Часть 7. «Кто, кто?» (1/2)

От чего же Нил не остался? Страх пред клеветой, и уж, тем паче, последствия слов Гали. Она промолвила словечко, мол, боится как Маша оступиться. А ведь оступилась. Специально, или же по глупости, одна она ведает. Однако, обоим было чеканно ясно. Пропустить такое невозможно, а уж раз с одной так случилось, второй раз на грабли не стоит наступать. Маловероятно, что и Семен — детище Собакина, но стоит быть, как выразилась хозяйка дома, поосторожнее. Смешно, да опечален был бывший монах тем, что он не мерин. Им хорошо — думать не о чем. Малость стыдно ему сталось, после близости оставлять невменяемую знакомку. Мысленно оправдывал себя тем, что звал ее бежать, пытался вразумить и прочее — сама не пошла. Но, что душой кривить? Это поступок мало чем отличался от тех, когда уходил под утро. Быть может, от того, сколько бирюком жил, ныне с трудом в ином обществе мог абстрагироваться?

Никак не вылезало это отродье из головы. Если отпрыск существует вовсе, то он — настоящий голем. Не смотря на все, ту, коя пригреть сумела, покинул, планы оставались прежними. Уж найдет подругу, узнает адрес, и явится к потомку. Лучше б на месте Маши оказалась Шофранка. Это сталось бы для него самым настоящим счастьем. И все-таки, даже разъезжая галопом, с трудом разглядывая путь пред собой, вновь вспоминал ее. Вырвать бы с корнем это имя из сердца! Ресницы намокли, а Нил понять не мог, от ветра или взволнованных настроений?

Улицы Нижнего Новгорода приятно глазу блистали под слабыми солнечными лучами, снег переливался на крышах домов и ото всюду пахло крепким вином с печеньем. Каждый бульвар, казалось, насквозь пропитан вульгарностью и блудной жизнью. Так Нил видел город только лишь из-за своих былых воспоминаний, но словно вернулся туда, где должен быть. Никто не был ему рад, а прохожие смотрели с отвращением, словно из ямы вылез. Лучшая их часть были такими возвышенными и надменными, что казалось, до сих звезд ему не достать. Кстати сказать, Собакин сам к себе относился точно так же, поскольку не имел возможности держать форму эти годы. Не приглашать же гримера, с целью приукрасить пред молитвой? Он был уверен, что потерял человечность, но надеялся — это не навсегда. Потому поразительно, что Галина нашла в себе силы принять его таковым, даже сверх того, надо заметить!

Словно пустыми глазами, искал Нил кого-то в толпе. Не климало ему свидеться с Шофранкой, родителями или даже Фросей. Скучал, очевидно, только не в том виде был, чтоб представать лишним взорам. Но от людей нечем закрыться. Словил на полдороге родителей Мамонова, они, кажется, коллегу сына не заметили или не узнали. Однако, к дому Нил подъезжал уже порядком раскрасневшийся. И вот, оставалось совсем немного, буквально пару минут, как завидел он толпу на площади. Они кричали, поддерживая оратора, околдованные глубоким голосом. На вид он был, что удивительно, не очень схож с внушительным человеком: молодой парень, кой издалека выглядит еще младше, благодаря своей низкорослости. Конечно, Собакину тоже хотелось послушать, понаблюдать, что за концертный номер (по крайне мере он, наивный и несколько не соображающий, подумал, что это нечто новое, как себя народ тешит, развлечения), но к шумной толпе не приближался. В другой раз.

Как и предполагалось, словно не могло быть иначе, дом стоял на месте. Такой же серый, с печальными воспоминаниями и запотевшими от холода стеклами. Но, зато, свой, родной. Рассуждал, очевидно, на тему как же зайти, да особо не погружался. С частной собственности явно не погонят, так что, в случае чего, вскроет замок. Хотя, надо признаться, хозяин квартиры не терял надежд на присутствие прислуги.

