Сцена шестая (1/2)

Шаткое равновесие, достигнутое ими, казалось, окрепло за месяц.

То ли совет Стида помог, то ли просто подошло время, но Иззи больше не выворачивало. В первый день, когда его не затошнило на завтраке, он сидел и улыбался — настолько неверяще и радостно, что Швед испуганно пискнул и подсел поближе к Джим. Та ухмыльнулась как-то очень уж знающе, но ничего не сказала. Ви Джон спал с лица и постарался скорее доесть свою порцию, а Фэнг осторожно поинтересовался:

— Босс… Все в порядке?

— Ой, отъебись, Фэнг, — сказал Иззи, сопровождая это настолько ослепительной улыбкой, а не обычной своей кривой ухмылочкой, что Фэнг очень-очень тихо нащупал позади себя скамейку и сел.

— Он сошел с ума, — прошептал Ви Джон Питу, недостаточно, впрочем, тихо, чтобы остальные этого не услышали. Пит яростно закивал.

Но у Иззи было действительно хорошее настроение, так что он просто потянулся и забрал тарелку с еще не тронутой едой у Пита. Люциус тихо хрюкнул, прикрываясь чашкой. Ему тоже было радостно и спокойно, настолько, что ему даже удалось поговорить с Питом о том, что он больше не хочет секса — и Пит воспринял это на удивление нормально, лишь немного погрустнев.

— У тебя появился кто-то другой? — спросил тогда Пит. — Не думай, что я совсем уж не замечаю, что ты уходишь куда-то ночью и возвращаешься под утро.

— Н-нет. Я просто… — Люциус хотел ответить хотя бы наполовину честно, потому что Пит, при прочих равных, довольно чутко реагировал на ложь. — Мне просто хочется немного побыть с собой, понимаешь? Вспомнить, каким еще я могу быть.

— Наверное, понимаю, — пожал плечами Пит. И добавил неуверенно: — Но мы же все еще друзья, да?

— Конечно. — Люциус обнял его и поцеловал в щеку, потому что какого хрена, он любил целовать Пита в щеку, и в этом не было ничего сексуального. — Конечно.

Люциус и правда чувствовал, что вспоминает какого-то другого себя, кого-то, кем бы он мог быть, но не смог стать; кого-то более храброго и более искреннего. И иногда он ловил себя на том, что ведет себя как этот незнакомый еще, другой Люциус. Может, это почти смерть так изменила его, может, когда океан выплюнул его в один из тайных проходов, в нем проснулось что-то еще, запертое глубоко внутри, а шпажка вспорола пузырь, чтобы это что-то проявилось снаружи.

Раньше он старался не вспоминать о своей смерти — по крайней мере, он был уверен, что умирает, он разговаривал с океаном; конечно, это могло быть только предсмертным бредом. Теперь она утратила свою неприкосновенность, и он размышлял о ней так же, как размышлял обычно о других людях. Он не знал и так и не удосужился выяснить, кто на самом деле его спас.

Он помнил осознание, пришедшее за секунду до толчка — как будто сердце булькнуло и провалилось вниз — и потом растянувшееся в вечность падение до злого, твердого океана. Сколько-то он пробарахтался, жадно глотая воздух, а потом… Океан сказал ему: «Что ты здесь делаешь?». «Пытаюсь не умереть», — ответил Люциус. «Зачем ты пытаешься? Ты уже мертв внутри, только и можешь, что корчить рожи» — «Но я не хочу умирать!» — «Может, я и поверю тебе, маленький мальчик. Только ты не хочешь и жить» — «Это неправда» — «Ты слишком боишься признаться в этом. Особенно себе, маленький мальчик с запертым сердцем» — «Я уже умер? Ты поэтому говоришь со мной? Мой ад — тонуть вечно?» — «О, нет. Ты не умер, мальчик с именем дьявола. Может, если ты пообещаешь одну вещь, я дам тебе шанс выжить» — «Что угодно!» — «Когда ты увидишь дверь, посмей ее отпереть».

