Глава 12. Блу. В сердце Дикси (1/2)
Алабама — это сосны. Море сосен: красно-бурых высоченных стволов, липких от капель пахучей смолы. Привалившись спиной к одной из них, я сижу, устало вытянув гудящие ноги, и тупо смотрю на лежащие на коленях ладони цвета сосновой коры — сплошь в засохшей крови. Рассвело. Во мне не осталось ни грамма сил, ни капли эмоций. Абсолютная опустошенность и такая вымотанность, которая даже задремать не дает. Голова тяжелее чугуна — сама клонится вниз, ресницы слипаются, но сна нет. И там, под закрытыми веками, я продолжаю видеть то, что хотела бы забыть. А измотанная нервная система все равно так и ловит малейший шорох. Мои случайные попутчики попадали кто куда, и тишину нарушает только наше тяжелое дыхание да шелест игольного ковра под телами. Но и этого уже много, слишком много, чтобы вот так взять и беззаботно уснуть.
Эти руки на коленях… маленькие ладони ромбиком с загнутыми к среднему, «факовому», как я изволю шутить, пальцами. Руки убийцы. А что им оставалось? Я поднимаю их, разглядываю какое-то время с тупым изумлением, потом роняю вниз и медленно сгребаю сухие иглы в горсть. Чтобы уколоться. Чтобы хоть что-нибудь почувствовать, кроме давящей свинцовой тяжести.
Хвоя хрустит, сминаясь. Сидящий рядом парень вздрагивает, нервно оглядывается. Мы где-то глубоко в лесу, далеко от Бирмингема, от крупных шоссе, и пока не встретили здесь ни одного мертвяка. Убедившись, что опасности нет, он снова расслабленно опирается на свой рюкзак, прикрыв глаза.
— Ма-ам, кушать хочу, — негромко тянет девочка лет девяти, дергая за рукав отрубившуюся от усталости родительницу. Та испуганно обхватывает дочь крепче и бормочет что-то спросонок. Не могу разобрать. Без Арсена я, считай, полуглухая. И полунемая. Воспоминание о погибших друзьях отзывается такой болью в солнечном сплетении, что я задерживаю дыхание, чтобы притушить ее, перетерпеть как-то. Похоже, ничего съестного у матери нет. Не без усилия отлепив позвоночник от сосны, копаюсь в своем рюкзаке, изрядно потяжелевшем от перекочевавших туда припасов Арса, и протягиваю девчонке упаковку нехитрых снеков. У самой при мысли о еде тошнота немедля подкатывает к горлу, несмотря на совершенно пустой желудок.
— Ей такое можно? — уточняю у женщины.
— Да, спасибо, спасибо, — торопливо благодарит та. Снова прислоняюсь к сосне, прикрыв глаза и морщась от поплывшего из пакетика слишком яркого «химического» запаха. Я пережила эту ночь. Одна из немногих, кто отъехал от старой гостиницы в двух машинах. Что дальше? Если уж вояки взялись бомбить Бирмингем, ситуация, вероятно, везде такая же аховая? Или нам просто не повезло оказаться в эпицентре эпидемии? Но мой мозг слишком утомлен, чтобы анализировать и принимать какие-то решения. Свинцовая тяжесть берет свое, и я быстро и практически незаметно погружаюсь в сон.
— Hey, wake up. Time to go, * — выдергивает меня из небытия чье-то прикосновение. Я дергаюсь как от удара током, и не вмиг соображаю, где и с кем нахожусь. А когда осознаю, то с трудом подавляю стон и желание снова провалиться в это восхитительное черное «ничто» и ничего не чувствовать. Мои спутники уже проснулись и подкрепляют силы тем, что удалось унести в рюкзаках. Ешьте и идите куда хотите, а меня оставьте здесь, под сосной. Тут я и умру.
«Прекрати, остальным тоже не сахар, если еще не хуже, — припечатывает матушка-совесть. — Радуйся, что не бросили».
Сон скорее походил на обморок от усталости и нервного перенапряжения, чем на нормальный отдых, и голова безбожно гудит, точно с тяжкого перепою. Судя по высоте солнца, длилось это счастье никак не дольше пары-тройки часов. Тело вообще в деревяшку превратилось, словно его папа Карло с тех же пьяных глаз и выстругал. Подобрав лежащий рядом с бедром топорик, поднимаюсь в темпе древней старушенции, целую вечность, и ровно столько же натягиваю на плечи весящий добрый центнер рюкзак. Мои спутники выглядят и двигаются немногим лучше. Даже после слияния нескольких групп их едва два десятка наберется. Мужчин больше, все достаточно молодые — самому старшему, тому, что подгонял меня, чтобы я скорее… да от силы полтинник. С пяток женщин, четверо ребятишек. Несколько подростков. Словно жалкий огрызок партизанского отряда, вырвавшийся из фашистского окружения. Коровы только на пеньковой веревке не хватает.
Паническое бегство закончилось. И родился закономерный вопрос — что же дальше? Пока я пытаюсь правильно сформулировать его в своей чугунной головушке из скромного запаса английских слов, им задаются другие. Остается только тщательно прислушиваться к этому южному пережевыванию горячей каши во рту, чтобы хотя бы примерно понимать, что к чему. Несколько человек из группы со слезами на глазах рвутся искать родственников в каких-то окрестных и дальних городках — их названия ни о чем мне не говорят. Часть все еще возлагает надежды на армию и правительство. Мол, в эвакуационный лагерь надо, моститься под крылышко административного ресурса. Не везде же бардак? Не всех же сожрали?! Хм. Не знаю. Не это ли «крылышко» жареным петухом нас ночью так в зад клевало, что без оглядки драпали? Я вообще властям не очень доверяю, не из той я страны, чтобы доверять. Да если бы долбаные вояки выпустили нас на том блокпосту, Арс был бы сейчас жив! И Рон, и Кори.
