Часть 3 (1/2)

Беляй выполз, крупно дрожа, на стылый каменистый берег, разжал с трудом застывшие от усилия и холода пальцы, выпуская наконец вьюк и сапожки, и закашлялся отчаянно, выплескивая воду, которой нахлебался по самые уши. Вода выходила волнами, раздирающими нутро до жаркой боли, грудь сжималась и ходила ходуном, пытаясь вобрать спасительный воздух, голова кружилась как во хмелю. Отдышался едва и встал устало, растирая себя — медлить было нельзя, водяной с русалками уж его почуяли, хоть и спомогли выбраться, но полакомиться бы ведуном не отказались, чай, сладкий он, духмяный, послаще обычных людей.

Поднял вещи со вздохом унылым и заставил себя побежать из последних сил, чтоб согреться, кровушку разогнать, на ходу зашептал, выпуская облачка воздуха, замолился Святобору, чтоб согрел, закрыл своими лесными крыльями служителя верного, тот откликнулся ласково, поманил ветками, потянул внутрь себя, указал путь к спасению — Беляй застыл на миг, решаясь, но пошел таки — спасение было страшноватым, не простым. Побежал, синея на глазах от стылого холода, дрожа так сильно, что все тело словно билось в судорогах, добежал до норы в горе, опустился на колени, собираясь с духом, и сверкнул очами грозно выпрыгнувшей навстречу матерой волчице, вперил взор в ее лютые глаза, зашептал древнее:

— Твой я, не враг я, возьми, обогрей, защити, — смотрел отчаянно, молясь Сварогу, Святобору одновременно без слов, одними помыслами, чуя, что может не выдюжить, не удержать взора, но волчица дрогнула в последнее мгновение, когда уж его ресницы устало пошли вниз, и пропустила его в свое логово, приняла за своего.

Беляй вполз в теплое нутро логова, скрутился калачиком подле волчат, подкатился под бок прилегшей спокойно волчице, и позволил себе заснуть. Проснулся от рычания: волк вернулся, добычу своей спутнице и потомству принес, на нежданного гостя взъелся, не признал в человеке названного волчонка.

Беляй заполошно сел, вырванный резко из сна, но волчица уж сама наперед его вышла злобно, признанного ею волчонка ринулась защищать. Потер себя зябко ладонями, пополз вместе с волчатами к тушке косули, на ходу вытянул из вьюка нож, чтоб вырезать печенку, средоточие силы жизненной, самое питательное. Вырезал и принялся старательно жевать, не кривясь от теплой кровяной массы во рту — не впервой, чай, дедуня его с малолетства приучил печенку с сердцем есть да кровь животных пить на случай, коль туго придется. Вот и привелся случай. Съел, растерся сызнова, выполз со вьюком из логова, отошел подальше, чтоб зверей не пугать дымом, развел костер, развесил мокрую одежу по веткам, радуясь, что зипун во вьюке оставил перед купанием, а не то совсем худо было б на холоде в рубахе одной. Сапожки натянул на коряги, отставил подале от огня, чтоб кожа не съежилась, на себя натянул мокрые портки с рубахой и начал подставлять огню то бок, то спину, то грудь, чтоб просохнуть.

Покамест метался вокруг костра, просыхая, думал о непонятном главаре лиходеев, тот смотрел так странно, так неистово, а когда Беляй летел вниз, цепляя почерневший взгляд главаря в краткие мгновения полета, то видел в нем страшное отчаяние, словно тот терял на глазах родную душу.

Странно, вроде не помнил Беляй такого родича, да и не было у Ладовых сроду чернявых, все светленькие да пегие были. Думал, хмурясь недоумевающе, а руки сами дело делали: из вьюка доставали в бычьих пузырях схованные натирки, настои, развязывали кожаные оплетки, вынимали натертую кору с пухом ореха, наливали в чугунок воды, сбрасывали в чугунок нужное, натирали кожу голубичным порошком. Закончил со сборами, пошел охотиться с луком, хоть в колчане осталось всего пара стрел, другие все водой из колчана вымыло, чудом остатние зацепились. Двух зайцев снял, а опосля и жирного фазана, освежеванных зайцев бросил волкам, а фазана запек на костре, а после сытного ужина завалился спать, чтобы к завтрему пойти супротив солнечного хода к врагам в стан.

