Пролог (2/2)

Багроватые её радужки вмиг размазались чёрным цветом, в точности как у моего мучителя всего минуту назад. Тонкие вены на запястьях и шее почернели подстать капиллярам в глазах.

Дыхание моё изорвалось, сбилось, и тяжко вздымалась грудь, в которой каждым гулким ударом по рёбрам отсчитывались секунды до неминуемой уже гибели. Я был уверен. Ждал. Почти уже смиренно. Знал, что она сейчас бросится на меня, как бросился тот, кто меня крепко держал, не давая этой участи избежать.

— Как это утомительно… — неожиданно заявила девушка с не менее неожиданным спокойствием, прикрыв глаза, будто пряча их черноту, либо же избавляя себя от искушения, хотя я не сомневался, что если это чудище позади меня слышало моё сердце, то и она, разумеется… — Ты сам себе не тошен? Ты взаправду, спустя столько лет оказавшись на воле, первым делом изворачиваешь всё в свою вечную игру?

За моей спиной — усмешка.

Сильный толчок в лопатки, и вот мои руки и колени уже с грохотом столкнулись с полом, вынуждая распластаться между двумя губительной красоты монстрами.

Клянусь, такого страха, первобытного, дикого, взгрызающегося до самого нутра, я прежде не испытывал. Раньше я хотя бы умом понимал, что по ту сторону — такие же, как я, вынужденные и обречённые, люди, обычные люди с обычными жизнями. Но в ту ночь? Они? Далеко, очевидно, не люди — как будто были сотканы из теней самой ночью, нужные только чтобы нести гибель.

— Ты меня знаешь, — почти равнодушно заявил незнакомец. — Я никогда не упущу возможности утолить интерес.

Горло по-прежнему сдавливало фантомом той крепкой хватки, и я едва дышал, едва мог поднять голову, взглянуть на ту, что, я чувствовал, не сводила с меня пристального взгляда.

Бежать бы… бежать. Внутренний голос по-прежнему верещал, приказывал подняться и броситься подальше отсюда, спастись, пока не поздно, но нечто мне уже подсказывало, нашептывало мертвенным голосом: уже, уже поздно.

— Да. Верно. Знаю, потому и говорю. И какое же это блаженство, в кои-то веки мешать твоим желаниям. Я не намерена продолжать играть по твоим правилам. — Девушка подобрала юбку платья, чтобы подол не волочился по заваленному строительным мусором полу, и, бросив безразличное: — Развлекайся без моего участия, — отправилась к дверям.

— Куда ты направляешься, позволь узнать?

Незнакомец показался мне чуть отвлечённым всей этой сценой, и я собрал все силы, чтобы хотя бы немного отползти — к стене. На большее меня не хватало, даже к лежащему в нескольких ярдах от меня лому подорваться не мог, и как же я ненавидел себя за это... Голову колола на части, как топором, боль от недавнего удара. Тело неподъемное, тянулось балластом к полу. Лёгкие и горло по-прежнему надсадно ныли. Гладь стены чувствовалась за спиной приятно, позволяя быть хоть как-то в горизонтальном положении, но невыводимо затаенный уже в жилах ужас мешал дышать, двигаться, что-то предпринять.

Всё, что я мог — свидетельствовать развернувшейся передо мной драме, на фоне которой я чувствовал себя ничтожной мошкой, случайно залетевшей в кадр, и теперь решается, прихлопнуть ли меня или оставить…

— Как и обещала, — невозмутимый ответ, даже не повернувшись. — Встречать рассвет.

— Анна.

Только в тот момент я осознал, что прежде истинного льда в его тоне в ту ночь не слышал. Надменность, язвительная колкость — верно, всё это, но не та властная сталь, которая вынудила девушку остановиться.

