Глава пятая. Отъезд (2/2)
Мудрейшая Мэйрав с малых лет была хороша в некромантии.
Как, впрочем, и все чародеи Талас — в пожравшей не одну жизнь пустыне много проще призвать мертвеца, нежели сотворить оазис.
Говорят, тогда было много толков — тёмных, подлых, греховных… но как обвинить пустословно? Как не возрадоваться тому, что из трёх чародеев клана уцелел хотя бы один? Разве повинны были семнадцатилетняя Вторая и супруг её, храбрый охотник Нахшин, в том, что выжили?
Одни из всего отряда.
Почтенный Нахшин ушёл на Тропы уже давно, ещё в ту пору, когда были живы родители Маретари, а в её собственных жилах ещё не проснулся дар.
Она помнит тёмный аравель, куда натолкалось с четверть клана, помнит тяжкий запах старых трав и свежих испражнений.
Помнит смуглого сухого старика на смятом ложе.
Помнит заунывный, будто застывший во времени крик: «Я подлец! Я ведь подлееец!»
Кажется, пред смертью Забытые лишили несчастного не только подвижности членов, но и разума, потому что он — страшный, высохший, с безумными синими глазами навыкате — проклинал и каялся, и размахивал палкою, и кричал об Ужасном Волке, что уже пришёл по его грешную душу. Он не узнавал никого, окромя жены, да и её гнал от ложа с бранью, будто вернувшееся с Троп умертвие, со страхом вырывал свои ладони из её, дрожащих и морщинистых.
Хранительница Мэйрав не гневалась, лишь плакала, с тихой скорбью глядя на того, кто был её плечом и опорою, отцом её безвременно погибших детей и дедом не родившихся внуков. А после милосердно достала тот самый змеиный кинжал.
Наверное, мудрейшая Мэйрав и правда любила своего мужа.
Так оно иль нет, но сейчас у предводительницы Талас иные заботы: дать последние наставления Миреле, ещё раз проверить товары для обмена, поглядеть, крепки ли паруса и сыты ли впряженные в аравель галлы.
— Ну, какую тропу избрала бы ты, коль довелось бы тебе решать самолично? — строго вопрошает она Первую над бережно сложенной картою, а услыхавши ответ — разражается бранью.
— Этак мы до скончанья века не доберёмся, дурья твоя башка! — скрипит Хранительница рассерженным грифом. Вот-вот ударит по спине тяжёлым навершием посоха, оставляя злые чёрные синяки. — До седин дожила, а ума, как у девицы!
Маретари Хранительница бранит пустоголовою девчонкой, что вместо помощи путается под ногами, взявшегося подсобить ей с тюками Зейна — недоношенным змеиным выродком.
Недовольна Хранительница Мэйрав.
Только вот каждому понятно, что нерадивость вверенных ей душ — дело тут десятое, ежели не тысячное. Не на клан гневается Хранительница и не на бестолковых учениц даже, а на то больше, что ехать надобно через весь материк, в самую Вольную Марку, ибо вот уж третью сотню лет арлатвены проводятся именно там.
То не воля богов, но горделивое желание смертных. Населяющие Марку кланы сильны и многочисленны, они выступают на арлатвенах единой могучей дланью и считают себя вправе повелевать остальным.
Лавеллан, Ралаферин, Истиметориэль…
В злых устах Хранительницы их имена кажутся проклятиями, но над древним законом — «сильный пожирает слабого» — нет власти даже у неё.
В клане Талас слово мудрейшей Мэйрав стоит рядом с заветами Творцов, если не выше. Оттого ей наиболее оскорбительно оставлять сородичей ради долгого опасного пути, трястись в аравеле и мириться с тем, что иной Хранитель окажется на арлатвене, не покидая своего кочевья.
Наверное, Маретари тоже была бы недовольна.
— Трогай! — каркает Хранительница, забираясь в аравель.
— Дарет ширал, Тари, — шепчет Миреле и размыкает последние торопливые объятия. В её устах слова древнего языка кажутся не пожеланием доброго пути, но могучими охранными чарами.
— Дарет ширал, ма эмма лат, — вторит ей Зейн. Голос его дрожит натянутой до упора тетивою.
Маретари хочет ответить им, но ком в горле становится слишком большим и колючим, и она лишь молча обнимает в ответ, а после, повинуясь злому взгляду Хранительницы, прыгает в аравель тоже.
Падает полог из шкуры иглоспина.
Колёса аравеля оставляют свой недолговечный след в песках мёртвого моря.
Резвые галлы ускоряют бег.
Маретари жадно смотрит в окно аравеля, назад, на оазис, на скалу, похожую на спящего льва, на многие фигуры перед нею, обратившиеся в неверные точки.
Она видит, как одна из фигур — передняя, лёгкая и стройная, будто тростник — ударяет о песок посохом, и оазис исчезает в мороке, и остаётся лишь пустыня да бескрайнее синее небо над нею.
И тогда пуповина наконец рвётся.