмуриться, только бы скрыться от нещадного града деталей.
И звуки. Боже, звуки.
Тиканье стрелки часов отбивало марш по вискам. Потрескивание пламени в многочисленных свечах…
Ей казалось, ещё немного, и она попросту лишится слуха вовсе, так сильно это её глушило. Слишком много всего. Слишком много звуков. Красок. Всё давило, врезалось остриями в глаза и слух, будто в желании изничтожить, разодрать её всю изнутри.
От яркости подрагивающего в свечах пламени и вовсе глаза жгло, словно плавило жаром сетчатку. Аннабель поморщилась, и каким-то неведанным ей образом уже в тот же миг оказалась на ногах, совсем рядом с канделябром.
Но прежде чем она успела взметнуть руку и бездумно потушить, отвлеклась. На завораживающий отблеск пламени на золотистом покрытии подсвечника, на то, как тот переливался от подрагивания огоньков… Аннабель казалась сама себе ребенком, впервые увидевшим мир во всем его многообразии красок и цепляющимся за любую игру света.
И всё же этот свет причинял больше мук, чем интереса, отвлекал своей яркостью, Аннабель вовсе не чувствовала в нем необходимости, и со всё той же бездумностью неразумного ребенка, с каким-то непонятным желанием, граничащим с инстинктом, избавиться всеми способами от света, она протянула к свечам руку, чтобы сомкнуть пальцы на фитиле.
Её остановили.
Чужие пальцы мягко легли на её запястье.
— Я бы не стал. Кожа мгновенно затянется, но ощущение тебе не понравится.
Аннабель дрогнула.
Разодранную недавней болью голову прострелило целой дробью разношерстных чувств.
Возмущением — она не привыкла, чтобы мужчина, тем более незнакомец, касался её неприкрытой руки. Возмущением совсем блеклым и тонущим на фоне остального.
Испугом — от внезапности. Недоумением. Потерянностью.
Несвоевременным восхищением — её взгляд мгновенно стал изучать чужие незнакомые черты, с той же завороженной внимательностью, что и игру света на золоте подсвечника совсем недавно.
И чистейшим страхом. Потому что в этих острых, прямых, неестественно правильных чертах читалось что-то совсем неуловимое и неизъяснимое, но отзывающееся в жилах тревожным трепетом — какая-то угрожающая сила, несочетающаяся с обманчивой притягательностью красивого лица.
А глаза?.. Господи, глаза…
Как будто сам дьявол глядел на неё кровавым взором.
Радужка его глаз — насыщенно алая, чуть затемненная от освещения, но Аннабель видела. Видела, каждую мелочь, могла разглядеть тончайшую сеточку сосудов в глазах, могла бы пересчитать угольного цвета ресницы.
Аннабель отшатнулась, тотчас вырвав из хватки чужих пальцев руку и прижав её к неподвижной груди.
Только после этого она обнаружила, что грудь не вздымается от дыхания. Попробовала сделать вдох, но он лишь неприятно прошелестел до самого дна легких, а после так же никчемно выбрался обратно, совершенно ей ненужный.
По позвоночнику пробежала дрожь. Какое-то немыслимое, страшнейшее безумие…
Глаз она всё так и не сводила с незнакомца. В его лице не читалось явной угрозы, никаких злых намерений, лишь, напротив, как будто слабая тень отчужденности. С таким же безразличием било его сердце, и Аннабель с трудом держалась, чтобы не впасть в истеричный ужас от мысли, что вовсе слышит его сердце.
Её собственное било в груди куда быстрее. Трепыхалось, как птица, но ощущалось совсем иначе, чем прежде. Прежде она и вовсе не ощущала его биения, если только не была взволнована. Сейчас это подобно беспрестанному фону, беспрестанному приглушенному зуду в замершей груди. Как пульсирующий клочок пустоты, циркулирующий по телу колючий холод.
Отсвет свечей бегал тенями по его пугающе бледной коже, по точеным изгибам неподвижного лица, и Аннабель не могла не признать. Всю пленительность образа, оказавшегося перед ней.
Вспоминалось, как подобной красоты людей маленькая Аннабель, ещё совсем ребенком, так наивно по-детски именовала одаренными самой луной. Ей всегда казалось, что под безупречной, полупрозрачной кожей бежит кровь из звездных крупиц, иначе никак не объяснить эту будто сияющую изнутри бледность.
Матушка всегда твердила держаться от них подальше — у неё было дурное предчувствие.
Теперь наисквернейшее предчувствие расцветало у самой Аннабель.
