Это не спасение (2/2)

Вся моя ненависть к жизни, вся ненависть к своему телу померкла перед неописуемо всесильным страхом смерти. Я возжелал вернуться в противный для меня прежде мир, я был готов заниматься удовлетворением потребностей организма ночь и день… Да, я хотел, чтобы он нуждался в чём-то. Чтобы жизнь не покинула его. Ведь если это случится, то что тогда произойдёт со мной?

С моим сознанием?

Когда я спал, я видел сны. И автоматически моё тело понимало, что я был жив. Никакого страха смерти ― по крайней мере, сравнимого с тем, что обуял меня в гробу, ― даже если я переживал ночные кошмары… Осознавать прекращение своего существования, сознания, жизни, находясь в гробу — самый невыносимый ужас. Я чувствовал, как дышать становилось всё труднее, чувствовал, как разрывается сердце от понимания того, что я никогда не выберусь отсюда… Даже не могу ответить, от чего именно я скончался. Быть может, я просто задохнулся, а может — сердце моё в самом деле остановилось от страха.

Быть может. Причина смерти не запечатлелась в памяти. Только сама смерть. Только тот непередаваемый ужас, который я испытал во время её. И он породил во мне великую ненависть.

Ненавижу тебя, убийца. Клянусь, что скоро ты тоже окажешься в этом месте… Там, где мёртвые получали шанс на продолжение своего бытия. Ещё более безрадостного, чем на Земле.

***</p>

Бесконечные тёмные коридоры, обшарпанные стены, высокий потолок. Высокий настолько, что до него невозможно было достать. Я видел его над своей головой, но почему-то мне казалось, будто он уходил вверх бесконечно, был лишь симуляцией потолка... Впрочем, я никогда не пробовал проверить, в самом ли деле он являлся иллюзией.

На улице, разумеется, ни потолка (или симуляции его) уже не было, но то, что возвышалось надо мной, я никак не смог бы назвать ”небом”. Серое, безоблачное, на котором никогда не было видно ни Солнца, ни Луны... Словно бесцветный лист картона, которым накрыли пространство всего этого мира. Мира ни мёртвого, ни живого.

Мира за кулисами Земли.

Здесь я обрёл свободу от своей болезни, мыслил ясно и точно бы ощущал собственные мысли, но не так, как чувствует обыкновенные эмоции любой живой человек. Мне казалось, это было нечто другое. Наверное, я просто был взволнован от того, что теперь ничто не могло помешать мне довести свою мысль до конца...

Шизофрения сильнейшим образом влияла на мои способности к размышлению. Я думал — скорее даже не осознавая, как именно, но думал, — но в любой момент какая-нибудь галлюцинация могла прервать ход моих мыслей. Я видел эти жуткие лица не только в своей голове, как если бы их просто вообразил себе другой человек, а буквально ощущал их возле себя. Они были реальны. Грустные, бесстрастные, плачущие, но чаще всего — злорадно улыбающиеся. Так широко, как не умел никто из людей. Потом они начинали смеяться. Неистово, оглушающе... Я с ужасом затыкал уши, но всё равно продолжал слышать этот смех. И только таблетки (много таблеток, разных и одинаковых) были способны остановить этот кошмар.

Но из-за них, как и из-за тех таблеток, которые мне давали в больнице, я становился слишком подавленным и апатичным. У меня не было настроения делать решительно ничего, даже думать. И я надолго отключался от реальности, погружаясь в сон.

Только сейчас, пребывая в измерении мёртвых, когда я могу думать свободно и, на удивление, помню всю свою жизнь, я невольно её анализирую. Что, если это именно лекарства усугубили моё состояние? Я засыпал надолго и раньше, но никогда продолжительность моего сна не составляла более суток. А из-за действия медикаментов время это увеличилось до нескольких дней… Что, если именно из-за них, пусть и в совокупности с моей душевной болезнью, я впал в настоящий летаргический сон?

И моя бедная мамочка подумала, что я был мёртв.

Как сейчас.

Быть мёртвым так же невыносимо, как быть живым. Единственным утешением для меня было избавление от моей болезни. Но даже оно не могло затмить… ощущения пустоты и бессмысленности бытия, которое здесь чувствовалось ещё явственнее, чем при жизни. Живое тело хотя бы в чём-то нуждалось. Человека мучал голод, холод и потребность в общении ― он учился, работал и иногда ходил на вечеринки. Или путешествовал. Он всегда стремился к чему-то, делая это, однако, всё для того же ― удовлетворения потребностей организма. Ему хотелось есть чаще и вкуснее, хотелось заиметь ещё больше влиятельных друзей… А здесь тебе не хотелось ничего. Не к чему было стремиться. Не зачем вообще было существовать.

Мёртвому не нужна пища и вода. Что насчёт общения ― оно не нужно было конкретно мне. Хотя, мне кажется, все эти «бывшие» люди, более похожие на тени, тоже не горели желанием поговорить со мной.

Редко они встречались мне в пространстве этих нескончаемых коридоров. И исчезали прежде, чем я успевал приблизиться к ним. Души мёртвых. Такие, же как я, но которые в то же время казались мне абсолютно иными. Пугливые, изрекающие что-то неразборчиво… Как будто я при жизни. Неужели в этом месте все вели себя словно душевнобольные, когда же я наоборот обрёл ясность сознания?

Не знаю, как долго я блуждал по однообразным коридорам мира мёртвых, изучая его и беспрерывно думая. Есть ли здесь время? Мне хотелось верить, что да. Застрять навечно в этом измерении, продолжившим бы существовать даже после исчезновения целой Вселенной... досадно. Уж лучше смерть окончательная, чем нечто подобное.

Пожалуй, для удобства я всё же буду считать, что и тут есть течение времени. И вот спустя неведомое мне количество его я встретил мертвеца, который позволил мне подойти к нему вплотную.

Мальчик-подросток, с одной оторванной ступнёю. Такой же печальный, как и все здесь, вот только его речь была мне понятной. Он повторял практически непрерывно:

— Здесь так плохо... Мне хочется домой...

Я не пытался заговорить вместе с ним. Безмолвно наблюдал за тем, как он отковыривал от стены покрытые засохшей кровью обои (никогда прежде не видел здесь обоев), не обращая на меня никакого внимания. И говорил всё так же безутешно:

— Здесь так плохо... Мне хочется домой... Мама...

Мама. Мне показалось, что после произнесения им сего слова из ободранной стены выступила дверная ручка. В буквальном смысле. И предполагая — интуиция ли была это или нечто иное — куда именно могла привести появившаяся тут дверь, я с волнением произнёс:

— Убийца.

Лишь сейчас мальчик поднял на меня свой взгляд. А я, встретившись с ним глазами (его очи были красными, будто от слёз, которые он не мог выплакать), перевёл взор на стену. Бесшумно, точно здесь вообще не существовало никаких звуков, кроме голосов призраков, на стене появились трещины. Соединившись друг с другом, они образовали очертания дверного проёма, а в следующую минуту, подобно как и ручка от неё, появилась сама дверь.

Невольно я опять кинул взгляд на мальчика без ступни. Он смотрел на это явление более удивлённо, чем я. Разве он не знал, что именно он делал? Или он просто занимался этим... на автомате?

Как бы там ни было, но теперь у нас был путь к миру живых.