Глава 13 (2/2)

общие. И внуки общие. И ты сама страдаешь от того, что происходит. Я люблю

тебя, сокровище моё, и хочу помочь.

— Вдохновение моё, — прошептала Эмилия чуть слышно. — Я того

не стою. Я им всем сломала жизнь…

— Ты болеешь, солнышко моё, ты болеешь. И я сделаю всё,

чтобы тебя вытащить. А пока набирайся сил, дыши свежим воздухом и побольше спи.

Я тебя очень жду.

— Я скучаю, вдохновение моё, и очень тебя люблю.

Отсоединившись, Марина всё-таки разрыдалась. Её девочка

больна, и непонятно, удастся ли ей помочь. А ещё есть внучка и дочь, которой

нужно позвонить. И она это сделает, вот только проревётся, впервые со смерти

Барсюши проревётся.

***

Анфиса, одной рукой удерживая пару тяжёлых пакетов из

супермаркета, другой — пыталась добраться до связки ключей в недрах сумочки. Ну

почему всякий раз, когда у тебя заняты руки, ключи обязательно провалятся в

блядскую Нарнию? Не добавлял оптимизма и зазвонивший телефон. Это, кстати, ещё

одна закономерность — когда у тебя руки заняты, в мыле, в мясе, обязательно

кому-то приспичит с тобой поговорить.

Женщина была уверена — её внимания жаждет очередной бойкий

молодой человек, который наверняка будет предлагать оформить ОСАГО дистанционно

и сэкономить кучу времени. Интересно, эти студенты на подработке в курсе, что

толкают подделку?

— Нако-БЛЯТЬ-нец-то, — раздражённо фыркнула Анфиса, всё-таки

нащупав заветный брелок.

Телефон продолжал надрываться.

Да кто ж такой настырный, блять?! Войдя в квартиру и бросив

пакеты у порога, Воробьёва выхватила телефон из кармана куртки и, не посмотрев

на определитель, рявкнула:

— Да!

— Барсучок?

Услышав полувопросительный голос матери, женщина похолодела,

чтобы уже через секунду ощутить жар, приливающий к щекам.

— Мам? — растерянно отозвалась Анфиса.

— Я, барсучок мой, я.

— Где-то пиздец?

С матерью они не общались с того памятного разговора, когда

Анфиса как безумная хохотала в трубку, как заведённая повторяя: «Мне не нужна

помощь. Мне всё нравится» и припечатывая жёстким «Не звони мне больше». Тогда

женщина была невероятно благодарна своему умению сдерживать слёзы в любых

обстоятельствах. Анфиса разрыдалась, только когда Марина положила трубку с

тихим «Девочка, что же ты с собой сделала?» И Воробьёва знала — только

тотальный пиздец мог сподвигнуть Золотову позвонить непутёвой дочери.

— У нас в семье пиздец, давний, непрекращающийся пиздец, —

тяжело вздохнула Марина. — Солнышко, ты дома?

— Э-э-э… Да? — Анфиса не понимала, почему мама разговаривает

с ней так ласково и с такой всепоглощающей болью.

— Я сейчас приеду, — не дожидаясь ответа, Золотова положила

трубку.

Следующий час Анфиса нервно меряла шагами просторную кухню.

Хотела сесть за перевод, чтобы отвлечься, но из головы внезапно куда-то

испарилась вся английская лексика, грамматика и стилистика.

Что случилось? Почему мама нарушила их молчание? И что ей

сказать… Конечно, правду, только вот поверит ли она. Воробьёва именно потому

откладывала объяснение с матерью, что боялась. Если мама ей не поверит, что

тогда делать? Конечно, можно показать Марине анализы, которые Анфиса делала как

доказательства своей адекватности. Но не факт, что мама вообще захочет её

слушать. Логичный довод, что Золотова сама стала инициатором их встречи, Анфису

не успокаивал.

Наконец, раздался звонок в домофон. Воробьёва вылетела в

коридор и, не спрашивая, кто, открыла обе двери — подъездную и входную.