Так глупо и безалаберно бросив лошадь, поднялся на этаж — там было пусто. Стоя у дверей, ему не казалось, что случившееся — случайно. Будто так все и должно было закончится. И вот, ждал, что вновь почует привычный аромат — запах спокойствия с умиротворением, а Фрося с распростертыми объятиями встретит. Другому, кроме нее, некому. Медленно потянулся к двери, дабы постучать. Какая глупость! Никогда не думалось Нилу, что к сам себе будет проситься войти. Однако, никакого ответа не последовало. Гневаться, мол, долго ноги перебирает, не спешил. Очередной стук. Может быть, для полноценной жизни квартиры, оставленной старушке, было мало? И еще раз, уже более рьяно, постучал. Наверное, Ефросинья Павловна отошла. Как-то, сам от себя не ожидая, дернул. Открыто.

Конечно, вздрогнул Нил плечами, осознавая, что жилье его стоит так, нараспашку. Это плохой знак, да суетиться еще рано. Хотелось уж схватиться за сердце, но Собакин осторожно, чуть дыша, открывал дверь. Внутри мог быть кто угодно, твориться невесть что, или даже новые хозяева. Руки дрожали, дышать страшно. Переступать порог не спешил, стараясь обратить внимание на каждую деталь. Далеко глядеть на надо было — ключ оказался в замочной скважине. Фрося! Это его уже раздосадовало, однако показывало, что недавно прислуга была дома. Кажется, провертеть забыла. В ее годы, вероятно, этому не стоит удивляться.

Уже на пороге ощущалась духота, словно заместо окон появились железные ставни. Это напрягло, однако самого мерзкого, чего представлял Собакин — смерти Ефросиньи Павловны, не случилось. По крайне мере, не в его квартире — запаха не было. Носом уловить можно было только то, как стареет мебель, обретая специфический аромат мокрой древесины. Так забросить некогда живое место нужно постараться, подумал Нил, шагая к залу. Уже там, его охватил жуткий шок.

Злоба, вместе с непониманием и негодованием, перемешались воедино. Это был настоящий ужас! Вазы, картины, часы, подсвечники, даже маленькие статуэтки из стеклянного шкафа пропали. Все, что имело приличный вес было украдено. Не жалко было денег, отношение Фроси оказалось унизительно чудовищным. Упав на порядком запылившуюся софу, Нил был точно уверен — это она. И лишь прислуга та, как думается, могла по глупости своей оставить ключ. Не допускал иных разворотов событий. Сталось очень обидно. Не принялся он метаться из стороны в сторону, искать записок, или, тем паче, саму старушку — не имеет смысла. Привыкший к богатой жизни, плакаться о потерянном не стал: вещи не ценил, а уж их цену — сверх того. Все вокруг опустело, потерялось где-то в неизвестности.

Хотелось покушать, принять ванну, и лечь в кровать. Нельзя в состоянии нестояния бросаться решать дела, тем более вновь попадаться на глаза прохожим — позор! Первым делом, направился в ванную, дабы привести себя в порядок, избавиться от растительности (благо, многие мелкие и, казалось бы, совсем ненужные вещи, оставались на местах), запаха алкоголя и прочее. Видеть себя прежним, оказалось совсем дико. Хотелось разбить зеркало, лишь бы не возвращаться к прошлому, но и клеить бороду обратно желания не возникало. Ни туда, ни сюда, так сказать. Ноги уж еле стояли, а глаза болели — пришло время для сна. Ранее ночью жизнь проводил, да тогда те дни уже оставались достаточно далеки. Организм просто требовал отдыха, только Собакин сего не хотел. Он чувствовал себя чужим и одиноким дома, потому нужно было бежать к людям не думая, не откладывая. Чудилось, чем дольше остается в сей пещере, тем скорее поседеет. И хотя спешил, к внешнему виду относился с трепетом.

Самостоятельно поправив себя, Нил все так же старался в зеркало не смотреть. Старая привычка отталкивала, и жаль ему было, что из своей кожи в чужую не может переселиться. Холодная вода не помогала, а белила, вероятно, не в лучшем состоянии. Но, надо заметить, без лишнего свежее прошлых лет выглядел. Сам же он разницы не наблюдал. Радостно на душе было в привычных нарядах, в фраке с бабочкой, с гладким лицом. Так он ощущал себя собой.