— Ты бы хотя бы выбрала что-нибудь не столь болезненное, — уже не так холодно, скорее устало, снисходительно…

Девушка рассмеялась. Этот смех, мягкий, ласкающий слух, отдавал в то же время чем-то отдалённо кладбищенским — такой смех можешь услышать в полном призраков доме, если в них верите. Нечто совершенно потустороннее, неземное, такое, что внутренности опасливо потягиваются, ерзают в тревоге.

Мгновение — и незнакомка уже оказалась рядом с парнем. Глядела на него снизу вверх, но будто свысока. Уверенно, без единой щепотки робости.

— Прекрасно, — прошептала она. — Поделись со мной любыми другими способами, и я с удовольствием выберу иное. — Чудовище молчало, и пускай его лицо казалось мне мраморной маской, мне почудилось, что на точёных скулах в сдержанной злобе шевельнулись желваки. — Нет? Всё ещё нет? Вот видишь, Демиан, кажется, ничего, кроме самосожжения, мне не остается.

Слова о самосожжении, ужасающие, звучали всё так же не менее ужасающе спокойно. Буднично. Как уже прискучившая рутина, мысль, с которой она давным-давно свыклась.

Боль в затылке продолжала разрастаться, то даря мне сознание, то отнимая его, затягивая всё пятнами, и я упустил секунду, когда девушка уже исчезла, словно её и не было. Таинственный призрак, не оставивший ни намека на свое недавнее присутствие.

Незнакомец только качнул головой с бесконечной усталостью, словно был вынужден говорить с непутевым, отбившимся от рук подростком. Я полагал, что он либо тут же расправится со мной, либо отправится следом за исчезнувшей, но он не спешил. Без особого интереса подошел обратно к дыре, осматривая строительные материалы.

Меня посетила жуткая мысль, словно он нарочно даёт этим сбежавшей девушке фору, дает ей время набегаться и побыть вдали от него хотя бы пару минут, как всё те же взрослые дают детям мнимость свободы, но после он обязательно её настигнет.

Я не знал, так ли это, не знал, быть может, это мой неугомонный разум вылавливает потаенные смыслы там, где их нет. Во всяком случае, я — пускай и не ведал, кто или что они, что между ними, что он с ней сотворил — прекрасно видел ту кристально чистую к нему ненависть в её взгляде и ловил себя на безвольном желании, чтобы это чудовище девушку не настигло.

Но в то же время — меня диким образом пугало, что она так просто оставила нас наедине, оставила меня на растерзание затихшего в своих мыслях незнакомца, намерения которого угадать невозможно.

Тишина исчитывалась невыносимыми секундами, а затем его внимательный взгляд вновь обрушился на меня, и сердце моё постыдно дрогнуло. Перед ним, казавшимся младше меня, я чувствовал себя совсем мальцом, беспомощным и тошнотворно слабым. Как не было всех тех лет войны, бесконечных смертей на моей памяти и крови на моих руках. Теперь я был совершенно беззащитен перед лицом чего-то непостижимого, ничтожен в своей приземлённой человечности.

— Не дрожи ты так, — насмешливо бросило чудовище. — Ещё пара мгновений, и я оглохну от твоего пульса.

Я не понимал, считать ли этот небрежный тон шансом на моё спасение или наоборот.

Я не понимал, верить ли своему предчувствию, которое подсказывало, что, быть может, незнакомец мог бы и отпустить?..

— Считай, тебе повезло, — прозвучал ответ на мои неозвученные вопросы. — Хотелось бы смаковать первую за столько лет порцию, но сейчас мне, полагаю, следовало бы всё же удалиться, пока юная Аннабель не натворила глупостей.

Я не впустил в лёгкие облегчение — или, может, это мозг ещё не в полной мере обработал прозвучавшее, — поэтому не удивился и не впал в ещё больший ужас, когда около дверей незнакомец всё же остановился, как будто мог передумать. Повернулся ко мне.

— Который сейчас год?

Мне пришлось через саднящую боль сглотнуть, проталкивая по глотке ком.

— Сорок шестой, — ответил я сиплым, охрипшим от недавнего удушья голосом, и меня вдруг посетила сумасшедшая мысль, а не стоит ли уточнить и век. Но парень лишь хмыкнул, обвел напоследок взглядом пространство.

