Часть 2 (2/2)
Вот тебе и перерезали ведунов, один, видать, спасся али успел проклять перед смертью. И ведь завещал им батя Родин на смертном ложе: ведунов не трогать, пущай там Бажен предсказывает лютое, не случилось ведь покамест ничего, дак и не случится. Ан нет, Дарко всегда был тороплив, горячен, как батю в последний путь на ладье проводили, дак и ломанулся всех ведунов искоренять, Данко урезав коротким:
— Я таперича старшой в доме и в граде, братец, мне и отвечать. За тебя любого порешу, не токмо ведунов.
И ответил, до сих пор отвечал. Данко простонал мучительно и погладил руку брата бережно, жалея его. Посидел немного, с трудом дыша тяжким болезным духом — от Дарко тянуло гноем и сладкой гнилью, будто от мертвяка, встал, скрипнув зубами, и вышел наружу — на свет яркий, на свежий воздух, радующий, чистый, пахнущий живым: запахом варева, печева, костряным дымком, здоровыми людскими телами, во дворе бодро снующими.
Встал мрачно на крыльце, осмотрел двор, а, услыхав знакомый веселый хохоток в конюшне, хрустнул кулаками и пошел туда незамеченный смеющимся и его дружками. Смотрел тяжело на тонкую спину смеющегося, на темные вьющиеся волосы, длинными локонами до самого костреца спускающиеся, пока тот не почуял тяжелый взгляд и не повернулся, все еще улыбаясь. Улыбка с пригожего лица сползла медленно, а черные глаза вспыхнули ответной неприязнью.
— К мужу зайти не хочешь, Любим? Уж несколько ден не заходишь, все лясы точишь, все весело тебе.
— Он кричит, когда меня видит. Зачем его мучать почем зря? — холодно отвесил Любим, вскидывая гордо голову и уходя в дом мимо деверя, а Данко перехватил его на ходу за хрупкое плечо, развернул к себе, щеря зубы в зверином оскале, и прошипел:
— Ходи за ним, Любим! А не то вспомню старый обычай, коли помрет, уложу тебя с ним в едину ладью, токмо живым. Свяжу бревном и отпущу в реку помирать медленно. Понял?
Любим вырвал руку, тоже зашипев от злобы и от боли, сверкнул глазами яростно и убежал в дом, а Данко передохнул, пытаясь унять клокочущее негодование: говорил ведь Дарко, что зря тот берет Любима в мужья, Любим по другому сох, другой ему по сердцу пришелся, а Дарко и тут не послушал младшего брата, высватал Любима у его родителей и забрал его рыдающего и кричащего белугой к себе. Все считал, что Любим смирится, пообвыкнется, на ласку да дары поведется, полюбит его ответно — чай, оба брата Златомировых ликом и статью вышли, крепки, пригожи, сильны — за таких любой омега с радостью пойдет. Ан нет, и тут не вышло. Не свыкся Любим, ласку принимал тоскливо, дары со вздохом в сторону откладывал. А когда Дарко от ревнивой ярости его любимого в честном бою зашиб до смерти, Любим и вовсе окаменел, ходил несколько лун тоскливой тенью, на мужа смотрел люто с ненавистью, токмо сейчас, когда Дарко слег, Любим засветился, зазвучал радостно, зазвенел серебристым колокольчиком. Рад, небось, что нелюбый занедужил смертельно, повдоль кромки Велесовых черных владений ходит.
Бажен прибыл чрез три дня, осмотрел воющего сорванным голосом Дарко и подтвердил уж понятное:
— Ведун проклял. Люто проклял, не смогу я такое проклятие снять, лишь слегка уйму боль его. Найти ведуна надобно, чтоб сам снял.
— Как искать, скажи? — Данко проглотил готовящиеся слететь с языка обвинения, сжал кулаки до хруста.
— С богами пошепчусь, в колодце правду поищу, над Дарко туманы посмотрю. Не спорое это дело, пару лун уйдет, а то и боле, — Бажен говорил медленно, спокойно, а на Данко смотрел тоже обвиняюще: — Плохое дело затеяли, Златомировы, гоже ли энто — убивать ведунов? Чему быть — того не миновать.
— Поздно, иди шепчись, ведун, выведывай, найди мне нитку к тому проклящему, — отрезал Данко. А перед выходом на улицу, не поворачиваясь к Бажену лицом, сообщил холодно: — Не вернешься к себе, жить будешь здесь, покуда не поднимется Дарко, не станет прежним.
Чрез три луны Данко надел на сильную шею кожаный ремешок с сильным оберегом, его от ведунов защищающим, его смолистый запах скрывающим, погладил бережно иссохшуюся веточку — руку Дарко и улыбнулся ему:
— Найду того ведуна, Дарко, привезу его к Бажену, тот все выведает и снимет с тебя проклятие. Да и видишь ведь, возвратно оно, Хотен и Унислав из твоей дружины выдюжили, сбросили проклятие. Понять бы токмо как, жаль с Бажена проку никакого, понять причины не может.
— Потому что старика того, после которого все началось, они слегка лишь кулаками задели, а били все остальные ножами — мы ж промеж себя порешили, что вместе разделим ношу, а те себя пожалели, забоялись ведуна порешить, — проскрипел Дарко и моргнул устало, морщась от неустанной боли, ставшей его неотлучной подружкой. Данко вздохнул, соглашаясь про себя со словами старшего брата, и встал, прощаясь:
— Вернусь скоренько, живи, братец. Заради тебя любого порешу, не побоюсь.