Миг, и она уже смотрит на собственные руки, как будто и не на свои вовсе. Аннабель и так редко видела своих голых рук, предпочитала повсюду носить перчатки, по наказам этикета, но теперь они казались куда более чужими. Совершенно. Не её.
Бледные, как у мертвеца. С яркой синевой вен на запястьях.
— Что ты со мной сделал? — тихо, едва ли не шепотом, притом не менее непривычным, далеким по звучанию от её прежнего.
Одним лишь вопросом Аннабель отбросила всякое подобие вежливости и вытверженных с самого детства манер. Матушка бы ужаснулась тому, как Аннабель смела говорить так с незнакомым человеком, тем более мужчиной, старше неё…
Ей нужно было знать. Без препятствий в виде требуемых норм приличия, которые он сам пару мгновений назад и отбросил.
Спрашивала его прямо. Не сводя с него пристального взгляда, наблюдая за каждой чертой лица, казавшегося каменной маской.
Неожиданно она отметила для себя, что веки её не моргают. Ей попросту не хочется их закрывать, глаза в этом не нуждаются. Не сохнут. Сохло в горле, страшнейше, но Аннабель предпочитала игнорировать это, и так одолеваемая бесперебойным рядом потрясений.
Одно потрясение за другим. Всё больше, и больше, и больше… и конца всё не видно.
Уголок его губ приподнялся будто в усмешке, и Аннабель это не понравилось, не понравился этот взгляд. Ей показалось, что так смотрит человек, удовлетворенный приобретенной недавно вещью.
— Только лишь несколько преобразил.
Её возмущало, каким образом эта размытая, чрезвычайно настораживающая фраза могла бы показаться исчерпывающим ответом. Непонятно, что вовсе могло бы разом ответить на целый рой жужжащих, кусающих её мыслей — неоформленных, путаных, как старый потрепанный клубок.
Не удавалось ничего вспомнить, как бы она ни тянулась к памяти через толщу потерянности. Все воспоминания до той мглы словно разварились и потеряли всякую форму. Ничего не приходило на ум, как бы она ни пыталась.
Как она здесь оказалась… Что это за место и кто перед ней.
Что перед ней. Что он из неё сделал…
Пока она варилась в котле собственных мыслей, он отошел от неё — и она против воли приковалась взглядом к чарующей плавности любых его движений, — чтобы подойти к зеркалу, которое она прежде не замечала, и стянуть с него плотную ткань.
Ни одного слова из его уст, только всё тот же несколько заинтересованный её реакцией взгляд, но Аннабель сама — подошла. Ближе. Заглядывая в отражение в овальной раме вычурной резьбы.
Увиденное поразило, как всверлившаяся в голову и грудь молния.
Пускай одежда её была сейчас совсем скромной и непримечательной — лишь легкая кружевная блуза, утянутая поясом простого кроя юбки, — увиденный в отражении образ показался ей выразительнее всех прежних, что могла она видеть, наряжаясь в парадные платья, сшитые для громких светских вечеров. Вместе взятых. За всю её жизнь.
Её лицо — такое же неправильно правильное, как и у него. Никогда оно таким не было. Аннабель никогда не славилась особой красотой, казалась сама себе посредственной и тусклой, но теперь её кожа будто чуть светилась в этом колышущемся полумраке, изгибы лица мягкие и разглаженные, как у фарфоровой куклы, которой она могла бы играться в детстве, вся она себе казалась сейчас лишь высеченной из белого материала статуэткой. Неживой и в то же время полной какой-то своей собственной, отрешенной, мертвенной жизни.
Больше всего она опасалась увидеть в глазах своего отражения те же ярко-алые глаза, но они, благо, по-прежнему слабо отсвечивали её родным — голубым.
Незнакомец оставался позади неё, и от этого позвонки тянулись напряжением, каждая кость сжималась тревогой. Он ничего не говорил. Наблюдал — из отражения. Аннабель чувствовала его присутствие без всякого зеркала, слышала биение его сердца, будто сплетавшееся с её собственным в этом шквале звуков и красок.
Это невыносимо. Всё это пугающее, потустороннее бессмыслие...
— Кто ты? — не выдержала она этой давящей тишины.
— Ты бы хотела, чтобы я представился, или ответил на вопрос, что я?
Его голос негромкий, такой же, что она слышала прежде, сладостный и пьянящий, но теперь Аннабель будто могла разобрать его на волокна и различить тончайшую насмешливую ноту. Ей вовсе мир теперь казался сплетением тонов, текстур, нитей, которые она могла сплетать и распутывать, глядеть на них по отдельности и собирать воедино.
