Часть 4 (2/2)
— Так ныне он безвинный? — Бажен ухмыльнулся с презрением: — Ты уж выбери, Данко, виноват он аль нет. А то чисто петушок жестяной на крыше — куда ветер подует, туда и разворачиваешься. Тьфу!
Данко отправил на все четыре стороны дружинников, всех отправил со златом, с добром — чтоб умолили ведунов прийти, за него передали слова прощения, чтоб пришли не заради него, а ради собрата своего, ведуна, при смерти находившегося. Сам тоже выехал, скакал без продыху, найденным ведунам в ноги бросался, умолял слезно помочь вытянуть одного из них, свояка их. За седьмицу нашел троих и вернулся с ними поскорее в град, загоняя коней до смерти и меняя их постоянно.
Забежал в дом с ведунами, уставшими с дороги, и подтолкнул нетерпеливо к горнице. Собралось с четырех сторон вместе восемь ведунов, Бажен их накормил, спать уложил, а на рычащего Данко шикнул, чтоб дал им сил набраться. А поутру сели шептать над мечущимся в жару предсмертном безымянным ведуном, так младшему Златомирову понадобившимся.
Поначалу вместе шептали, снадобьями поили, тело смазывали целебными настойками, а опосля разделились, чтоб по очереди ежечасно шептать, с Велесом торговаться, лакомый кусочек изо рта того вытягивать. Данко подутих, подостыл, ушел к брату поговорить, тот смотрел с надеждой, загорелся весь.
— Небось, снимет с меня проклятье, коль твой суженый, а, Данко? — прошептал Дарко, едва дыша от боли.
— Не знаю, Дарко, не знаю, — Данко застонал. — Выжил бы… Коли выживет, то умолю его простить нас.
***</p>
Беляй плыл крохотной частью единой черноты без страданья и без радости — в небытие. Не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, одна лишь успокаивающая чернота, всеобъемлющая и могущественная. Сколько плыл — неведомо да и не хотелось ведать, ничего боле не хотелось, до того было спокойно и тихо, покамест из далекой дали не завиднелась белая тревожная точка, поначалу мигающая, привлекающая внимание, а опосля начавшая разрастаться стремительно, приближаться к нему светом раздражающим, маня к себе, притягивая. Беляй увильнул, стремясь обратно к умиротворяющему мраку, но свет его обхватил крепко канатом и потянул к себе, вытягивая против его воли туда, где с каждым мигом бились память и чувства, заставляя осознавать, кто он.
Он выгнулся судорожно, вырываясь, но вырваться не смог и усвистел со светом в мир, так сильно его ударивший. Открыл с трудом глаза, оглядываясь — вокруг были незнакомые бревенчатые стены, тускло чадила масленка в углу, а подле него сидели два человека, смутно различимых в полумраке. Один из них нагнулся, приподнял его голову и дал напиться, Беляй покорно выпил, припоминая все и морщась в однорядь от противного вкуса и мерзких воспоминаний.
— Зря вытащили, не хочу тут быть. Отпустите, — сказал он хрипло и закашлялся, от чего заныло все тело, скованное лубками.
— Рано тебе уходить, — проронил веско тот, что напоил его, Беляй узнал его по голосу и снова поморщился.
— Не тебе решать, Бажен, — сухо ответил Беляй, засыпая от макового отвара, и повторил тихо: — Не тебе. Мне решать.
Молодое тело лечилось быстро, кости сращивались, кожа затягивалась, Беляй смотрел на свое тело равнодушно: ничего боле не хотелось, хотелось лишь спокойствия Велеса, у которого его ведуны сообща выторговали, вытянули своими чарами.
Лежал так три дня, большей частью во сне, а, когда приходил в себя, молчал угрюмо и тоскливо, ожидая мольб спасти старшего Златомирова от проклятья. Но ведуны молчали, лишь лечили его умело и искусно. А на четвертый день к нему прорвался младший Златомиров, оттолкнув Бажена, шипевшего ему что-то гневно.
— Здравствуй, — сказал он тихо, а Бажену прошептал: — Недолго я, недолго! Дай мне с ним посидеть чутка.
Беляй промолчал, лишь сощурил глаза въедливо, рассматривая своего суженого: ни на горе, когда тот спас его от своих дружинников, ни на плахе толком рассмотреть не удалось. Суженый был статен, пригож: смуглый — видать, много вне града времени проводит, чернявый, беспокойные глаза светлые, пронзительные, нос коршунячий, губы поджаты до белизны. Он присел рядом на лавку, потер быстро колени большими сильными ладонями, теми самыми, которые били Беляя — Беляй покривился презрительно и приподнял бровь, дыша ртом, чтобы не попасть под чары запаха суженого.
— Прости меня, прости братку, прошу, — сказал суженый, взглянув на него умоляюще. — Я Данко, а тебя как величать?
— Колдун лютый, — холодно прошелестел Беляй и отвернулся к стене, уткнувшись носом в подушку, чтоб не чуять волшебного запаха, покоряющего его, заставляющего потянуться к Данко, чтоб утешил, приголубил.
— Не хочешь говорить… — голос Данко сорвался. — Понимаю, я виноват пред тобой, очень виноват. И братец виноват, прости.