— Занятно…

И он, как и незнакомка совсем недавно, просто растворился в воздухе. Миг, и его уже нет, дом пуст — за исключением меня, по-прежнему неспособного подняться на ноги.

Я смутно помню, что было после. Дальнейшие часы я провел в страшнейшем помутнении рассудка. Далеко не сразу поднялся на ноги. Далеко не сразу смог исправно дышать. Как маленький ребенок, сжался всем телом, пытаясь перебороть одолевающую меня дрожь. Колотило, как при лихорадке.

Тело казалось мне парализованным — скованным всё тем же страхом и неверием, непониманием, тотальной растерянностью. Я не мог вникнуть, что правда остался жив. Я не мог признать всё увиденное явью — всё это было слишком абсурдно, слишком неправдоподобно, чтобы так просто поверить, будто я мог сейчас столкнуться… с кем? С чем? Что это могли быть за нечеловеческие создания?

Мой мозг пытался наиболее безболезненно это переварить и упрямо хранил мысль, что я, должно быть, потерял сознание, должно быть, надышался строительной пылью, и всё это мне привиделось, всё это было вздорным сном.

Однако я, вопреки этому, долгое время затем не сводил глаз с дыры в полу, словно оттуда в любой момент могло выползти ещё больше чудищ. Глядел на окна в нетерпимом ожидании рассвета — как будто луна заберет с собой все кошмарные образы и солнце одолеет расплескавшийся по дому мистический мрак.

И когда оно наконец рассекло темень тусклыми лучами, я наконец решился. Через силу и ужасную головную боль разломил путы оцепенения. Выглянул в окно, будто создания всё ещё могли быть там, но, конечно, не было ни намека на то, что те вообще существовали. Что мне не привиделось, не приснилось…

Я вооружился первым, что попало под руку, — всё тем же жалким ломом, который мне и прежде не сильно-то помог, и фонарем.

Возможно, мне следовало бы бежать из этого дома со всех ног. Возможно, мне следовало бы дождаться нанятых мною рабочих, чтобы спуститься с ними.

Но рассудок мой был неизбежно расшатан, и я не мог ждать. Может быть, это во мне играла безрассудная жажда несвойственного мне адреналина, может быть, тело за столько лет волей-неволей привыкло к острому чувству страха и теперь само тянулось к риску, хотя прежде, до войны, я на подобном себя никогда не ловил.

Вспоминая теперь то утро, я все-таки думаю, что не зря спустился один. Неизвестно, как отреагировали бы другие на всё, что увидел тем утром я.

И вот, с сердцем, которое, казалось, так и не думало угомонить свой неистовый темп, я отправился вниз, чтобы проверить, узнать, понять наконец, что это была за чертовщина, найти доказательства тому, что всё это было лишь больной выдумкой моего разодранного войной подсознания и подвал совершенно пуст.

Спускался я осторожно, медленно, как будто до последнего оттягивая. Зажёг по пути все светильники, что были развешаны стенам. Подступался к двери опасливо. Увесистость лома чуть придавала мнимой уверенности, но что-то мне подсказывало — если в этом гнезде затаились другие твари, никакое оружие меня снова не спасет, даже вооружись я револьвером.

И всё же я шагнул ближе. И всё же увидел — дверь, которая казалась неподъемной совсем недавно, распахнута настежь. Словно приглашая. Зазывая меня внутрь.

Я ещё немного помялся на одном месте.

Это почти оскорбительно.

В конце концов, солдат я или нет? Да, конечно, стоило посмеяться с тех мыслей… я, всё тот же «солдат», всего несколькими часами ранее трясся при виде двух невооруженных <s>людей</s>, притом видом слабее и младше меня.

Но в тот миг, в дверях, я тешил себя мыслями, что, как ни крути, годами я глядел смерти в лицо. Как бы я ни противился войне все те годы, её бремя на меня всё же было взвалено, и я выстоял.