Вероятно, вы догадываетесь, куда путь держал Собакин. Кроме кабаре ему особо то и некуда было идти. Однако, в нем же мог встретить знакомых, запросить денег, перекусить. Это место совмещало в себе все самое несовместимое. Следили б за ним другие люди — сложилось судьба его более благоразумно.

Внутри излюбленного Нилом заведения произошли некоторые изменения: новые столики, сцена для чего-то покрупнее стала, много дам в ярких платьях. Последние привлекали не только его внимание, еще и других посетителей. К ним тянули руки, а девушки лишь брезгливо, но с почтением, просили не лесть. Что это за жар-птицы? Вероятно, танцовщиц наняли, только для Собакина они — нечто поразительное. Этих, словно случайно очутившиеся в кабаре, было как тараканов, которые ежесекундно плодились и очень быстро перемещались. Соответственно, не заметить кучку у одного столика было сложно — слишком в глаза бросаются. Туда он и направился.

Слабовидящему показалось бы, что компания — лишь разноцветные блики, и даже Нилу так местами виделось. Время уже шло к середине рабочего дня, посему какой-то невысокий парень слабо тянул знакомые строчки. Это было уловлено слухом, но возвернувшийся собственник пока не планировал разводить скандал. Он разумел, что там, где вьются люди, вероятно, его знакомцы отдыхают. С такими выводами мог запросто опростоволоситься, оказавшись близь запримеченного столика. Но уж слишком долго варился в этой каше, чтоб не знать как действовать. Благодаря уверенности, взоры многих обратил на себя.

На деревянном стульчике сидел товарищ Бухарин. Его никто не обнимал, не целовал, как прежде, а внешний вид наводил на отвращение: второй подбородок, жидкие усы и много лишних килограмм, кои, казалось, скоро сломят пол. С удивительной внимательностью, фляжник считал купюры, после раздавая их волшебным дамам. Нил, опустив брови, громко причмокнул.

С удивительной внимательностью, фляжник считал купюры, после раздавая их волшебным дамам. Нил, опустив брови, громко причмокнул.

— И мне, — вмешался, покуда еще никем узнан не был. Девчата рассмеялась, а вошедший эмоций не менял, пусть реакция та и была унизительна. Не старался что-либо доказать, вмешаться или возвысить свое имя.

— Экий шутник тут завелся? — процедил сквозь зубы Бухарин, но спустя мгновенье оторвался от счета. Обомлел, и на секунду могло показаться, что папироска из его толстых губ собирается вывалиться.

— Сразу за два года, — подшагнул еще ближе к столу Собакин, потешающиеся умолкли, а он наоборот — сладко улыбнулся. — Посчитайте, жду.

— Дорогой мой, — стыдно от чего-то сталось фляжнику, поскольку говор его стал чуть тише. Танцовщицы напряглись. — Для вас ничего нет.

— Быть такого не может! Я тут не гость, и не очередная блудница, — оглядел то множество вполне ухоженных женщин. Их было вполне достаточно, чтоб за грубые слова растерзать Нила, но те, видимо, были выше подобных действий.

— Это не блудницы. Девочки работают — исполняют «канкан»<span class="footnote" id="fn_31932974_0"></span>.

— Мне понятно, — выдержал краткую паузу. — Полуголые танцовщицы тут больше не работают, а вы обязаны выплатить мне денег, иначе я буду судиться!

Бухарин печально потупил взгляд, а дамы принялись перешептываться. Первому, кажется, было вовсе не интересно где пропадал совладелец, поскольку Нил поднял наболевший вопрос. Еще пару секунд назад кичась пред толпой деньгами, принялся потихоньку их прятать за пазуху. Незамеченным это действие остаться не могло, ведь работодатель находился в центре внимания. Однако, быть им оставалось не так долго, ведь загадочный гость-хозяин все больше интриговал присутствующих. Кой какие зрители отвлекались от выступления неучтивого песельника, показывая пальцем на вошедшего, мол, не умер! Это делали как раз те старые слушатели, которые преданно посещали кабаре на протяжении нескольких лет. Сам Собакин спиной, этого, конечно, не видел.

