Часть 3 (2/2)
На ровном месте облаял, злыдень черствый. Беляй насупился и пошел вглубь града искать себе кров да кусок хлеба — чай, придется, несколько ден, а то и седьмиц тут пробыть, жить как-то надобно: спать под крышей, есть что-нибудь, не в лесу же будет, его кормящем, а промеж людей.
Люди сновали шустро, резко, покрикивали друг на друга без причины громко, едким словцом припечатывали — в деревне около родного леса такого вовсе не было, а в первой деревне, где с батей и тятей жил, и подавно. Его толкали, обзывали обидно деревенщиной вонючей без роду и племени, пихали в бока больно — Беляй шел изумленно, все понять не мог, за что эдак? Спрашивал робко в домах, в лавках — отовсюду гнали взашей, ни крова, ни хлеба, как в деревне хлебосольной привычно было, не предлагали, даже водицы колодезной нельзя было допроситься — ух и лютые собаки во граде живут. Человек человеку — волк.
Приютили под конец в самом большом доме, песчаником светлым аж до наличников охряных убранным, да и не за здорово живешь, а взяли на черную работу золотарем — навоз в хлеву убирать, подметать двор да горшки ночные выносить до нужника, самую вонючую грязную работу. Беляй поклонился в пол — и тому был рад, небось, на улице можно и замерзнуть ночью, а в хлеву пущай и навозом свежим несет, зато около коровушек тепло, да и пропитание положили — с дворней утренничать да вечерять, а днем куском хлеба обходиться.
Огромный хлев и конюшню Беляй убрал быстро, выгреб навоз в кучу, лепешки лопатой скучил, чтоб высохли да опосля на поля пошли удобрить пшеницу да рожь. А вот над ночными горшками пришлось задергаться в тошноте — ух, и вонь от людей шла, и чего им так лень до нужника ночью сходить? Зачем гадить в собственном доме-то? Даже звери около своей норы не гадят, по всему выходило, что звери получшей людей выходят. Но носил покорно, а опосля горшки колодезной водой обмывал, расставлял тихонько по горницам в дворовой, а в большом доме в сенцы. К вечеру умаялся так, что спал на ходу, а как сел за общий стол вечерять, едва не уткнулся носом в чашку со щами.
Прислушался сквозь сонную пелену к громкому разговору: дворовые ели шумно, базлали без перерыва, перекрикивали друг друга как на базаре, хохотали, сальными шутками сыпали. Беляй встал, было, чтоб чашку унесть к корыту с посудой грязной, дак и сел обратно бескостно, услыхав вражье имя, — так вот в чей дом он попал! Ох, и умеет Сварог шутить! Ох, и затейник он! К врагам в самое логово и попал Беляй, токмо энтих врагов заговором древним не уймешь, в глаза лютые к совести не взовешь, таких проклинать и давить надобно, как тараканов да змеев ползучих.
Слушал внимательно, как дворовые перетирают дневное: старший Златомиров, Дарко, болел уж давненько, выходило по описанью, что именно его Беляй проклятьем приложил, как и вояк его, токмо двое из вояк уж раскаялись, проклятье сползло с них шкуркой наносной, освободило, а Дарко с другими вояками оказался упрямым злыднем — дурного в своих деяниях не увидал, проходимец, вот и кричал днем и ночью в горнице дальней, исходил гноем из язв, кровью изо всех дырок. Беляй усмехнулся холодно, убрал таки чашку и ушел задумчиво в хлев спать укладываться. Там подбросил к самой большой корове сенца под бок, укрылся зипуном и заснул сладко, перед сном сказав тихонечко:
— Знай, Зоран, что отомщен ты, ходи в черных лесах Велеса радостно, твой внучок названный тебя не забыл.
Утрецом проснулся с третьими петухами, вскочил бодренько, побежал завтракать, съел кашу полбяную на воде, запил киселем и помчался бодро горшки выносить и мыть, уйдя в думы свои: и чего делать дальше-то? Может, забыть о втором Златомировом — Беляй уж узнал, что братьев всего двое, что у старшего Дарко еще муж имеется, который Дарко люто ненавидит — уже наказанье Мокоши, нет разве? Не дала постылому счастья в любви, отказала за грехи прежние. Да и Беляем Дарко наказан, а вот за что младшего брата Данко наказывать? Ведунов не бил, остался в граде за старшого, пока Дарко безвинных жизни лишал. А за отца Родина, убившего Беляевых родителей и Дарьку, сын ведь не в ответе аль… в ответе? Не выходит ли, что зло по кругу вертится, конца своего не знает, коли каждый око за око вынимает? Ох, и тяжкие были думы, рассудить было некому. От дум неустанных Беляй даже не кривился над вонючими горшками, выносил, мыл, обратно ставил, двор мел, свежие лепешки из хлева и конюшни вывозил. Вдруг кто-то выскочил на крыльцо и закричал, ногой топая:
— Эй, золотарь где? Сюда ходи!