Пройти теперь всего лишь в какую-то темноту навстречу неизвестности?.. Ну, об этом я и мечтал же, ещё днем, разве нет?

Двери массивные, двойные. За ними — некоторое пустое пространство, совсем голое и темное, словно своего рода прихожая. А затем — уже обыкновенные входные деревянные двери. Словно и не подвал вовсе, а лишь ещё один жилой этаж.

Стоило мне ступить внутрь, пройти глубже, меня едва не вывернуло наизнанку, как тряпичную куклу, швами наружу.

Первое, что ударило по голове — запах. Тяжелый, удушливый, остро режущий носоглотку. Металлический.

Мне знаком густой запах крови, но даже мне он выстрелил сейчас по ещё ноющим вискам и вызвал яркое, отдающее резью чувство тошноты. К нему вдобавок — горький запах табака, намертво въевшийся в стены. Чем вообще дышать? Как здесь дышать?

Второе — странное, необъяснимое ощущение, от которого мурашки расползлись по спине и рукам.

Я не слишком люблю церкви, меня в целом сложно назвать человеком трепетно верующим и чтящим все заповеди, но я прекрасно знаю это всё же несколько приятное чувство легкого воодушевления, когда ступаешь на священные территории.

Там было нечто совершенно противоположное. Промозглое, скользкими щупальцами объявшее внутренности. Мрак, лишь немного рассеянный моим фонарем, как будто давил на плечи, и я даже не заметил, как стал чуть сутулиться. Ежиться и задерживать дыхание — только бы не впускать в легкие этот концентрат непонятной мне мерзости, витающей в воздухе.

Честно, я больше скептик, чем истинной верующий. Но ощущение у меня было, что меня занесло в настоящее демонское логово.

В тот же миг, как я в полной мере огляделся, стало очевидно — никакой это не бункер. Крайне сомнительно, что во времена, когда этот подвал отстраивался, такое понятие, как бомбоубежище, вообще существовало.

На вид это место казалось дополнительным этажом обычного дома, пусть и почему-то подземным. Масштабным, отдающим кричащей роскошью.

Я оказался в какой-то, наверное, гостиной.

Свет фонаря поочередно вылавливал совершенно разные детали, и, не будь здесь этого немыслимо отталкивающего антуража или будь хотя бы света побольше, может, пространство и не показалось бы таким зловещим.

На стенах, украшенных орнаментом, — картины в массивных деревянных рамах, гобелены, пол устлан ковром, который когда-то наверняка выглядел роскошно… Вся мебель, коей было немало, обита либо плотным бархатным ситцем тёмных цветов, либо кожей.

Пыль лежала на мебели слоями, и все углы были заняты сетями паутин.

На резных столиках — посуда, притом вся использованная: хрустальные графины, бокалы, старинные чаши… настолько запятнанные, что казались обугленными изнутри. Я не смел убрать из рук ни лом, ни фонарь, поэтому не взял посмотреть поближе, но и так для меня не оставалось сомнений: этот тёмный слой в чашах — от крови. Всё той же засохшей крови.

Казалось, всё в этом жутком месте было пропитано если не самой кровью, так её запахом точно.

Внутри меня всё плотнее шевелилось отвращение, но я не мог просто уйти. Продолжал изучать.

В золотистых подсвечниках запрятались огарки свечей, совсем малые их остатки, непригодные уже к горению. Несколько книг, покрытых пылью настолько, что обложки не разглядеть — я не стал их трогать. Двинулся дальше. По коридору.

Шёл по нему со всё тем же страхом, жмущемся в груди. Рубашка неприятно липла к телу, и голова по-прежнему отдавала тупой болью, а от тошнотворного металлического запаха одолевало периодами отвратное головокружение.

Я открывал скрипучие двери, не проходя дальше порога — окидывал беглым взглядом, желая лишь убедиться, что здесь больше никого нет, и поскорее убраться отсюда. Либо же отыскать наконец то, что я искал, сам пока не ведая, что именно. Как будто самого факта существования всей этой обители мне было мало.