Женщина ожидала чего угодно: немедленного сообщения о том,

что кто-то умер, ругани, неловкого молчания, но никак не объятий и

лихорадочного шёпота:

— Прости, прости, прости меня, барсучок.

— Мам… — Анфиса прижималась к матери, даже не пытаясь

остановить слёзы, которые безудержным потоком бежали по щекам. — Мам, ты

пришла…

Обнимаясь, судорожно цепляясь друг за друга и плача, женщины

не заметили, что даже не закрыли входную дверь.

— Ты больше на меня не сердишься?

Услышав по-детски наивный вопрос, Марина разрыдалась ещё

отчаяннее. Он звучал так, будто она бросила свою девочку на произвол судьбы,

один на один с бедой, словно наказывала за что-то. И хотя Золотова знала, что

всё было совсем иначе, сейчас это знание нисколько не утишало её боли. Как она

могла поверить, что её любимая дочь может связаться с наркотиками? Она не

должна была верить, должна была искать встречи, задавать Миле сотню уточняющих

вопросов, тормошить Серёжу. Должна была сделать хоть что-нибудь, чтобы её

девочка не осталась одна в тёмной комнате одиночества и всеобщего презрения.

— Мам, я виновата, — сквозь слёзы выдавила Анфиса.

Она должна была перебороть свой страх. У неё двое детей и

любящая мать. Она не имела права на слабость. Она не должна была стать причиной

маминых слёз, вообще чьих бы то ни было слёз. Она не смогла уберечь никого из

своих близких от боли, а потому не заслуживает ни сочувствия, ни любви, ни

тоски, ни даже поганой жалости.

— Нет, нет, — шептала Марина. — Не ты… Мы все так хорошо

тебя знаем, но поверили. Мы поверили Милочке. И я ей поверила, хотя видела, что

Зоечке нужна помощь.

— Думаешь, всё-таки психиатрия?

— Она и сама так думает. Милочка всё мне и рассказала, —

Марина разомкнула объятья, закрыла дверь и, наконец, сняла лёгкий плащ.

Анфиса наблюдала за матерью, боясь отвести глаза. Казалось,

стоит ей отвернуться или моргнуть — мама исчезнет и больше никогда не придёт.

— Мам, расскажешь, в чём дело?

Женщины прошли на кухню.

— Обедать будешь? — Анфиса заглянула в холодильник. — Есть

суп и гречка. И то, и другое с мясом.

— Давай гречку. Суп оставим детям, которые придут наверняка

голодными.

Воробьёва кивнула и насыпала порцию в тарелку. Отправив

посудину в микроволновку, женщина убрала кастрюлю и присела на своё обычное

место.

— А себе? — лаконично уточнила Золотова.

— Я… Не хочу.

— Ты худая как смерть. Не знала бы правду — действительно

при взгляде на тебя подумала бы о многолетней зависимости.

— Мам, я никогда, правда.

— Вот и Милочка говорит, что никогда.

Микроволновка требовательно запищала.

— Иду, иду, что ж ты орёшь-то? — пробормотала Анфиса,

отскребая себя от стула, и добавила, ставя перед матерью тарелку, — я вот лучше

чая себе сделаю. Ты будешь?

— Буду, но сначала ты поешь.

Воробьёва упрямо помотала головой.

— Мне кусок в горло не лезет.

— Может, хотя бы немножко?

— Если к чаю сделаю себе бутер с сыром, подойдёт? Если что,

Полинка с Яськой вчера ночью заставили меня поесть супа.

— Ну хоть так, — угрюмо отозвалась Марина, беря со стола

вилку. — Я так понимаю, дети уже знают?

— Да, вчера им рассказала.

— И как отреагировали?

— Лучше, чем я того заслуживаю, — горько усмехнулась Анфиса.

— В смысле?

— Ну, дети остались одни на четыре года. Ты думаешь, я после

этого смею надеяться на тёплые отношения?