— Мы можем отдать вам все заработанное, — громко и неприятно вскрикнула одна из танцовщиц. Нил оценил ее тем старым надменным взглядом. — Но с такими манерами долго сюда ходить не будут. Воспитания негде купить.

— И до вас прекрасно все было, а без вас, я уверен, будет лучше.

— Погодите, без них ничего не будет! — хриплым, уже схожим на голос пожилого человека, вступил Бухарин.

— Мое слово имеет не малый вес, вам же известно. Мне они не нравятся, в глазах рябит от цветастости, тут же не цирк! Да и выглядит все это как-то похабно, вульгарно.

Они находились на равных правах, фляжник вполне мог вступить в дискуссию, но решил вновь молчать. Явно переваривал какие-то мысли, крутил кольца на грубых коротких пальцах, мельком оглядывая всех присутствующих.

— Куплю у вас долю! — наконец вскрикнул, стараясь разбавить слова уверенностью.

— А я не собираюсь ее продавать, — лишь сильнее растянулся собеседник в улыбке, да покрепче сжал трость.

— Быть может, — мялся, как мальчишка. — Давайте запишем грампластинку? Я вас уверяю, вскоре музыку будут слушать не только лишь в отведенных для того местах. Если с продажами все будет неплохо, согласитесь от кабаре отказаться? — Нил поглядел на него с неодобрением, неким удивлением. — Вы меня поймите, я все на себе тянул, пока вас не было… Все…

— Коктейли, арака, текила… Все через свою, кровную и единственную, печень!

— Г-споди, нет! Я старался развивать наше заведение, обустраивать по-современному. Вот, танцы всем нравятся и приносят немалый доход, надо сказать! — хотел тут же прикрыть рот, ведь позабыл, что пред слушателем тем не стоит красоваться. — Вы поймите, — во рту оказалась очередная сигарета, видно, сильно нервничал, повторяя одну и ту же фразу. — Это взаимовыгодное предложение.

— Нет, но вы, извольте, мне же сейчас нужно жить на что-то? — развел руками Собакин. Поразительно, надо заметить, не стыдно было ему в таковом признаваться. — К тому же, я несколько не понимаю, что есть «грампластинка»?

— Нил Тимофеевич, пока мало кто в этих делах разумеет, но я вижу в этом зачаток чего-то нового. Я вас уверяю, потом «спасибо» скажете, — говорил уж более смело. — Выступите сейчас — заплачу.

— Вы совсем совесть потеряли? — ему хотелось закричать. — Я не цирковая обезьяна, чтоб по вашему веленью петь.

— Ясное дело, — вновь полез к запрятанным деньгам, после резко, как бродячей псине, бросил на стол. — Это и запись за мой счет. Оставшееся выплачу после выступления, и после того, как рассчитаю сколько должен, — говорить грубым голосом для Бухарина оказалось несколько сложно, и помолчав, принялся чуть не слезно просить. — Я нуждаюсь в этом кабаре больше, чем кто-либо другой. У меня нет голоса, талантов, дабы выступать где пожелается. Проявите снисходительность! — потушил остаток папиросы, пока все внимали, проявляя некое негодование. — Я отменю пение артиста, заместо него дам денег вам, коли так надо.

Не планировал Нил скрывать своей неприязни к подобным вещам, к оплате, словно подачке, но купюры прибрал. Пожали руки, хотя о договоре с продажей размышлять не хотелось. Он дальше не разговаривал, и вовсе ощущал горечь во рту от таких нелестных речей. Вновь вернулся туда, где никто никого не жалует, и на весу только деньги, за коими все так гонятся. Это не удивительно, ведь жить как-то надо. Только вот, в раздумьях он был о намерениях фляжника, насколько велик шанс, что тот желает его обвести вокруг пальца? В экономику ударился, или просто хочет больше денег загрести? Или в столь тяжкое время ему нужно ощущать твердость земли под ногами? Бухарин вел себя настолько загадочно, что могло показаться, мол, слухи о гибели Собакина распустил именно он. Однако, иметь уверенность в этом нельзя, поскольку прошлая жизнь Нила была действительно кошмарная и нещадная к подобным.