Спальня, в бордовом цвете: стены с панелями, массивная кровать с деревянной резьбой и балдахином; всё те же сгоревшие до основания свечи и всё та же паутина по углам. Другая спальня: либо так казалось вновь из-за темноты, либо она действительно была почти целиком затянута черным цветом; чуть масштабнее предыдущей, с дверью внутри, непонятно куда ведущей, но туда я проходить уже не стал.

Чем дольше я здесь находился, тем больше становилось мне не по себе, и я двинулся дальше по коридору, открыл следующую дверь. Изумленно застыв на пороге.

Своего рода кабинет, пространный, широкий, и стен не видно за многочисленными полками, полными книг…

Посреди комнаты — письменный стол из тёмного дерева, заставленный стопками.

Вот здесь я решился пройти вглубь. Оглянувшись в коридоре на случай, если там некто мог бы всё же притаиться и ожидать упадка моей болезненной бдительности, я зашел внутрь и на всякий случай закрыл за собой дверь. Подошел ближе к столу.

Кабинет не был застлан ковром, и на полу около стола отчетливо виднелось пятно, цвет которого преследовал меня всю эту кошмарную ночь. Кляксой по полу распласталась и уже давным-давно высохла кровь.

Я чуть скривился и через силу отвел взгляд к самому столу.

Сперва мне казалось, что стопками на нём и возле него лежат всё те же бесчисленные книги, но под светом фонарей стало ясно — нет.

Дневники.

Один из них лежал раскрытым ровно посередине, рядом с перьевой ручкой и пустой, грязной чернильницей. Я опустил лом — надеясь, лишь бы мне это потом не аукнулось, — и поднёс фонарь ближе к развороту раскрытого дневника.

Почерк витиеватый, вычурный, интуитивно кажущийся мне женским.

Та девушка… это всё, стало быть, — её. Её записи.

Взгляд сам упал на случайные строки посреди страницы.

«Я уже давно не верю в божье милосердие, но сейчас готова вновь молить ему, готова встать покорно на колени и сложить руки в мольбе, лишь бы это не оказалось только играми моего рассудка, лишь бы это значило действительно то, о чем я наивно и трепетно думаю…»

Я прочёл снова. Снова и снова вчитывался в строки, не в полной мере ещё осознавая, что я откопал.

Как же меня всё это заинтриговало! Обгладывало жадным интересом до кости. Казалось даже, бесследно отступила любая оторопь, позволив мне самозабвенно насыщаться всей этой мистической тайной.

Меня будто снова охватило какое-то безумное помешательство, я как не в себе листал страницы — не только этого дневника, но и лежащих рядом, взглядом впивался в совершенно разные строки и слова, сути которых даже не улавливал.

«…Почему всегда, всегда любое мое самопожертвование по итогу так ничтожно напрасно?..»

«…Раз уж я теперь знаю, что ты позволяешь себе читать… я даже не стану таить, надеюсь, ты это прочтешь, прочтешь, как безумно я мечтаю, чтобы ты горел в преисподней — в сотню, тысячу раз дольше, чем уже прожил. И, полагаю, это будет долго…»

«…Он лгал мне. Безусловно, ничто кардинально в моих обстоятельствах от этого не переменилось, но, боже, конечно… конечно, он лгал…»

«…Каким же стыдом меня обжигает при одной только мысли…»

«…Мне не стоило бы забываться… Я клянусь — перед богом и собой, — что это ничего не значит, я лишь вынуждена…»

«…Я давно уже не узнаю своего отражения, но худшее — с каждым годом я перестаю узнавать себя вовсе… Разве стала бы прежняя я?..»

Разрозненные отрывки. Из разных тетрадей, из разных частей. Всё, что попадалось на глаза. Поглощал, даже не понимая…

Единственное, что я понимал отчетливо — принцип оформления, у всех её записей.