— Я урок твоему братцу преподал, да он не понял, — сухо ответил Беляй, не поворачиваясь. — Может и выжить сам, коль поймет. А вот урока, который твой отец моим родителям задал, а твой братец — дедуне, они уже понять не смогут, к Велесу твои родные моих отправили. Да и ты такой же ирод, суженый мой. Уйди с глаз моих, видеть тебя не хочу. Как на ноги встану — уйду.
— Нет, не уйдешь, — Данко заскрипел от волненья, застучал сапогом о дощатый пол. — Ты мужем мне станешь, безымянный мой суженый. Чьих кровей ты? Кого мой отец убил, дай хоть спонять и оправдаться.
Беляй подумал немного и ответил нехотя, поворачиваясь к Данко, чтоб увидеть, как лицо его сменится после слов резких:
— Беляй Ладов, сын Всеслава и Тихона Ладовых, которых твой отец убил во сне в Перунов день боле десяти годин назад, меня дедуня подменил своим родным внуком, так что не всех Ладовых он перерезал. А дедуню твой брат убил в лесу подле дома нашего несколько лун тому назад, вот я и ответил проклятьем за безвинно убитого. Те, кто понял урок, те и выжили, а твой брат хуже зверя, так что не выживет. Нет в нем человека, токмо животное. Собаке — собачья смерть. Сколько ведунов он зарезал, себя и тебя спасая?
— Не… — Данко рванулся вперед и осекся, пытаясь справиться с собой. Помолчал, понурившись, а опосля поднял голову и протянул умоляюще:
— Прости его, Беляй, пожалуйста. Ты же человек, так в тебе должно быть состраданье аль ты тоже зверь? Мой отец напал на Ладовых — то я помню, хоть тоже малой был, но все постарше тебя. Твой отец убил в спину моего дядьку, а моего отца ранил — за то и ответил. Не мы первые начали, Беляй, мы лишь ответили. Что ж ты отца своего за моего дядьку не судишь, а? А брат виноват был, признаю, но не признает своей вины, потому что меня хотел защитить. Разве ты заради спасения родного не пошел бы на убивство?
Беляй открыл рот, изумившись горькой правде, и тоже замолчал, не зная что сказать. Отвернулся к стене и приказал мрачно:
— Уйди, мне подумать надобно.
Думал долго, цельных четыре дня, а опосля попросил Бажена со служками перенести его к Дарко. Там полулежа на лавке, кривясь от боли, спросил такого же кривящегося от боли Дарко:
— Ты хоть жалеешь, что убил ведунов, изверг?
— Жалею, — простонал испуганно Дарко. — Я уж выстрадал немало за энто, попустись, Беляй, дай мне послабленье, не могу боле мучаться.
Беляй посмотрел изучающе, задумался — правы были Бажен и Зоран, зло зло порождает, пора разорвать порочный круг, но внутри все корчилось от негодования, не отпускало до конца. Все же заставил себя, сказал лишь:
— Поклянись, что отпустите меня, как я оклемаюсь. Клянись, Дарко, коли жить хочешь!
— Не могу, Беляй, — прошептал тот, плача от бессилия. — Не в силах клясться за братку, он твой суженый, ему и решать. Моя б воля — отпустил, но он не сможет.
— Все равно уйду, — холодно проронил Беляй, решаясь, и зашептал, глядя в серые глаза Дарко: — Ярило, взываю к тебе, сними с Дарко наложенное мной проклятье, пущай не забоится боле солнечного света, не корчится от боли, Стрибог, услышь своего служку, сними с Дарко наложенное мной проклятье, пущай не дрожит Дарко боле от ветра твоего, Мокошь, повернись ко мне ликом, сними с Дарко наложенное мной проклятье, пущай вернется к нему сладость плотская, Семаргл с Велесом, призываю вас, отпустите руки, ноги Дарко, не тяните боле промеж светом и тьмой. Да снимаю сам с тебя боль лютую, кровь нутряную пускающую, язвы открывающую, — ударил, сжав зубы, руками в лубках по лавке, закричав от боли, а Дарко закричал в тот же миг от волны сильной, его толкнувшей, и затих, уплывая в сон впервые без боли со слабой улыбкой.
Дарко начал выздоравливать после долгого недуга не по дням, а по часам. Язвы затягивались, покрывались струпьями, ведуны их медом целебным мазали, кровью перестал харкать, мочиться и испражняться, есть стал со смаком прежним. На ноги встал чрез седьмицу все еще худой и иссохшийся, но счастливый. Шел по двору, покачиваясь, опираясь на сильное плечо брата, улыбался неверяще, вдыхал свежий воздух радостно, а Беляй, полулежа угрюмо на лавке в горнице, смотрел на братьев Златомировых и думал неотступную свою думу — правильно ли он поступил? По разуму выходило, что правильно, но сердце корчилось, кровью обливалось, по Зорану тосковало, батю с тятей любящих разуму припоминало.
Зоран наказывал слушать сердце, а сердце тосковало и мучалось. Беляй вздыхал тяжко, а когда Данко поворачивался к его оконцу и смотрел на него с сильным чувством, с надеждой, Беляя корежило пуще, он отворачивал лицо от окна и утыкался злобно в занавесь, прячась от суженого.