В животе урчало, а голова болела. Без лишних слов он направился к спиртным напиткам, желая заказать баженый коньяк. Стараясь настроиться на позитивный лад, все как-то не получалось. Хотелось пить дальше, дабы заполонить все эмоции, забыться хоть на время. И повторял Нил себе, что нет ничего плохого в том, что один раз сорвался. Прав он был, или просто себя оправдывал — решать вам.

Небольшое количество людей за столами, танцовщицы в чудных нарядах, и пара знакомых музыкантов — все виделись лишь оболочкой собственных тел. На краткое мгновенье подумалось, будто все они давно мертвы, в жизни тех произошел эгоцид. Или права Галя — сам Собакин давно мертв? Все какие-то скучные, глупые. А где других взять, дабы вылезти из богемы? Они ведь и есть знать, как ни крути. Вовсе не был кто-либо интересен, искать знакомцев глазами не хотелось, к тому же некого. Печально и тоскливо, очень даже скучно. Желалось поговорить — не с кем, обсуждать — нечего.

Вскоре из гримерки, буквально подругу с Бухариным, ругаясь, выходил незнакомец в белом жилете. Совладелец наигранно улыбался, что-то доказывая, да похлопывая по спине второго. Нил проводил обоих глазами, приняв знак — пора готовиться. Резким движением опустошив стакан, направился к месту, каждый угол которого знал наизусть. Легкая надежда, что не обезображена была грим-уборная, оставалась в сердечной его глубине. На счастье, такого не произошло: все на своих местах, пусть более потрепанное, родное, даже украшать его будет та же девушка, что и два года назад. Поразила, но и порадовала подобная стабильность.

Пока лицо его покрывалось чем-то неведанным и очень неприятным, разговаривал с давно знакомой, слушая о различных случаях в кабаре. Что-то Собакин пропускал, словно сортируя ненужный мусор, что-то откровенно поражало, о себе ни слова не промолвил. Объяснил ей, мол, отдыхал, а та, вероятно, подумала, заграницей был. Диалог шел плавно, без грубостей с давлением, без утомительных просьб и глупых убеждений. Не мудрено, они никогда не были близки, посему этот разговор можно было назвать не более, чем светской беседой.

По завершению казалось, что в кожу вбито множество иголок, а лицо скоро обретет не малое количество морщин. Тон оказался очень плотным и пах не так приятно, как прежний. Но, кстати сказать, Нил себе нравился намного больше чем до процедур. От себя не хотелось отвернуться, прикрыть глаза руками или начать представлять, будто в отражении другой человек. На такие чудеса, выходит, способна косметика! И вроде ничего не изменилось, но с его полета — другой стал. Поблагодарил девушку, это ее несколько поразило (не считал ранее Собакин, что за работу стоит говорить «спасибо», поскольку это обязанность), а затем отправил к аккомпаниатору с просьбой о музыкальном сопровождении по определенным композициям.

Покуда ждал своего часа, Нил глядел то в зеркало, любуясь, то на потрепанный диван, где некогда сидела Шофранка, то на яркие костюмы позади себя. Гримеркой пользовались иные люди в его отсутствии, хотя ранее обговаривалось, что это место — собственность Собакина, за кою ступать Бухарин не должен. Однако, его радовало — не пустует, так же приятно пахнет, живое помещение, пусть без ремонта. Словно в нем время остановилось, чего в зале не произошло. В абсолютной тишине смотрел на темные обои, из-под которых уже виднелась подкладка — старые газеты. Это было так же невесело, как в одиночестве стоять у бара, однако продолжалось недолго. Громко открылась дверь, и внутрь зашла совсем молодая девочка-танцовщица. Казалось, ей было не больше восемнадцати. Незнакомка поглядела в зеркало, затем принялась румяниться, да душиться, будто исполнителя не замечала.