А вот наш самопровозглашенный лидер, если я правильно все понимаю, ратует за то, чтобы пока не дробиться и не разбредаться, а найти всем вместе убежище понадежнее и пересидеть там первое время, подождать, как будут развиваться события. Рациональное зерно в его предложении есть, и даже здоровенное, но… если другие бабоньки с ним не пойдут — воздержусь и я. Оказаться одной в компании совершенно чужих мужиков — это как начало еще одного хоррора, только в духе «Я плюю на ваши могилы». Черт знает, что там у него на самом деле на уме? И как он планирует обустраиваться в этом дивном новом мире? Да, у меня теперь есть не только топорик, но и пистолет, только я с ним пока что глубоко на «Вы» и вряд ли самостоятельно добуду к нему патроны. Или хотя бы разобрать и почистить сумею. А они это дело уважают.
Тупое онемение сменяется вдруг приступом леденящей жути. Осознание того, что я одна, совсем и абсолютно одна, и теперь целиком и полностью могу полагаться только на себя, стягивает кожу гигантскими мурашками.
Одна. На весь чертов континент, на обе пожираемые Z-вирусом Америки. ОДНА. А-А-А-А-А!!!
Пока я мелко дрожащими руками выковыриваю из крепления рюкзака бутылку и жадно пью теплую минералку, дабы занять рот и не заорать во всю глотку, спорщики приходят к единому знаменателю — в первую очередь необходимо раздобыть транспорт. Тащиться дальше куда бы то ни было пешком слишком опасно. А для этого нужно выйти к трассе. Признаться честно, возвращаться туда, где шляются (а то и носятся как угорелые) не желающие смирно лежать покойники, мне не хочется от слова абсолютно. Мне и здесь неплохо. И я с удовольствием оттянула бы этот момент до тех пор, пока не кончатся припасы. Перед лицом острой необходимости выбора не будет. Сейчас же мне буквально приходится понукать себя, чтобы переставлять ноющие конечности вместе с двинувшейся назад, к дороге, группой везунчиков. Может быть, временных. Смерть просто хочет позабавиться с нами всласть, прежде чем скормить своим адским гончим в почти человеческом обличии.
Когда на пути попадается небольшой ручеек, я присаживаюсь вымыть руки и умыться. Глупо, но делаю я это с сожалением. Словно так окончательно расстаюсь с Арсеном. Это ведь его кровь… Прошлое утекает вниз по течению бурыми разводами. Ничто и никогда не будет таким, как прежде. Я — в первую очередь.
Поднимаясь, я вдруг теряю равновесие из-за резкого головокружения и чудом не приземляюсь в ручей всей тушкой. Тот парнишка, что помогал мне перевязывать Арса, моет руки рядышком и успевает сцапать меня за локоть. Отделываюсь мокрым рукавом и перепачканной в иле рукой.
— Спасибо, — бормочу я с искренней признательностью за все разом. Сама-то ладно, обсохну. Уже довольно тепло, градусов двадцать Цельсия, не меньше. Рюкзак промочить не хотелось бы. Ну, зато остатки сна моментально стряхнуло, куда эффективнее, чем само умывание.
— Вам нужно что-нибудь съесть, — произносит он вдруг и добавляет авторитетно: — Это сахар в крови упал.
Но, не слишком уверенный, что мадам иностранка его поняла, жестом подкрепляет свое утверждение. Ам-ам, мол, пора.
Должно быть, моя помятая адовой ночкой рожа излучает отнюдь не то, что мне самой кажется, потому что парнишка спешно поясняет:
— У моей бабули был диабет. Я немножко в этом понимаю.
И глазенки у советчика при этом испуганные.
— У меня нет диабета, — возражаю я, не представляя, как на английском звучит «вегетососудистая дистония». У них тут такого диагноза вовсе не ставят.
— У здоровых так тоже бывает.
— Знаю, — киваю я. Просто одни только мысли о еде тут же материализуются комом в горле. Однако паренек прав… Головокружение в неподходящий момент может стоить мне жизни. Не для того все мои парни умерли, чтобы и я… Силы нужны. Придется впихнуть в себя что-то через «не хочу».
Откопав в рюкзаке пару батончиков, угощаю и своего стихийного диетолога. Взяв шоколадку, он вдруг делает то, чего я никак не жду — улыбается. Робко, кривовато, смущенно. Простая, в общем-то, максимально естественная человеческая реакция меня шокирует. Улыбка. Сейчас. После всего. И он еще способен улыбаться! Подростки… Вот уж у кого психика куда крепче и гибче, чем принято считать. Пока закостенелые в своих привычках и моральных устоях взрослые бьются в корчах, юные приспосабливаются. Все по Дарвину… Приспособься или умри.
И тут мальчишка снова делает то, что меня удивляет.
— Вы русская, да? — спрашивает он. И, не дожидаясь ответа, прибавляет:
— Вы смелая. Думал, не сможете. Я вот не смог, когда бабушка… Просто запер ее в доме и убежал к соседям.
Он опускает взгляд, делая вид, что сосредоточен на вскрытии упаковки, но я успеваю заметить навернувшиеся в голубых глазах слезы. Бедный ребенок…
Распаковав батончик, он аккуратно складывает и убирает бумажку в карман. В лесу не сорят — воспитание…