***</p>

Данко возвращался в град придавленный горем, на битых им дружинников смотреть не мог — хотелось добить, раздробить кости грудные, вынуть сердца за то, что те его суженого едва не снасильничали да к верной смерти подтолкнули страхом. Те жались боязливо, держались позади него кучкой, понимая, что сотворили: небось, суженые встречаются редко, это чудо дивное — встретить для тебя Сварогом рожденного, носить таких хочется на рукать, кохать, лелеять, нежить всю остатнюю жизнь. Никто не даст тебе большего счастья, нежели суженый, никто не заставит сердце биться радостнее, а голову кружиться как во хмелю…

Не так себе представлял встречу суженого Данко, не так. Поначалу не разглядел, не учуял родного уже запаха, нежного, сладкого земляничного дурмана, скользнул лишь по белому тонкому телу, извивающемуся под его дружинниками, услышал лишь звонкий крик, разорвавший лесную неумолчную песню. И покамест орал на дружинников, тоже не почуял, не до омеги было, следовало дружинникам укорот дать, эх, зря время потратил.

Подошел уж, когда суженый решился на себя руки наложить; схватил его за руку, развернул резко к себе, вдохнул земляничный дурман, отчитывая его сурово за глупое купание в непогодь. Увидал перепуганные огромные зеленые очи, словно окунулся в прохладное зеленое море; ровный носик, пухлые губы, приоткрытые в дрожи, а от дурмана его закружилась голова, застучало сердце отбойно: «Мое, мое, мое, мое…».

Захотелось прижать к сердцу, зовущему зеленоглазого суженого ласково, утешить, успокоить, забрать себе, но не успел — тот прижал к нагой белой груди мешок большой, тяжелый, похлеще камней способный утянуть на дно, и упал без единого звука назад с вершины горы в седые завитки бурной горной реки, глядя неотрывно в очи Данко. Предпочел умереть, чем остаться с Данко, не учуял его из-за оберега, не бросился в надежные руки своего альфы за спасением. Данко б кинулся за ним, но дружинники скрутили, не дали уйти, осталось только рваться из их рук и выть волком-одиночкой, осиротевшим вмиг.

Долго, пару ден, шли вдоль реки, палками длинными дно щупая, нашли лишь несколько стрел, к берегу волной прибитых, а суженый сгинул, видать, водяной утянул за собой пригожего сладкого, Данко с рождения уготовленного, не отдал Данко его любовь, оставил себе. Когда Данко в энтом уверился, сразу бросился бить своих, те покорно побои сносили, понимая, что прав он, ох, как прав. Чудом не убил, упал в горе овдовевшим лебедем на стылую землю, жалея, что не может подняться ввысь как лебедь, потерявший свою лебедиху, и упасть камнем вниз грудью на камни на верную смерть. Лежал долго, царапая пальцами землю, встал тоскливо — что ж, таперича делать нечего, а умирать ему еще нельзя, братку спасать надобно.

Вынул веретенце из сумы, завертел его на пне ровном, то закружилось, запело и указало обратно на град. Не пришлось долгие луны ходить в поисках ведуна, тот сам пришел в град, решил, поди, посмотреть на приговоренного к смерти Дарко. Данко зарычал от ярости, подхватил веретенце кулаком и приказал возвращаться — коль суженого потерял, дак братку не отдаст проклятому ведуну, костьми ляжет, сам под проклятье подставится, но не отдаст. А опосля уж что, будет жить пусто без любви, как многие живут: женятся ради потомства, половин своих уныло ласкают без света любовного, без тепла нежного. Не он первый, не он последний.

***</p>

Беляй долго стоял в спасительной сени леса, не решаясь выйти к злым людям, прижался к гладкому стволу березки и смотрел с ужасом на снующих в большом людском муравейнике людей, которые подчас страшнее зверей. Знал, что в граде у него сил мало будет супротив них, Святобор не поможет, а Сварог равно всех судит, никого не выделяет.

Дышал мелко, не мог полной грудью воздух вдохнуть — так страшно было, но все же решившись, всунул в правый глаз тонкую пленку бычьего пузыря — знал, что выглядит, как бельмо. Оторвал себя с трудом от березки и побрел уныло вниз к большому граду, в чаше долины расположившемуся, чрез длинные поля, озимыми засеянные. С каждым шагом сжимался в комочек, сутулился, плечи гордые вовнутрь сворачивал, чтобы казаться меньше, незаметнее. Не мог не пойти — надобно было посмотреть на злыдней, Зорана убивших, зацепило ли их его проклятье, чай, впервой проклял людей, а вдруг не вышло ничего? И чтоб проклять остатних Златомировых, нужно было нитку к ним зацепить, потянуть за нее, за след их живой ухватиться, чтоб сплести второе проклятье, чтоб остались в живых токмо дети, как Беляй остался один, чудом Зораном спасенный, из всех Ладовых.

Добрел до града, у стража на вратах спросил, кому подмастерья аль служки нужны, он, мол, за пропитанием пришел в большой град, в родном селе ему, бете бесплодному, места не осталось. Страж равнодушно ткнул палицей в град и рявкнул:

— Тамотка поспрошай, мне откель знать? Каждому сирому да убогому кров, что ль, я должон находить? Дурной али как?