Часть 4 (1/2)
— Ну? Раскололся ведун? — спросил нетерпеливо Данко палачных дел мастера, тот ветошью вытер окровавленные руки и покачал головой уныло:
— Нет, батюшка, молчит, я уж все пальцы ему поломал, на дыбе, как следует, потянул, хрипит, кричит, в омморок уходит, но молчит, прохиндей. Я боюсь, недолго ему осталось, хорошо я его поломал, а он хлипкий совсем, но упрямый. Унесет с собой тайну в могилу, разреши Бажену с ним погуторить. Чай, ведун ведуна споймет.
Данко сжал кулаки сильно, зарычав от жгучей ярости — сам бить ведуна не пошел, опасался, что забьет до смерти за братку любимого, а палач оказался супротив мелкого беты бессилен, даром хлеб ест, бестолочь — третий день уж пытает ведуна, а толку нет. Помолчал сурово, подумал и качнул головой:
— Кличь Бажена. Пущай погуторят два колдуна клятых. Один начал, другой закончил. Ироды.
Бажен разговаривал долго, несколько часов, Данко горницу вдоль и поперек исходил, едва на стены не залез от нетерпения, руки выворачивало — так хотелось ведуну тонкую шею сжать, чтоб нитку жизни навсегда обрезать. Наконец Бажен вышел, зеленоватый изможденный, взглянул на Данко остро с неприязнью и сухо молвил:
— Не скажет он ничего. Даст себя до смерти замучать, но не скажет. Дарко его деда убил, так что не виноват ведун — кровная месть разрешается.
— Дак убивал бы Дарко мечом, а не проклятьем! — закричал бешено Данко, наливаясь кровью, но Бажен скривился в омерзении:
— Ведун, лечащий недужных, с того света снадобьем возвращающий, супротив опытного воина не выдюжит, сам знаешь, так что воевал своим оружием. Отпусти его, Данко, рассуди по людскому закону. Не виноват он.
— Что ж, не виноват, говоришь? — Данко усмехнулся неприятно и добавил: — Раз он мстил, дак и мне можно, разве нет? Выпорю его завтра на площади, руки отрублю, чтоб неповадно было проклинать людей, а опосля и отпущу, коль выживет. А не выживет — так к Велесу ему и дорога, можа, после его смерти Дарко полегчает.
Бажен дернулся, засверкал глазами неистово, но промолчал, скрипнул лишь остатними зубами. Покачал седовласой головой и ушел понуро.
***</p>
Беляй выплыл из забытья в явь мучительную, беспощадную — все тело болело, все до последней косточки, до последней жилки. Пальцы на руках, ногах торчали кривыми веточками, изрезанное тело истекало медленно кровью, вытянутые на дыбе кости, сухожилья стонали болью лютой, дергали жгуче судорогами, хотелось одного — помереть скорее, уйти в черные леса Велеса к Зорану. Но рад был — не сказал палачу, его пытавшему искусно, как спасти старшего Златомирова, боле того — таперича уверился полно, что поступил правильно, кабы выбежал в лес, кабы успел, то не снес, поди, мук совести, снял бы проклятье, а так неееет, пущай мучается Дарко до самой своей смерти. А опосля уж встретятся у Велеса, погуторят духами бестелесными.
Его нежданно сняли с дыбы, заставив закричать сорванным голосом хрипло и тонко, уложили на пол, его кровью залитый, и облили студеной водой многажды. Хотели, поди, энтим еще наказать, но Беляй рад был — завсегда любил студеную воду, и в энтот раз она потекла на измученное израненное тело не солью, а лаской, застудила кожу, кровь остановила, боль слегка уняла. Бросили его мешком с костями ломанными на соломенный тюфяк в углу, сверху накрыли конской попоной и сказали:
— Не радуйся теплу, ведун. Приказали, чтоб дожил до утра ты, а то б без попоны остался. Живи, пока силы есть.
Беляй понял одно — до утра дадут передохнуть, не будут измываться, энто уже счастье несказанное. Попытался лечь поудобнее и застонал страшно — боль-матушка перекатывалась везде, напоминала остро, что жив еще, что при жизни за проклятье будет каяться, так что Беляй сжал зубы крепче, задышал медленнее, запел тихо, едва слышно, древнее, могущественное, потянул из града злобу, склоки, зависть, ревность в сломанные пальцы, мог бы в себя втянуть, чтоб полечиться, но не хотел — лучше и второму Златомирову срежет стебель жизни, чтоб не пошло лютое семя по миру, не укоренилось в мире. Сам уйдет и Златомировых за собой утянет, ударить по земле сил у него хватит и проклятье бросить в лицо — тоже.
А утром пришел не палач, а ведун Златомировых, Бажен. Тот посмотрел на Беляя скорбно, покачал головой, нагибаясь, чтоб напоить отваром целебным.
— Не плоди зло, вьюнош, не плоди. Разорви цепочку. Прости их не заради себя, а заради мира. Коли остановится наказующий, то и наказания боле не будет.
Беляй мрачно промолчал и Бажен вздохнул тяжко, присев рядом, а служки принесли ушат теплой воды, усадили туда вскрикнувшего Беляя и начали осторожно намывать волосы, лицо, вынули его, слезами обливающегося, вытерли бережно и натерли медом раны, чтобы склеить их. Беляй усмехнулся почти весело и спросил:
— Зачем все это? Аль Златомиров хочет убивать токмо чистых? На грязного побрезгует руку поднять?