Беляй подлетел тотчас же, с любопытством левым глазом на кричавшего посмотрев: пригожий тонкий омега, токмо какой-то несчастный, очи черные страдальческой пленкой подернуты — видеть такое Беляй умел. Омега поморщил носик вздернутый и махнул рукой — за мной иди, мол. Беляй и пошел за ним по длинной веренице горниц, как в матрешке одна за другой открывающихся — так далеко в огромный дом он не заходил, сенные девки горшки в сенцы выставляли, а у дворовых в горницах стояли друг подле друга.
Тот шел, бурча что-то неразборчивое под нос и острым плечиком подергивая в злобе, наконец толкнул тяжелую дверь, зажав себе нос, и приказал:
— Вынеси горшки да поживее!
Беляй ступил спокойно в горницу и от стона протяжного мучительного вздрогнул, в однорядь поняв, кто так стонет зверем раненым — Дарко Златомиров, им же при жизни казненный, на вечную муку обреченный. Побледнел сильно, шагнул раз, другой, уставился единственным глазом на страдальца — тот лежал на широких полатях, корчаясь в непрестанной агонии, нагим изъявленным телом выпуская на простыни зловонный гной с сукровицей, весь сухой, безмясный, словно Сварог срезал мясо с костей, да кожей порченной обтянул. Беляй смотрел окаменело на дело рук своих и заходился в ужасе — как же смог он так живого человека, пущай и лютого, на муки обречь?
— Ты заснул, что ль, золотарь? — взвыл гнусаво омега, зажимая нос в отвращении, Беляй дернулся, оторопь скидывая, подхватил полные горшки, скользнул бешено взглядом по корчившемуся Дарко и выбежал вон.
Выплеснул кровяной понос из горшков, содрогаясь от злодейства собственного, вымыл их, уговаривая себя, что за дело Дарко получил, за дело — убил, небось, многих ведунов до Зорана, за тех некому было ответить, дак Беляй за всех них ответил. Но руки дрожали крупно, отказывались с ним соглашаться, совесть тоже корчилась в муках, как Дарко в горнице.
Беляй отнес горшки в сенцы, метнулся к хлеву, подхватил свой вьюк и побежал к вратам — нет уж, насмотрелся, одного Златомирова наказал за его грехи, второго — не будет! Пущай живет второй Златомиров да радуется жизни. Хотелось уйти из смрадного злого града в родной лес, зайти далеко-далеко, омыться от всего в тишине лесной, позабыть страдания старшего Златомирова. Стремглав несся к вратам, никого не замечая вокруг. А навстречу заехали конники мрачные, словно горем придавленные — пред лошадиными мордами Беляй заметался зайцем малым, не пройти мимо них, надобно б вжаться в стенку, но ноги сами мелко двигались, дрожали.
— Эй, вон с дороги пшел! Затопчу ведь, глупой! — крикнул вдруг конник, Беляй поднял голову, прищурив зрячий левый глаз супротив солнца, и рассмотрел того самого главаря лиходеев, его спасшего. Показался тот вдруг единственным другом во всем граде, хоть и орал сурово, Беляй задохнулся, открыл рот, а тот, крутя досадливо веретенце на луке седла, застыл изумленно, сызнова крутанул и… зашипел злобно: — На ловца и зверь бежит! Хватайте его! Руки держите, ведун он, руки ему нужны для проклятья! И рот закройте!
Беляй рванулся назад — но там оживленная толпа надвигалась, в стороны — но там стены градские шли, а спереди уж наступали те самые лиходеи, что в прошлый раз его едва не снасильничали. Двигались споро, руки заломали, связали до боли, до крику задушенного, а в рот, в крике распяленном, воткнули тряпицу грязную, за волосы схватили и потащили куда-то, под бока тычки болючие раздавая. Беляй мычал в страхе и боли, висел промеж огромных дружинников кулем безножным и судорожно дергался, пытаясь спастись. Но некуда было, захлопнулся каменный мешок.