Сцена пятая (1/2)

Три быстрых-два с паузой. Дверь открывается сама собой, за знакомой дверью – полузабытая комната. Иззи – с длинными волосами, в заляпанной вишней рубашке – лежит на кровати, и дышит сипло сквозь зубы, и утирает пот дрожащей рукой. Впалые глаза тускнеют. Люциус кидается к ней, и трогает ее за руку, и кладет на голову мокрую тряпку. Тряпка, конечно же, не поможет. Горячие, такие горячие под пленкой холодного пота пальцы касаются его щеки. «Я люблю тебя, Люци, иди отсюда, мальчик мой» – говорит Иззи не своим голосом. Говорит Иззи голосом матери. Все перепуталось; картина меняется, мама кривится и говорит: «О, папочка» — и кашляет кровью, и кровь ползет по рубашке, и бедра изнутри заливает прогорклым вишневым вареньем. Люциус стирает кровь, тянется – и это снова Иззи – и Люциус тянется слизать кровь с ее бедер тянется зажать раны тянется остановить боль не может не может не может Кровь заливается в уши кровь заливается в ноздри кровь заливается в глаза Люциус кашляет и кричит надрывно.

Задыхаясь, Люциус распахнул глаза, прижал руку ко рту – никакой липкости крови, только запекшаяся корочка слюны. Он все еще лежал в куче тряпья в игровой, только теперь было уже совсем темно и тихо. В углу скреблась крыса. Скрипели доски. Шумели волны. Люциус всхлипнул; звук эхом отразился от досок. Ничего этого не было, это просто кошмар. Никого не было рядом, кроме крысы. Чертов Боннет со своими улыбками и мягкими глазами. Со своими отравляющими речами. Люциус надавил пальцами на глаза, стер со щек слезы. Он все еще не мог отдышаться, горло драло.

– Божечки… – прошептал он и зарылся носом в какую-то из тряпок.

Ткань пахла вишней. Желчь подступила к сжавшемуся горлу, и Люциус выбежал из игровой до палубы. Его вывернуло за борт едким и кислым. Судорожно отплевываясь, он почти пропустил, как кто-то похлопал его по спине. Люциус обернулся и облизал губы. Голый Баттонс стоял рядом и пронзительно смотрел на него.

– Призрак отпустит тебя, если ты перестанешь искать призрака в двуединой плоти, – сказал Баттонс.

Люциус поперхнулся, и комок в его груди разросся, и сорный вопрос пророс в сердце, и он поднял руку, чтобы ударить его, и опомнился лишь в последний момент, разжав кулак и отведя ладонь. Баттонс даже не повернул головы в сторону, не отшатнулся, как будто знал, что так будет, как будто был провидцем, а не сумасшедшим, как будто тоже догадался, как будто тоже знал, как будто и вправду был птицей, сука, и заглядывал в окна и души, как в открытые книги.

– Отстань от меня, ты, сумасшедший, отстань! – крикнул Люциус, толкнул его в грудь и убежал в темноту под палубу, к знакомой двери.

Он не был уверен, откроется ли она еще когда-нибудь для него. Но он должен – должен был сказать Иззи все.

Он не был уверен, откроется ли она еще когда-нибудь для него. Но он должен – должен был сказать Иззи все. Три быстрых-два с паузой.

– Входи.

Люциус вошел, закрыл дверь и прижался к ней спиной. Иззи сидела на кровати в одной только рубашке боком к нему. Свет не потушенной еще масляной лампы обтекал ее фигуру и делал ее какой-то призрачной, нереальной. Неплотная ткань не скрывала небольшие холмики грудей, топорщилась на напряженных от прохлады ночи сосках, спадала складками на бедра. Люциус подумал, что хотел бы нарисовать ее так – запомнить, доверить бумаге и чуть взъерошенные волосы, и еле заметные тени под глазами, и бледные ноги, и внимательный темный взгляд. Журнал забрал Боннет, и некуда было рисовать, и, наверное, никогда уже больше…

Колени подкосились, и Люциус съехал по двери на пол.

– Что это за представление? – хрипло спросила Иззи, и Люциус замотал головой отчаянно.

– Люциус, ты чего? – Голос звучал растерянно, мягко, совсем не похоже на обычный раздраженный рык.

Это было свидетельством доверия, и какой-то близости, и какой-то общности – чего-то, чего никогда не было у Люциуса и что он всегда подспудно желал получить. И теперь этому суждено было раствориться, исчезнуть, и Люциус снова и снова будет тонуть в ночном море, тонуть в ночной крови. Но если он обманет сейчас, если он не скажет – он потеряет, казалось ему, еще большее.

– Прости! Прости меня!

Иззи наклонился вперед, нахмурился и поджала губы.

– Что ты натворил?

– Я… Чертов Боннет… – Люциус выталкивал слова сквозь сжатую глотку, и они жалили больнее игл.

Он закашлялся снова, хотя рвать было уже нечем. Черт, и Иззи испытывает это по пять раз на дню? Перед лицом появилась кружка с водой. Иззи присела рядом, ткнул край в рот Люциусу.

– Так, пей. – Она наклонила чашку, и Люциус начал жадно глотать воду.

Когда кружка опустела, Иззи поставила ее обратно на маленький стол в углу. Она обхватила его за плечо и потянул вверх. Люциус поднялся и снова тяжело привалился к двери. Иззи села обратно на кровать, забралась с ногами и накрылась покрывалом.

– Так и будешь стоять?

Люциус глубоко вздохнул, невидящим взглядом уставился на глиняную кружку.

– Боннет сегодня диктовал мне что-то из своих умных мыслей, – начал он неживым голосом, – а потом велел отложить журнал, чтобы не под запись, и захотел поговорить. О… блядь, о тебе поговорить.

Холод клинка у горла был столь ожидаемым, что Люциус даже не дернулся, прикрыл глаза только и почувствовал, что щеке стало мокро.

– И что ты сказал? – прорычал Иззи ему в ухо. – А главное, зачем пришел сюда?

– Я сказал, что не могу ничего сказать, – прошептал Люциус безнадежно. – Он сложил два и два и выдал мне это все. И еще Баттонс.

– Что Баттонс? – Лезвие задрожало.

– Сказал что-то про двуединую плоть.

– Что за бред ты несешь? – Клинок прижался плотнее; еще не резал, но почти.

– Это же Баттонс. Он просто это так сказал, будто знает.

– Кто еще?

– Возможно, Джим. Она смотрит очень пристально.