Аннабель повернулась к нему. Страшась спрашивать. Страшась услышать то, что тускло шевелилось тревогой в её мыслях.
— И что же ты?
Долгое, мучительно долгое молчание, пока он рассматривал её лицо, с настораживающей заинтересованностью чуть наклонив голову вбок. Он читал её. Читал её по лицу. Видел — всю гамму её эмоций так же, как она видела всю гамму цветов в комнате, затянутой полумраком.
— Ты и так знаешь ответ. — Краткая пауза, дающая время для заведомо тщетной попытки уложить в голове… — Я то же, что и ты теперь.
Нет. Нет, поверить этому — значило бы расписаться в неминуемом, необратимом кошмаре. Аннабель не верила. Качнула головой и отшатнулась. Шаг, другой. Спиной — к двери.
Чувства под кожей кипели и гнали стылую кровь. Всего несколько секунд, и Аннабель уже за пределами комнаты. Глаза метались по сторонам, выцепляя незнакомую округу. Всё слепило. Резало своей отчетливостью. Голову кружило, но ей не хотелось остановиться и перевести дух. Только дальше. Дальше, куда глаза глядят. Дальше от незнакомца. Дальше от невозможных мыслей и чувств.
В поисках. Исследуя. Распахивая дверь за дверью. Комнаты, комнаты… ещё одна спальня, полный книг кабинет, гостиная, повсюду свечи, ярко, слепяще, и наконец…
Двери — так обнадеживающе кажущиеся выходом.
Казалось, даже беспрерывно бьющееся сердце замерло в ожидании, когда ладони легли на бронзовые дверные ручки и потянули в стороны, открывая.
Но за ними — не выход. Небольшое неосвещенное пространство.
А следом, за этим пространством — будто бы видением из самого страшного кошмара высились другие двери. Кованые. Тяжелые.
Преодолев неуверенными шагами это пустое пространство, Аннабель провела рукой по металлу в поисках замка, но чуткие теперь к деталям глаза подсказывали ей ответ куда раньше рук.
Никакого замка не было. Двери абсолютно пусты. Лишь небольшие продолговатые углубления в виде непонятного узора…
Не оставалось никаких сомнений — это выход. Конечно, выход. Который был для неё глумливо закрыт.
Аннабель обреченно прислонилась лбом к металлической поверхности, удивительно не кажущейся ей холодной. Непонимание тугой веревкой обвивало горло, и работай её легкие должным образом, она бы уже давно задохнулась от жутчайшей, закипающей под ребрами паники, граничащей с истерией. Какой-то нереалистичный сон, вереница абсурда, и в голове — ни единой мысли. Ни единого объяснения. Только ерзающий в груди, вокруг замерзшего сердца, страх.
Аннабель пыталась прислушаться. Сознавая, что её слух необычайным образом обострился, старалась вслушаться вглубь, туда, за железные стены, но ничего. Никакого гула улиц, никакого скрипа карет или цокота копыт. Никакого завывания ветра или пения птиц. Пугающая, неестественная тишина, и только за спиной — уже ставшие за краткий срок ненавистное тиканье часов и не менее ненавистное биение чужого сердца.
Господи.
Господи, что же это всё за бессмыслица…
Её руки взметнулись к дверям и бездумно ударили, лишь бы хоть в чем-то выплеснуть чувства. Ладони саданули по металлу, и звук показался громоподобным, таким, что у самой едва ли не заложило в ушах. Но она саданула ещё раз. Прежде чем обессиленно сползти наземь, как будто невидимая тяжесть давила ей на плечи каменными плитами, подкашивая ноги.
Ужас обхватывал всё пуще, утягивал силками в густую непролазную топь.
Мозг перебирал стопки мыслей с безудержной скоростью, но нигде не было ответа, ни намека на здравый смысл.
Аннабель не желала принимать тот, что нашептывало ей подсознание ещё в той бордового цвета комнате.
Не желала принимать, что её легкие отказываются от кислорода, а сердце бьется так неправильно-черство. Принимать, что всё столь противоестественно резкое и громкое, всё буквально кричит и желает растерзать её череп изнутри.
И память всё ещё предательски молчит. И вопросов — целая лавина. Всё больше и больше, с каждой секундой.
Вопросов, на которые не узнать ответы, сидя вот так, на полу пустого темного пространства.