В начале каждой страницы был краткий очерк, куда менее разборчивым почерком, чем всё, что следовало за ним. С куда большей путаницей мыслей и порой — кляксами, размазывающими слова. Будто бы сплетение эмоций, своего рода аннотация, предваряющая всё, что шло следом.

Сразу за этими словами наверху страницы следовала линия. Настолько яркая, неподдельной злостью врезанная в лист пергамента, что порой могла надорвать бумагу. Отделяющая этот краткий очерк от пространных полотен, куда более подробно описывающих всё, что с ней происходило, вплоть до мельчайших деталей.

Ещё даже не вникнув в полной мере во всю нереальность ситуации, я уже подсознательно представлял, как можно бы это оформить… я не ведал, не имел ни малейшего представления, что именно написано на всех этих страницах, но мой мозг уже стремительно вырисовывал, как бы это выглядело: все эти краткие очерки, длиной в несколько предложений, можно оставить так, они неприкосновенны, но длинные тексты неплохо бы перекроить, выправить в другой стиль повествования, для удобства читателя…

Я сам себе не верил, что в этот миг думал именно об этом. Не верил, что отыскал нечто настолько выдающееся, сверхординарное, прямое доказательство тому, о чем я и думать никогда не смел.

Меня драло противоречивыми чувствами. Всё пережитое за сегодня, все эти осевшие в моих легких впечатления отошли на второй план, всё, что теперь имело значение — рукописи в моих руках.

Как писатель, я понимал, какое это кощунство — начинать с конца, а потому принялся искать по корешкам, на которых номерами был отмечен порядок, необходимую мне цифру.

Нашел её я лишь в самом низу одной из стопок, стоящих даже не на столе, а рядом — на столе не хватало места.

И вот передо мной старая, едва не крошащаяся от пережитых лет тетрадь…

Сперва я вновь лишь полистал страницы, будто оттягивая миг, в который я загляну уже наконец в самое начало.

Но даже этого было достаточно, чтобы заметить различие в чернилах.

В первом дневнике они куда темнее, почти черного цвета, как подобает любым нормальным чернилам. Мои брови чуть хмуро сдвинулись, я вернулся к той тетради, что лежала на столе изначально, сверяя.

Разумеется…

Когда до меня дошла эта мрачная мысль, я прикрыл глаза, стараясь не утерять того охватившего меня чувство воодушевления. Стоило это предвидеть.

Чернила в последних рукописях — и не чернила вовсе. Буквы уже давно потемневшие, кажущиеся почти черными в полутемноте, но в сравнении с первыми записями всё становилось так нелепо прозрачно.

Это ничего… ничего. Кровь ведь здесь повсюду. Исписанные кровью страницы — не более чем ещё одна сумасшедшая деталь во всём этом безумстве.

Не это сейчас имело значение.

Имела значение первая тетрадь. Первая запись.

Сердце заколотило с прежней страшной силой. В ожидании. В нездоровом предвкушении.

Напоследок я ещё раз оглянулся на двери, будто та могла быть уже незакрыта и кто-нибудь наблюдал бы за мной с порога. После этого — взглянул наконец.

Оформление на первой странице не такое, как в дальнейшем.

Здесь не было никакого очерка сверху, страница вовсе была почти пуста.

Лишь середина полна слов. Написанных небрежно, с размазанными чернильными пятнами, некоторые слова выделены жирно — по каждой линии проводили, или скорее уж яростно царапали, несколько раз уж точно. Лишь бы пергамент как можно плотнее впитал в себя слова, обращенные в пустоту, не подразумевавшие, что кто-либо их однажды прочтет.

Слова, по сей день стоящие перед моими глазами. Запечатлевшие жуткое, чистейшее отчаяние.

Милостивый Боже, молю, защити меня от этих злых сил. Молю, защити меня от него. Молю, сжалься, сжалься над моею проклятой душой. </p>

Молю тебя, умоляю, помоги мне.</p>