Ему показалось, что океан выплюнул его, выблевал, как ненужную, полупережёванную пищу. Люциус в ответ выблёвывал океан из себя, глотая острый воздух, дрожал то ли от холода, то ли от игл жизни, впивающихся в него. Ему мерещились какие-то тени, какие-то голоса, знающие о том, чего не было, и говорящие про то, чего нет. Он пришел в себя в одном из тайных проходов, который он обнаружил совершенно случайно. С волос еще капала вода, и при этом жутко хотелось пить. Такая нелепость. Он не видел никого живого рядом, и после, когда уже мог показываться при свете дня, не опасаясь снова быть поверженным Кракеном и пережеванным океаном, ни один из команды не дал ему знать. Он не очень-то и пытался: так, спросил однажды Айвана об этом, но тот только запричитал, как ему было жаль Люциуса.

Первое время, по ночам, голоса возвращались и шептали что-то еще, какие-то шарады, которые он не мог и не хотел разгадывать, какие-то гадости про него и его никчемную жизнь. Он выжил им назло, назло им не попадался никому из команды, назло им привык к одиночеству и научился им наслаждаться. Он только не знал, что отвыкнуть от одиночества не сможет больше никогда и что тесные ночи среди множества переплетенных рук будут казаться ему пыткой — пары твердых, мозолистых ладоней оказалось как раз. Не меньше, но и не больше.

— Не знаешь, кто меня спас? — шепотом спросил он у Иззи, вглядываясь в темный силуэт на фоне темноты.

При свете он ни за что бы не смог спросить. Темнота делала вещи не столь болезненно очевидными, в ней можно было спрятаться, если она не поворачивалась иным своим боком, жестким и осуждающим.

— Веревка.

— Веревка?

— Да.

— Я обычно понимаю, но сейчас не понимаю, — признался Люциус.

Иззи вздохнула. Приподнялась на локте.

— Черт, очень хочется жрать. Принеси мне какую-нибудь хрень, яблоко, что ли…

Люциус заморгал быстро, тряхнул головой, поднимаясь и нашаривая ногой ботинки.

— Только яблоко? Роуч делал какие-то булочки для капитанов, там оставалось. С вареньем.

— Апельсиновым? — скривившись, спросила Иззи. Почему-то апельсины не нравились ей особенно сильно.

— Нет, кажется клубничным.

— Тогда давай. И воды еще, а то в кувшине почти не осталось. И еще… — Иззи замолчала, добавила неуверенно: — Картошки.

— Эм… Сварить, в смысле? Я не…

— Нет. Не вари, просто сырой. Найди какую-нибудь…

Люциус уже зажег фонарь и потому мог увидеть, как Иззи жестикулировала.

— Побугристее.

— Побугристее? — тупо переспросил Люциус.

— Бля, ну чего тебе непонятно! Такую, клочковатую? — Иззи нахмурилась, поджала губы, начиная злиться.

— Клочковатую, — пробормотал он себе под нос и взял фонарь, — хорошо.

Он вышел за дверь, отошел на пару шагов и больше не мог сдерживать смеха. Такая Иззи — требовательная, капризная, но при этом все еще опасная, сильная, блистательно умная и полная тайны — нравилась ему намного больше старшего помощника Хэндса, грубого и как будто туповатого. Как такое разнообразие могло вмещаться в одном человеке? Может, это просто они все привыкли видеть то, что им показывали, и не хотели смотреть за неплотно задернутую занавеску? Иззи столько лет разыгрывала блистательное наебалово — настолько блистательное, что никто не мог догадаться.

— Люциус? Что ты здесь делаешь?

Люциус подпрыгнул и обернулся, прикрывая собой ящик с картошкой, в котором рылся. Перед ним в плотном халате стоял Стид, держащий лампу около лица. Люциус облегченно выдохнул; можно было не придумывать какую-то ложь о том, зачем именно ему клочковатая картошка посреди ночи. Он повел рукой, показывая набор продуктов, который уже успел собрать. Стид хихикнул.

— Я подумаю, что можно сделать с разнообразием рациона, — сказал он и полез куда-то наверх, придвинув табуретку.

Люциусу было, конечно, очень любопытно, что Стиду понадобилось здесь среди ночи. Тот порылся какое-то время в склянках и наконец довольно хмыкнул, выуживая банку кокосового масла.

— Разноображиваете свой рацион, капитан? — Люциусу не хватало совести покраснеть, так что он просто ухмыльнулся.

Стид тоже не особо смутился; он выглядел безобразно, бесстыдно счастливым, и Люциус на миг позавидовал.

— Я бы сказал, что в целом изучаю новое меню. Что, кажется, можно сказать и о тебе?

Жар залил щеки, как будто ему было четырнадцать и он впервые подумал о мальчике в сексуальном смысле.