Наступила очередь Бажена молчать, он токмо улыбнулся грустно и светло, махнув служке, чтоб на Беляя надели рубаху пестрядинную смертника, а на голову — мешок, а когда Беляя, стонавшего глухо, выносили, сказал тихо, будто себе самому:
— И разорвем мы круг порочный зла.
Беляй трясся на телеге от холода и от боли, глядя равнодушно сквозь дырчатый мешок на собравшихся ради кровавого зрелища градчан — ишь, высыпали густо, тараканы, в кои-то веки не базлают, не лаются, а стоят молча, предвкушают радость. Ироды, тепла не знающие. Довезли до площади, вытащили рывком из телеги — Беляй прикусил губу, чтоб не закричать на потеху людям, привязали к позорному столбу крепко, обнажив донага — Беляй порадовался, что веревки держат, а не то б скатился вниз постыдно, ноги поломанные не держали его. Прижался горячим лбом к хладному столбу, торопя смерть, и смерть пришла быстро, не заставила невежливо ждать себя: по тяжелой поступи Беляй понял, что палач взошел на настил, тот спросил громко на всю площадь:
— Ну? Снимешь проклятье, колдун лютый?
— Нет, — холодно отрезал Беляй. — Пущай Златомиров сгинет за убивства безвинных!
Тот зарычал, размотал плеть, взмахнул ею и Беляй вздрогнул, ударившись лбом о столб — плеть прожгла болью до самого хребта, словно кожу сняла.
— Считай удары, колдун! — прошипел тот. — За брата любимого я тебе десяток плетей отвешу, чтоб не сдох, больше не выдюжишь, а опосля руки отрублю. Не сможешь боле колдовать, паскуда!
И Беляй считал, молча, вгрызаясь в губы, а когда сил не было больше — в столб зубами: аз, веди, глаголь, добро, есть, зело, земля, иже, фита, и. На «и» не выдержал, закричал звонко по-дитячьи на всю площадь, «и» прошла наискось через всю спину, прорубила плетью до самой кости. К нему подлетели служки, выпутали из веревок, сорвали мешок с головы и развернули лицом к небу ясному, светлому — Беляй зашипел от жгучей агонии, задергался, но хладный настил успокоил слегка раненую спину, облегчил муку, и Беляй улыбнулся слабо, глядя обоими глазами в голубое небо, привечая солнечных Хорса и Ярило в последний раз, — фальшивое бельмо от слез в пыточной выплыло из правого глаза.
Настил дрогнул под тяжелыми шагами Златомирова младшего, тот подошел вплотную с топором, взглянул на него и вдруг вздрогнул всем телом, уронил топор подле, сорвал с шеи что-то, отбросив в сторону, и рухнул на оба колена, подымая бережно Беляя с настила. Беляй, собравший последние силы для проклятья, повернул к нему ненавидящее лицо, приоткрыл окровавленный рот, чтоб срезать и второго Златомирова проклятьем смертельным, и застыл…
Пахнуло ему в лицо, проникло мигом до самого нутра осознанием ясным, терпкой смолой обвевая, — суженый перед ним, для него, Беляя, на свет рожденный. Беляй раскрыл беспомощно рот, не в силах слово вымолвить, заметался глазами по лицу того, вбирая в память черточки, запоминая, словно оглаживая взглядом, впитывая губкой жадно его запах, движения, чувства, из глаз льющиеся. Не смог проклять суженого, язык отказался двигаться, руки — подниматься, но и принять его — нет, невозможно… Беляй напрягся всем телом, забился отчаянно и закричал истошно, глядя в побелевшее лицо младшего Златомирова:
— Неееет! — и от последнего рывка потерял все остатние силы, уплыл в небытие черное, не сводя до последнего взгляда с лица рыдающего суженого, не слыша его слов от шума крови в ушах — принял за счастье черные крылья Семаргла, его бережно принимающие, чтоб отнесть к Велесу.
***</p>
— Будет жить? Скажи, Бажен, будет жить? — Данко схватил Бажена за грудки и потряс, чтобы вытащить из него ответ. — Не молчи же!
— Не знаю, — сухо ответил Бажен, отталкивая его. — Говорил тебе, чтобы ты простил его, Данко! Судить надо было по людскому закону, а не по своему, богом себя возомнил, Данко? Право он имел око за око взять, понятно? Что, теперь хочешь повернуть время вспять? Сварог тебя наказал!
— Говори все, что хочешь. Виноват я, виноват, но вытащи его из лап Велеса, вытащи! — простонал Данко, схватив себя за волосы. — Умоляю, Бажен, вытащи!
— Я все сделал, все, что мог, Данко, — сказал Бажен устало. — Кабы не поубивал Дарко других ведунов, то собрались бы вместе, силу свою сложили да вытянули его. А где их сейчас найдешь-то? Те, что живы остались, дак и ушли от вас, извергов, подале. Хрен ты их уговоришь вернуться да тебе спомочь, никому ты из них не сдался, как и братец твой лютый. Вьюнош сейчас с Семарглом витает промеж землей и небом, не трожь его почем зря, ему так не больно, а над телом его болящим я колдую как могу. Стар я уже, сил мало осталось.
— Найду тебе ведунов, привезу их, — Данко поднялся стремительно, смахнув с края стола чашку с нетронутым жарким — цельный день, что Бажен провел с его суженым, в беспамятство на плахе ушедшим, Данко в глотку кусок хлеба не шел. — Спаси его, Бажен. Меня казни сколько хочешь, но его, безвинного, спаси.