— Хочу, чтоб вы знали! — нервно дернулась, отрываясь от прихорашивания. Нил не очень хотел слушать, приняв влетевшую вовсе за ребенка во взрослом наряде. Разглядывал ее внешний вид, задумываясь о том, какой балбес придумал прикрепить к нижнему белью юбку. — Я бы никогда не стала вашим другом! — говорила она серьезно, приподняв кончик носа, и вечно поджимая нижнюю губу. Усмехнулся песенник, стараясь не пялить зенки на маловозрастную. — Надо поставить перед фактом: вы грубый, со всеми дамами путаетесь, инда скандалист и задира! — голос был детский, но словно обиженный на что-то.

Отпрянув от спинки кресла, постарался вглядеться в лицо через отражение в зеркале. Определенно точно — девчонку не знал. Да и откуда? Эфебофилом и в распутной жизни не был, а пройдя монастырь более того — нет. Исход — не было таких приятельниц у него в кругу общения, значится, и насолить той ничем не мог. Монолог показался слишком загадочным, задумался Нил, чьи интересы она может защищать? Отправил кто-то?

— Но мы с вами не знакомы, верно? — пытался подступиться, дабы не повышала танцовщица свой без того высокий голосок. Незнакомка в свою очередь порозовела, а спустя мгновенье стала вовсе пунцово-красной. Кажется, белила совсем не спасали, или, вероятно, наносила она их не правильно. — От чего тогда такие выводы? Нельзя оценивать человека только лишь по чужой толковне, — голос оставался спокойным, не единожды уверял дам в таковом прежде, хотя и обидно — два года никому глаза не мозолил.

— Да, это вправду неэтично, — словно себя упрекнула, несколько помолчав. — Но сказанное — не комераж. Вы глупый и мерзкий человек!

Сталось горько, в груди что-то закололо. Репутация, видать, дело такое. И, чудится, она передается теми же злословцами к более молодому поколению. Это неприятно, страшно подумать, как того будут вспоминать после смерти? Для Собакина эти года были тяжкой каторгой, для чужих людей — одним мгновеньем ока. Свои эмоции другим не передать, да и совсем это как-то интимно. Но, кстати сказать, у него имелась одна козырная карта.

— Так полагаю, вы откажитесь, но я обязан предложить спеть для вас одну прекрасную песню, послушаете с зала. После выступления мы можем обсудить все, что вас не устраивает. Маленькая мисс, обещаю исправиться! — хотелось как-то расположить к себе девчонку.

— Лучше спойте, как богопротивно живете, скольких людей унизили! — хотел Нил было извиниться пред незнакомкой и ее коллегами за то, что без задней мысли спутал тех с распутницами, как она его перебила. — И Шофранку к себе на подтанцовку!

Почудилось Нилу, что он тот час же развалится на множество кусков. Раздумывать он не нашел бы в себе сил, посему отвечал настолько мгновенно, словно секунды шли на счет.

— Откуда вы ее знаете? И что плохого вам сотворила? — принялся трындычать. Полагать, что нашел теску — глупо, хотя вполне вероятно. Без того нехило взволнованный унижениями, абсолютно растерялся в очередной попытке признать незнакомку. Хотелось ли вновь слышать о бывшей возлюбленной — не знал. Нужно, все-таки, было развеять тайну, чтоб успокоить свою душу. Видаться ведь с ней не обязательно? Все чувства стали острыми.

— Тоже канкан пляшет, только совсем как-то, — нахмурилась, и говорить стала несколько томно. — Вульгарно. Видать, из-за этой дурочки с переулочка вы так о нас подумали, — опустила глаза в пол. — Примите мои извинения! — и пуще раскраснелась. — Но, Нил Тимофеевич, она одна без белья выступает периодически. Гоните ее, а мы с напарницами можем и не только в канкан! — неожиданно перевела взгляд в уже стеклянные очи напротив. — Танго? Народные? Все сумеем!