Забрал веретенце заговоренное у Бажена и поехал со своей дружиной, ни рожна, ни черта не боявшейся за него горой стоящей, — искать клятого ведуна на просторах Руси. Далеко, поди, ведун ушел за три луны, но Данко был уверен — найдет его где бы то ни было. Ведунов везде видно, они не прячутся, людей лечат, энтим и кормятся, так что след к нему выйдет, а покуда его искать будут и других будут укладывать в сыру землю, чтоб неповадно было людей проклинать. Веретенце укажет путь к нему, закружится, острием ляжет в его сторону, чтоб острие меча направилось за ним вслед.
***</p>
До Златомировых было недолгонько идти — всего пару седьмиц, Беляй шел без устали, отдыхал чутка, спал мало, за полторы седьмицы умаялся, взопрел весь, запах неприятственно — самому дышать стало трудно, но терпел — добраться до недругов хотелось ужасно, посмотреть лютым в лица. Но пред самым градом уж не вытерпел, сложил вьюк с вещами в укромном местечке, а сам спустился к речке, огляделся сторожко — нет ли никого, разделся вмиг и залез в холоднющую реку, дрожа от холода и радости телесной — завсегда любил в горных реках купаться. Набрал ила со дна, смешал с песком и натерся весь, хохоча от бодрости, холодной водой дарующей. Тер себя крепко до розовизны, волосы промыл аж трижды — до того они засаленные, пропахшие дымом костровым, его достали, а опосля и поплыл широкими гребками, смывая с себя ил.
Вышел радостным свежим чистым, все тело пело после ледяного купания, кровь гудела молодо, бурлила — собрал вонючую одежу комом, стирать не будет, такая одежа ему в граде пригодится, а сам взлетел нагим наверх на горку небольшую, на вершине которой в корнях дуба он спрятал вьюк свой. Взлетел, все еще слыша в ушах кровяной гул, улыбаясь весело и застыл: из дубравы навстречу ему вышли алчно засверкавшие глазами, заулыбавшиеся глумливо дюжие молодцы, до зубов вооруженные.
— Пригожий какой, — сказал один, щерясь желтыми зубами похотливо, другой кивнул и прищурился, убирая лук за спину и подходя к застывшему Беляю медленно. А за ними еще молодцы повысыпали, тоже заулыбались, глазами масляно заблестели, зауухукали филинами ночными, добычу увидевшими.
— Не трожьте, — онемевшими губами шепнул Беляй, пятясь обратно — черт, и смыл ведь все с себя, вышел к ним прекрасным отроком, небось, грязного бету бы не тронули. — Не трожьте.
Метнулся к вьюку, но не успел — его схватили за стан, бросили оземь так, что дух сразу вышибло, а в глазах помутнело, руки и ноги потянули в стороны, Беляй выгнулся всем телом, закричал громко, с ума сходя от страха и бешеной злобы: даже не защититься, нож остался во вьюке, руки вытянули до боли.
Первым навалился самый старший, воняло от него гнилыми зубами, немытой башкой, пропотевшей одежей — Беляй отвернулся, забился, пытаясь вырваться, чуя жадные руки на своём теле, сжимающие до синяков, закричал что есть мочи, и вдруг его внезапно отпустили.
Беляй пополз по стылой земле, содрогаясь от ужаса, перебирая быстро-быстро ногами и руками, заметался взглядом по поднявшимся и вытянувшимся в струнку иродам, те смотрели виновато на главного — высокого статного молодца, молодого совсем, но сурового, злого, тот лишь скользнул по нему взглядом, поморщившись досадливо, а кричал на своих шумом белым, Беляй не сразу слова разобрал — все в себя прийти не мог, токмо когда отполз чутка и сжался, прикрываясь руками.
— … Сдурели? Кто насильничает на своих же землях? Токмо несколько ден вышли из града, не успели, чай, оголодать, а тут набросились! Ещё раз такое увижу — плетей всыплю! — кричал главный, сверкая злобно ледяными серыми глазами. А Беляй пришёл в себя наконец, рванулся ползком живо к вьюку, вытащил его рывком из корней дуба, ломая ногти от усилий, подскочил на ноги, метнулся к комку своей одежи, плевать на неё, нужно лишь сапожки захватить, зацепил голенищи, дёрнул к себе. И тут его развернули за руку резко.
— Блажной, что ль, в такую непогодь купаться?! — спросил грозный главарь и побледнел, вдохнув запах Беляя — Беляй запоздало понял, что пахнет собой настоящим, обманку ж смыл. Попятился испуганно — сейчас и этот набросится, а главарь застыл на месте, чернея глазами и дыша часто. Беляй прижал к себе вьюк, сапожки и прыгнул спиной назад и вниз в бурную горную реку, глядя в чёрные глаза рванувшегося к нему главаря, закричавшего страшно: — Неееет!
***</p>
*Золотень — октябрь, грязень — ноябрь
**2 августа — Перунов день. Этот древне языческий славянский праздник посвящался чествованию и славлению Бога грома и молний, Перуна. В такую дату все мужчины освящали свое оружие, чтобы оно служило верой и правдой хозяину, было острым, а также вызывали дождь после длительной засухи для спасения полей и урожай. Перуну приносились жертвы и просто щедрые требы к алтарю с кумиром и символом: выпечка, хлеб, квас. Надетая с благословлением Бога секира Перуна или другой славянский талисман охраняли владельца на чужбине и в трудных ситуациях