Сколько она могла бы уже вот так сидеть? Либо всего горстку минут, либо вечность. Не различить.
В какой-то миг пришлось всё же подняться, оправить юбку, неуверенно пойти по следу чужого сердца, ведущему её в гостиную.
Незнакомец расслабленно растянулся, вытянув ноги, на изящной софе, обитой темно-пурпурным бархатом.
Аннабель не заговорила с ним. Пока не решалась. Пока лишь рассматривала в отдалении, по-прежнему удивляясь — тому, как даже через целую гостиную, немалых размеров, могла разглядеть тончайший узор на каждой пуговице его жилета, надетого поверх рубашки, видеть, как играет свет на лакированных ботинках. Видеть, вплоть до мельчайших изгибов, форму причудливого кольца на его пальце. С острым наконечником на нём, как будто когтем…
Если смотреть на него так, со стороны, не стоя вблизи, да ещё и устроившегося в настолько небрежной позе — он казался совсем юнцом. Как и подобает его молодому возрасту и, не исключено, высокому титулу — выглядел всего лишь каким-нибудь классически избалованным и надменным, заносчивым юношей. Но Аннабель уже чувствовала, как ошибочно это суждение. Там, в той комнате — чувствовала, как её душил своей тяжестью его багровый взгляд. Всё в нём казалось тяжелым и угрожающим, давящим своей необъяснимой силой, к которой приближаться не хотелось бы вовсе, а она ещё и заперта… С ним. Наедине.
Аннабель не слышала больше ничьего сердца. Только его.
Они одни.
Когда он повернул к ней голову, по коже невольно скользнул холод.
Всё тот же мучительный, грызущий её изнутри алым цветом взгляд… Совсем не вязавшийся с обликом заносчивого паренька.
— Набегалась?
По-прежнему изумляло внезапно приобретенное умение распознавать в тоне сотню граней, и сейчас — вновь. Легкая усталь, скучливость, щепотка насмешки и какой-то едва уловимой снисходительности… в одном только фразе, всего в нескольких слогах.
Это замечание должно бы раздражить своей беспардонностью, но Аннабель и прежде никогда не давала себе воли пререкаться с мужчинами, а теперь и вовсе оказывалась в настолько уязвимом, кошмарно проигрышном положении…
Ей даже не удавалось понять, как к нему обращаться. Но раз уж были уже отброшены формальности:
— Ты похитил меня.
Он, к счастью, отвел наконец свой мучительный взгляд обратно к высокому сводчатому потолку, но без ответа, не менее мучительного, её не оставил:
— Какое проницательное заключение.
— И мы под землей, — продолжала она, не давая себе ни секунды на губительные эмоции, рушащие жизненно необходимое ей самообладание.
— Весьма глубоко, поэтому я полагаюсь на то, что ты не станешь тратить свои нервы на бессмысленные крики.
С какой невозмутимостью он отвечал… Внутри неё рокотала ледяная злость, смешанная с не меньшей долей откровенного страха, а он говорил обо всём так, словно вся эта картина — абсурдная от и до, — представляла собой нечто совершенно обыденное.
— Могу ли я узнать причину?..
— Было бы крайне занятно сперва послушать твои предположения.
Аннабель попросту поверить не могла. Её похитили, и этот похититель играется с ней, как кошка с мышкой, притом с ужасной, раздражающей вялостью, будто ему всё происходящее глубоко безразлично.
С учётом её состояния, походящего на душевное расстройство, с учётом слепяще дорогого убранства места её заточения — крайне глупо выдвигать именно это предположение, но когда речь идёт о похищении, первая мысль — это всегда:
— Выкуп?..
От его негромкого смеха неприятно задребезжали нервы. Боже, ну почему это жестокое создание просто не может ответить на её вопросы…
— Милая, милая Аннабель… Твой отец даже любой из этих канделябров выкупить не смог бы.
Её имя из его уст покоробило.
Упоминание её отца — покоробило. Тоже. Куда сильнее.
Столь пренебрежительное, оскорбительное... Да, её отец, сэр Моррис Тард, не обладает никаким высочайшим титулом, не является лордом, но он и не бедняк, их семья далеко не нищенствует, Аннабель регулярно посещает вечера, и подобное заявление попросту…
Стоило оборвать сейчас эти мысли. Не это имело значение.
Узлы на всей этой путанице затягивались всё крепче. Откуда ему её знать? Её отца? Аннабель видела его впервые. Совершенно точно впервые — такой пугающий и одновременно пугающе-влекущий лик не запомнить трудно.