— Родная, ты не виновата, — отложив вилку, Золотова встала,

подошла к дочери, возившейся с чайником, и обняла её со спины.

— Виновата, мам. Я ведь могла сказать? Если Серёже не

получилось, то хотя бы тебе?

— Наркоманы, солнышко, гениальны в манипуляциях. И я не

знаю, поверила бы тебе или нет, по крайней мере, без каких-то явных

доказательств. И вряд ли при таком постоянном стрессе они у тебя есть.

— Ты не поверишь, но есть. Я только полгода назад додумалась

каждые тридцать дней делать анализ крови, так что теперь могу доказать хоть

что-то. И даже сейчас могу поехать в лабораторию, если хочешь.

— Где тебе, скорее всего, диагностируют анемию, — мрачно

отозвалась Золотова.

— Да нет у меня никакой анемии! Нормально я себя чувствую.

Просто… Ну мам, я никогда не была склонна к полноте.

— Отсутствие склонности к полноте и дистрофия на начальной

стадии — это, как говорят в Одессе, две большие разницы. У тебя же всегда был

хороший аппетит и нормальные формы, ну, по крайней мере, после родов.

— Мамочка, со мной действительно всё хорошо.

— Хорошо-то хорошо, да ничё хорошего, — тяжело вздохнула

Марина. — В общем, Милочка мне позвонила и рассказала о своём… Кхм, раздвоении.

— Диагностированном? — Анфиса налила кипяток в чашку с

заваркой.

— Нет, но это вопрос времени.

Золотовой понадобилось минут пять, чтобы по существу и без

лишнего драматизма пересказать дочери сегодняшний разговор с Эмилией.

— Получается, я постоянный её раздражитель?

— Ну да. Ты, наверное, Милочку теперь не простишь, да?

В голосе любимой мамы было столько боли, что Анфиса не

удержалась от вопроса.

— Она ведь для тебя больше, чем просто подруга?

— Я её люблю. И Барсюшу любила.

Воробьёва почти не удивилась. Ещё в молодости у неё мелькали

некоторые подозрения.

— Как мы. Вы были как мы. Вот почему вы так легко нас

приняли.

— Как вы. Хотя нет, гораздо большими идиотами.

— Не, мам, нашего рекорда, нашего с Серёжкой в частности,

вам не побить.

— Как сказать… У нас-то, троих старых дурней, жизнь была

прожита. Я уйти пыталась, а потом, после того как Васькиного отца выгнала,

вернулась. Всякое было. И, когда мы могли вас предостеречь от чего-то,

направить… Мы молчали и ждали, что вы сами обо всём догадаетесь.

— Вы говорили, вы предупреждали, что когда-нибудь вопрос

станет ребром, — сообразив, что аппетит проснулся во время еды, Анфиса сделала

второй бутерброд.

Марина одобрительно улыбнулась, а затем посуровела.

— Да не о том, детки, вас надо было предупреждать, что

что-то когда-то встанет, а рассказывать, как мы отношения между собой

выстраивали!

— По-моему, просто мозгов не хватило у нас, — зло выплюнула

Анфиса. — Господи, как мы виноваты перед Васькой… Я виновата.

— Да мы, мы виноваты, по крайней мере, частично, — Золотова

снова запустила электрочайник. — И я, что Ваську не уговаривала подумать да

подождать, и Милочка с Барсюшей, что не посоветовали Серёже всё ещё раз

обдумать. Ты была беременна — нервы, гормоны, но главное — страх, как оно всё будет.

Васька света белого от боли не видел. А Серёжка… — Марина помолчала, подбирая

слова. — Кто-то из вас троих должен был оставаться в трезвом уме. Знаешь, как

по кодексу строителя коммунизма — «Холодная голова, горячее сердце, чистые

руки». Вот холодной-то головы у вас и не было, только горячие сердца.

