Том 1. Глава 13. Лестница из ясеня (1/2)

Надо сказать, что случайные слова, брошенные в порыве гнева старшей, оказали на Цао И Цзина должное влияние. Сама того не думая, Цзы Яо высказала вслух ровно то, в чём девятнадцатый очень долго не желал признаться самому себе – Бай Цзы Фэн целиком и полностью занял его мысли, пустив в них корни, как китайский ясень или повилика, и Цао И Цзин не мог вытеснить его из себя, как бы ни старался.

Всякий раз, когда он видел новые побеги и воздушные корешки, сетью которых его искусно опутал Глава Бай Лао Ху, прочно привязав к себе, в глубине души девятнадцатого волной поднималась горечь, неумолимо приближающая его к убийству Бай Цзы Фэна.

В ту ночь, когда старшая соученица обругала его, не слишком выбирая выражения, Цао И Цзин впервые за всю жизнь ощутил ярость, поглотившую его с головой, которая, как ни странно, была направлена не на шицзе, но на него самого: девятнадцатому претило проявление слабости в любом виде, а Бай Цзы Фэн являлся живым её подтверждением.

Как-то раз, будучи ребёнком, он увидел на улице молодую женщину с заметно округлившимся животом, выступающим под складками лилового платья. Когда незнакомка вышла из повозки, тяжело опираясь о руку служанки, в неё со всех сторон полетели комья грязи.

Мать объяснила мальчику, что эта женщина принадлежит саду увеселений, не забыв упомянуть и о том, чем именно она зарабатывает на жизнь.

«Люди – очень странные создания», – сказала мать, тщательно подбирая слова. «Они прекрасно осведомлены о том, чем занимаются куртизанки, но всеобщее негодование вызвала лишь Мэй Хуа[1]. Как видишь, когда грех становится осязаемым и материальным, сложно сделать вид, что его не существует, и все те, кто недавно выстраивался в очередь пред покоями Мэй Хуа, теперь чувствуют по отношению к ней лишь отвращение и неприязнь, получив подтверждение их совместному греху».

Смысл этих слов Цао И Цзину удалось постичь спустя годы: пристыженный Цзы Яо, он мог думать лишь об одном: его собственный грех растёт и множится, увеличиваясь день ото дня.

«Раньше его свидетелем был я один», – с ужасом думал девятнадцатый, – «осознавал его, но упорно делал вид, что это не так. Теперь его заметила шицзе. Кто станет следующим? Сколько у меня есть времени до того, как он окончательно сформируется и принесёт плоды, за которые меня забьют камнями?».

Вернувшись в свои покои, он торопливо отворил ставни, чтобы не задохнуться от собственных мыслей, и, сгорбившись, сел в углу, обхватив руками колени.

«Что же мне делать, Фэн-гэ?» – в отчаянии вопрошал девятнадцатый. «Как мне следует поступить, чтобы ты не отвернулся от меня?».

С улицы донесся странный шум, будто кто-то продирался сквозь кусты шиповника, посаженные вдоль всего дома управляющим.

– Подлая тварь! – услышал он ругательства одного из соучеников. – В птичнике ни единой живой курицы не осталось – все как одна лежат со свернутой шеей. Я – не я буду, ежели мы сегодня её не поймаем.

– Что это был за зверь? – спросил Бай Цзы Фэн, голос которого Цао И Цзин распознал бы, даже будучи глухим. – Ты видел его, Си Юй?

– Да, но в темноте не разобрал, кто это. Издалека было похоже то ли на ласку, то ли на куницу.

Девятнадцатому не было дела до ночного воришки, проникшего в резиденцию Бай. Сделав вид, будто ничего не произошло, он уже собирался встать, как вдруг, за окном раздался треск обломанных веток, и в его спальню ввалился заскорузлый шар из свалявшейся шерсти, слипшейся в твёрдые иголки. Комок прокатился по полу, оставив после себя мокрый след, и влетел в угол, занятый Цао И Цзином, притаившись между боком юноши и стеной.

– Эй, – недовольно протянул потревоженный девятнадцатый, тронув жёсткую шкуру дрожащего, точно лист на ветру, зверя. – Вылезай.

Сбоку послышалось ворчание, похожее на тихий скулящий визг. Обнаружив относительно безопасное убежище, животное явно не намеревалось его покидать.

– Ну что за Божие наказание! – воскликнул девятнадцатый. Скрепя сердце, он снял с себя верхнее одеяние, набросив его на продрогшего и испуганного воришку, который тут же поднялся, несколько раз повернувшись, чтобы улечься поудобнее.

– Что за жизнь-то у меня такая, – громко бранился Цао И Цзин, – сперва я бродяжничал, затем – повстречал того распутника, выжил после страшной хвори, а теперь – сижу в компании невесть откуда взявшегося животного, волею которого, нам всем придётся поститься завтрашним днём.

– Эй, девятнадцатый, – крикнул Си Юй, остановившись у его окна, – ты, случайно, не видел здесь крупную ласку?

– Ласку? – переспросил Цао И Цзин. – Нет, не видел, да и откуда бы ей взяться посреди Лояна?

– Ну нет – так нет, – ответил юноша. – Пойдёмте, посмотрим в восточном крыле, – сказал он Бай Цзы Фэну. – Всё равно, здесь ловить некого, кроме засони-девятнадцатого, который дрыхнет всё то время, что не набивает свой вечно урчащий желудок.

Никак не отреагировав на напраслину, усердно возводимую на него старшим соучеником, Цао И Цзин молча погладил тёплую спинку, нащупав её под накидкой.

– Ласка, – хмыкнул он, когда все отправились в восточное крыло поместья, в поисках зверя, – каков невежда. Если бы Фэн-гэ узнал о том, что его ученик ласку от лисицы отличить не в состоянии – он уже погорел бы от стыда, да, Хвостишко?

Из-под серой ткани на мгновение показалась узкая мордочка с ярко-жёлтыми глазами. Вздёрнув нос, лисёнок обнюхал Цао И Цзина, после чего – положил подбородок ему на руку.

– Верно, Хвостишко, – самый, что ни на есть, настоящий дурень. Пытается возвыситься в глазах учителя, понапрасну пороча моё имя, будто ему не семнадцать, а семь.

«Семь?» – мысленно переспросил себя девятнадцатый, приподняв ханьфу и недоумённо разглядывая животное. «Я нащупал лишь семь хвостов, что же случилось с остальными?».