4. (1/2)
— Извини, что вторгаюсь, — внезапно перешёл на «ты» этот чувак, весь такой неопределённый, как… как интеграл, блин. — Но мест больше нет, а ты тут один, будто князь какой. Перебьёшься. Потеснишься.
Андрей до сих пор молчал, обескураженный нагловатым тоном и гримасами, что каждую секунду сменялись на лице человека, а тот уже вовсю ругал несовершенную систему железнодорожных перевозок, болтая так много и быстро, что у Андрея и вовсе пошла кругом голова.
— Подожди. Ты кто такой вообще? Станций же не было… Откуда взялся? — Князь глянул на циферблат и самую малость вздрогнул: опять три часа. Не первую ночь он просыпается именно в это нехорошее время, выныривая из дурацких снов.
— Я? Да в общем-то никто, — человек вдруг исчез, а в следующую секунду появился, свесившись с верхней полки вниз головой, прямо перед лицом Андрюхи и запел. — «Кто ты, кто ты такой, кто я, а-а? Кто ты такой? Кто он такой? Кто я такой?!»<span class="footnote" id="fn_32384640_0"></span>
Потом он дьявольски расхохотался и покровительственно сообщил:
— Я твоя шиза, Андрюха. И я пришёл с тобой поиграть.
Чёртова круговерть лиц наконец прекратилась, и Князь увидел застывшую маску Джокера, иссиня-белую, с ярко очерченными красной краской глазами и губами, растянутыми в идиотской ухмылке. Перед ним был не старый добрый Шут, и даже не арлекин Пьеро, а именно он, сумасшедший, злобно смеющийся психопат-убийца. Андрей помигал, потёр глаза, но явление не исчезло. Оставалось перекреститься или нарисовать вокруг себя мелом круг, но вместо этого Князь лёг и закрыл глаза, чтоб провалиться обратно в сон, а потом проснуться в пустом купе. Потому что в реальности такого быть никак не могло. Джокер… С ума сойти.
— Андрейка, тебе не пять лет, чтобы прятаться от меня под одеялом. Я всюду, — голос звучал будто внутри головы, и Андрей, взведённый его тоном, резко сел. Джокер тут же затаился и умолк, чтобы через пять минут натянутого ожидания вновь материализоваться на полке напротив Князя. В руках он держал увесистую карточную колоду, которую перетасовывал с поразительной ловкостью так, что казалось, будто карты сами переливаются из одной ладони в другую.
— «Как же, Джокер, ты хитёр…» — чисто и красиво мурлыкал себе под нос Джокер, лихо раскладывая пасьянс и тут же собирая его обратно. Плутовато поглядывая на изумленного Андрея, он вдруг убрал все карты в рукав и сказал:
— Слушай сказку, Андрюха. Или быль. Впрочем, сам решай. В некотором царстве, в некотором государстве, не то в королевстве, не то в кукольном городке, жил-был простецкий парень, художник, стихоплёт и балагур, — нараспев произнёс Джокер и выложил на стол карту с автопортретом Андрея. — И всё хорошо у него было, да только не было друга сердечного, верного единомысленника. Но вот в осеннюю пору случилось ему оказаться в училище ремесленном. Долго ли, коротко ли, познакомился он там с трубадуром, парнем строгого воспитания да широкой души, умевшим звуки в ритмы да мелодии складывать.
На столе оказалась карта с нарисованным Михой, и Князь в волнении прикусил губу.
— Сперва парни наши друг к другу издалека присматривались, но раз, после дождичка в четверг, сошлись, засмеявшись над хохмою, другим непонятною. Так и пошло. Слово за слово, разглядели они таланты и вцепились друг в друга, аки Сид в Нэнси. А, нет, это из другой оперы.
Джокер противно захихикал, вернул голосу былинную эпохальность и продолжил:
— Вцепились они друг в друга, сдружились крепко, срослись, аки Змей Горыныч, и стали вместе творить-вытворять, страшные пужалки выдумывать. Сперва звали их историями, да народ, в том королевстве умом коротковатый, быстро их сказками окрестил. Возмущались друзья, да что уж сделать, медленно, кругами пошла о них слава по всему их граду странному. И всё шло гладко да ладно, куражились все вместе, один за всех, да все за одного, воду мутили в театрах-шапито местных, смущая умы неокрепшие, змием зелёным баловались да дурман-траву изучали, куда ж без этого в годы те тяжёлые, смутные, когда лихорадило королевство знатно. Иной раз спорили, когда трубадуру вирши поэта не нравились, но быстро мирились, и вместе с другими людьми, музыкой опоясанными, новые песни писали. Потом поэта нашего да художника в армию сапоги топтать отправили, а трубадур, сей участи избежавший, крепко в лихую музыку ударился. Но связи они не теряли, и балагурство своё дальше продолжили, с местных подмосток всё дальше выбиваясь. Занесло, закуралесило трубадура, и вместе с девицей юной попал он в лапы демона ужасного, страшного да остроиглого. А поэт с той темы соскочил. Покрепче парень-то оказался. Но друга вытянуть не смог. Аль не захотел?
Джокер замолчал и в упор посмотрел на бледного Князя, который завороженно слушал, чёрт дери этого фрика, сказку про себя и Миху.
— Да не журыся, хлопец, трубадур свой выбор сам сделал. Помереть молодым да красивым хотел, на пике славы своей пагубу на себя навести. Не по нраву было душе его мятежной в том королевском мире жить, где всем полагалось взрослыми делаться, скучными да правильными. Когда дитём неразумным трубадур был, много сердце его невзгод пережило, вот душа и покалечилась. Металась, искала стержень, себя вдоль да поперёк изучала, и чуть было не пропала, много раз на краю обрыва коней притормаживая. Лишь в музыке единой спасение трубадур находил да в мире, что вместе с поэтом они создали, придумали да разными персонажами населили.