Не успев переварить информацию, уже слышал как аккомпаниатор репетирует, звуки из-за стены были глухими, но знакомыми. Времени на распевку, даже на знакомство с новоизбранными коллегами, не было выделено — это возмутительно. Нилу, тем не менее, было все равно. Зарыться бы куда-нибудь в землю, словно крот, и пролежать до лучших дней. Казалось, что хуже его человека в городе нет, а итог жизни Шофранки — кармическая вина. Знать не знал чего думать, да готов был к худшему. Пусть хоть закидают помидорами и вступить запретят — будет держаться стойко. Несколько лет ждал, что придет наказание, но никак не мог его получить. Непонятно было и почему, донельзя много времени потратил на молитвы, а в жизни ничего не исправилось. Делал все то не от души, или слишком слепо верил? Однажды принесут ему птицы ответы на все вопросы, ныне только выступать и остается.

Пролепетав что-то вроде «поглядим», с трудом Собакин поднялся на ноги. Они, к слову сказать, совсем не держали. Не то, чтоб ватные стали, словно кости переломал — без палки на сцену не сунется, да и с ней опасно. Потрясения и ночь без сна, алкоголь, и полная смена деятельности, очевидно, повлияли на самочувствие. Некогда было думать о здоровье, пока ждут зрители. Другого не дано было — с возвращения в Нижний уж был в тупике. Хотя и не планировал Нил старательно работать, страшился серьезно появляться на публике. Наконец, позвали. Лучший исход, мнилось ему, если заплюют, да прогонят. По крайне мере, это будет вполне заслуженно. Настроил себя, да похромал к сцене. Точно обречен на провал, все на то указывает.

Встав в центр, где в глаза так неприятно бил свет, ожидал вступления, а потом, громкой ругани. Хотелось, чтоб кто-то потряс за плечи, привел в состояние, а после пред ним появились те военные, кои с аплодисментами встречали, Шофранка в чудном платье. Пусть очи будут закрыты до конца, иль выше колен слушателей не поднимаются — принял Нил решение. Казалось, словно у танцовщиц будут лица незнакомки с гримерки, шушукаться примутся люди вроде Бухарина, а потом вскрикнет кто «позор!». Заревела печальная скрипка, за ней плакал рояль. Песнь была старой, отнюдь грустной. По крайне мере, заучены слова наизусть, этого бояться не стоит.

Легкий баритон отчего-то зазвучал как центральный бас. Это вызвало ошеломляющую реакцию у тех, кто знал давно Собакина, послышались хлопки со свистами, пусть было их немного, а музыкантам пришлось перестраиваться на ходу. Такая смена, вероятно, обусловлена была тем, что пел он совсем другие песни длительное время, повзрослел, телосложение сменилось. Вступал он решительно, не стесняясь, вспоминая лишь оперную постановку голоса, кой пользовался в театре. Поскольку мотив был столь же печален, как настроения Нила — манерничать не стал. Представив, словно вновь поет лишь для Галины, тянул гласные. Эмоции рвались наружу, но показать сего не мог — вадил лишь рукой, как делают то дирижеры, то страстно сжимая, то медленно играя с воздухом. Стыдно было и за то, что с тростью появился на сцене, впервой такое, но лучше не видеть реакций.

Кто-то выходил, громко хлопая дверями, кто-то делал пьяные заказы — все это привычное, немудренное явление. Тем не менее, так же слышалось вошканье у сцены. Эхо передавало не только высокие ноты, но и столь незначительные, раздражительные детали. От недовольства голос дрожал, хотя незаметно то было, словно все идет правильно. В коем-то веке решил Нил взглянуть на шуршащих под ногами. Надеялся там увидеть не менее, чем громадных крыс или назойливых тараканов. Однако, в фантазиях, как мы помним, не было даже их. Многие уважающие себя артисты прекратили бы выступления, да Собакину только нужны были деньги.