— Детей делать были взрослыми — значит, и мозг сами должны

были включать, — упрямо нахмурилась Воробьёва. — Ладно, чего уж теперь. Всё

равно всё полетело в пизду с обоими. Так какая разница?

Помолчав какое-то время, Золотова спросила:

— Ты Серёжке расскажешь, как всё было? Или у вас уже всё

безнадёжно?

— А это неважно, безнадёжно или нет. О состоянии матери он

знать должен, хоть и забил на всех, включая её. Он тебе-то хоть звонит?

— Звонил, в июне последний раз. Когда в марте был в Москве, заезжал.

— Блять, мудило! Хуй с ним, он меня бросил — не был обязан

аддиктивную волочь, но… Блять, знаешь, детей и тебя никогда ему не прощу.

— Ну что тебе сказать, солнышко? Может быть, с Серёжей тоже

не всё так просто.

— Ёбаный свет! Да что сложного в том, чтобы раз в неделю

набрать номер?! — голос Анфисы был ледяным.

— Не знаю… Но понимаешь, не хочется верить, что Серёжа

просто… Откололся.

— Как только позвонит, всё суке выскажу, — ровно ответила Анфиса.

— Барсучок мой, ну и кому легче станет, если вы друг другу

хуёв напихаете?

— А я не буду ничего пихать, я просто донесу до него, что он

не прав, — зловеще улыбнулась Воробьёва. — Он может как угодно относиться ко

мне, как и я — к нему, но если он называл детей своими, а тебя считал почти

матерью, то… Блять. Как он мог?!

— И всё-таки я бы тебя попросила…

Анфиса тяжело вздохнула, но никаких обещаний давать не

стала.

— Ладно, ребёнок, ты имеешь право на свою обиду, поэтому я

перестану выедать тебе мозг. Скажи, как ты жила всё это время?

— Ну, как я жила… — Анфиса накручивала прядь на палец,

обдумывая, как сократить до смысла эти четыре года. — На самом деле, мам, ничё

интересного в моей жизни феноменально не происходило. Ну окей, я нашла работу в

небольшом издательстве. Впахивала там какое-то время штатным переводчиком.

Впахивала много, чтобы отвлечься и денег скопить. И вот так колоссально я

въёбывала, что скоро стала зам директора. А теперь наш директор уступил кресло

мне и предлагает тянуть издательство, пока денег не подкоплю, чтобы его совсем

себе забрать. Говорит, ждать будет сколько нужно, потому что я с удовольствием

всем занимаюсь, он себе мозг не парит, работает над другими проектами, а доход

капает, может, не самый большой в этой нише, но стабильный. Машину вот в кредит

взяла. Когда становится совсем тошно, катаюсь за городом. Ну ещё немножко

творчеством занимаюсь — перевожу фанатские рассказы с английского и испанского,

сама пишу. Ну то есть правда, феноменально ничего интересного.

— А личная жизнь?

— Сейчас нет никакой личной жизни. Периодические мужчины и

женщины были, но с последним мы расстались с год назад.

— А что так?

— Понимаешь, мам, ничего серьёзного я не хотела. А Лёня…

Влюбился, при этом я честно предупреждала, что номинально замужем и… Сердце моё

занято, — признание далось Анфисе с трудом.

Марина тактично промолчала.

— А на сайте с рассказами мы, кстати, с Полинкой и Яськой

пересеклись, — Воробьёва перешла к максимально безопасной теме.

— Незабудка… — догадалась Золотова.

— Местная легенда? — рассмеялась Анфиса.

— Ну, Полинка мне, естественно, рассказывала о своей

интернет-собеседнице.

Внезапно Воробьёва подумала, какая замечательная у неё мама.

Внучка может рассказать любимой бабушке всё, ну, или почти всё.

— Мам, ты чудо.

— Почему?

— К тебе можно с любой проблемой прийти и чем угодно

поделиться.

— Я не чудо, солнышко, просто вы мои любимые дети. И я очень

счастлива, что ты вернулась.

— Я люблю тебя, мам.

— И я тебя люблю.