Глава четвёртая. Письмо на крови (2/2)
Иногда ей думается, что Творцы завещали иначе, но Творцы далеко, а смертные близко, и слово их порою сильнее всех божественных воль вместе взятых.
Наверное, есть исключения, но…
Её, Маретари, Хранительница оставляет чистолицей:
— Это уже не мне решать, дален. И не тебе.
Маретари понимающе кивает.
Знаки старших богов на арлатвене легко нарекут вызовом, метки прочих — слабостью.
И уж точно никому из Хранителей не придётся по нраву, что кто-то осмелился решать за него. Почтенной Мэйрав, равной им по силе и положению, едва ли что-то скажут, но обратят весь гнев и раздражение на зелёную ученицу, оторванную от своих, примут её в клан со злобой в сердце или, того хуже, не примут вовсе.
Такое тоже бывало.
Миреле, что застала единственный свой арлатвен девчонкой десяти зим от роду, привезённой не на обмен, но для похвальбы, сказывала… всякое.
— Они… станут смотреть на тебя, Тари, — с тревогою говорит Миреле вечером, расшивая лучшее её платье ракушками со дна мёртвого моря. — Смотреть и выбирать, как магистры выбирают товар на невольничьем рынке Минратоса.
Маретари крепко обнимает сестру, уткнувшись в пахнущие солью волосы:
— А пусть их! Коли так, они не найдут в этом товаре изъяна столь небрежного, как глупость!
Следующим солнцем резец Хранительницы вспарывает кожу на лбу Зейна, чертит на нём оскалы тварей Гиланнайн — небесную синь пополам с кровью, а лицо Маретари остаётся чистым, будто полотно.
Вышивать на нём станет новый Хранитель, покуда неведомый.
Вышивать то, что сочтёт нужным.
Так будет правильно, так было задолго до неё и так будет после, но отчего-то пальцы сжимаются в злой обидчивый кулак.
Устыдившись недостойного малодушия, Маретари находит в себе силы ободряюще улыбнуться Зейну, что глядит с нагретого солнцем камня на неё — отчего-то на неё одну из всех соклановцев, не на застывшего нервной коброю отца — и направляет мысли к милосердной Гиланнайн, просит богиню услышать зовущего её смертного, укрепить его дух и тело, облегчить праведную мучительную боль.
Зейн проходит обряд как должно, без гримасы боли иль позорного стона, и когда он под восторженные крики соклановцев поднимается на ноги, глаза его сияют счастливо и гордо.
Уже после наступления темноты он приходит к их с Миреле аравелю, скребётся о полог заплутавшим пустынным котом.
— Тари, вот… на память, — говорит он, со смущением отворачивая незажившее лицо, и протягивает ей костяной браслет из зубов феникса.
Ладонь у него сухая и жаркая, взгляд горячий, и, наверное, поэтому на сердце Маретари тоже становится горько и горячо.
— Подари той, кого назовёшь женою пред богами и смертными, — тихо говорит она, сглатывая непрошеные слёзы, а потом с серьёзностью добавляет:
— А я буду помнить и так.