Глава 9 (2/2)

Он улыбается, откидывая прядь волос со лба Ганнибала, и тот хочет сказать ему, что он совершенно серьезен. Но затем глаза Уилла вспыхивают, взгляд на мгновение становится темным и острым, и Ганнибал понимает, что он знает, точно знает, о чем может просить, и как много Ганнибал готов ему дать.

— Что угодно, — бормочет Ганнибал в пространство между ними. Они сидят так близко, что он отчетливо видит, как расширяются зрачки Уилла, и черный цвет почти затапливает синеву его радужек.

Уилл делает медленный, глубокий вдох, а затем выпускает его одним резким выдохом.

– Я бы хотел кое-что сладкое, — говорит он. – Конкретное блюдо, если ты не против.

Ганнибал чувствует, как нарастает в нем волнение, но кивает Уиллу, чтобы тот продолжал. Он не верит в судьбу, но интуиция редко его подводит, а кровь — очень специфический ингредиент, и она ограничивает возможности того, о чем Уилл может просить. «Кое-что сладкое» еще сильнее сужает количество вариантов.

— Ты должен простить мой итальянский, — говорит Уилл, и сердце Ганнибала замирает, а во рту пересыхает. – Это Sanguinaccio Dolce.

Выпотрошенный, – немного отстраненно думает Ганнибал, – слишком мягкое определение того, что он сейчас чувствует.

Он кивает, и, превозмогая дрожь глубокой, такой невыносимо сильной привязанности, ярко трепещущей под кожей, заставляет себя произнести:

— Я буду счастлив съесть тебя на десерт, Уилл.

***</p>

После того, как они поднимаются с пола, Уилл занимает свое обычное место за стойкой. Он не предлагает помощь, даже когда Ганнибал начинает собирать необходимые ему для блюда ингредиенты, и Ганнибал снова поражен тем, насколько легко и досконально он его понимает. Несмотря на то, что основной ингредиент дал именно Уилл, десерт должен быть творением Ганнибала, и Уилл знает это, даже не спрашивая.

— Sanguinaccio dolce , — произносит Ганнибал, отмеряя сахар в кастрюлю с медленно нагревающимся молоком. Краем глаза он замечает улыбку Уилла и слышит его тихий смех. — Твое произношение не так уж и ужасно.

– Мое произношение очень французское, — отвечает Уилл, и его глаза блестят от удовольствия. – Я думаю, что даже мой гнусавый южный акцент звучит менее кощунственно.

– Возможно, но это только для самих итальянцев, – Ганнибал размешивает молоко, ожидая растворения сахара. – Это конкретное блюдо имеет неаполитанское происхождение. Если я когда-нибудь возьму тебя в Неаполь, Уилл, я обязательно научу тебя правильному итальянскому акценту.

Смех Уилла яркий и медовый, теплый и сладкий.

– Буду ждать с нетерпением. Ты бывал там раньше?

Ганнибал кивает, тихонько хмыкнув.

– Я прожил во Флоренции несколько лет, — говорит он и делает вдох, чтобы продолжить, когда Уилл издает звук, полный чистого, нефильтрованного восторга.

— Во Флоренции?

Руки Ганнибала вздрагивают, когда он начинает разламывать шоколад на кусочки. Он не планировал держать эту часть себя в секрете от Уилла, но инстинктивную реакцию, вызванную побуждением скрывать себя под маской, все еще сложно подавить. Уилл, вопреки ей, отвечает ему лишь выражением искреннего восхищения, и напряжение в плечах Ганнибала постепенно спадает.

Он поднимает голову и видит глаза Уилла, яркие и сияющие. Что-то внутри него ноет сладкой болью при виде его восторга.

— Это там ты научился готовить этот десерт? — спрашивает Уилл, кивая на шоколад, и Ганнибал бросает кусочек в рот, высыпая остальное в кастрюлю.

– Да, именно там я впервые его попробовал. Это один из моих любимых десертов.

Выдох Уилла короткий и резкий.

— Я не знал, — мягко говорит он. — Мы… я раньше готовил крем из крови, но это… — он качает головой, и Ганнибал видит, как у него в голове вращаются шерстеренки, когда он пытается облечь ход своих мыслей, своих стремительны ассоциаций в слова. – Ты цитировал Данте в разговоре с Джеком. Это первое, что заставило меня подумать об этом.

Ганнибал выгибает одну бровь.

Уилл улыбается.

– «Ты жаждешь крови, и кровью я наполняю тебя». Это другая глава, «Чистилище», а не «Инферно», но это такие мелочи.

— И это заставило тебя задуматься о десерте?

Зубы Уилла сверкают, а его улыбка становится шире.

– Нет. Это было… в то первое утро, когда ты накормил меня колбасой и яйцами. Этот вкус еще дрожал у меня на языке, когда я слизнул твою кровь с кончика пальца, соленый и насыщенный. Поэтому для контраста сегодня сладости.

Ганнибал сильнее сжимает деревянную ложку в руке и делает глубокий, медленный вдох. Он чувствует запах подогретого молока, медленно тающего шоколада и под всем этим – слабый запах крови, все еще присутствующий в аромате блюда, сладкий и металлический. Он вздрагивает, облизывая губы.

— Ma moitié, — произносит он, и Уилл внезапно замирает почти сверхъестественно, и пытливо смотрит в ответ. – Дополнение, а не отражение.

Он поворачивается, чтобы достать кровь из холодильника, и когда снова возвращает взгляд на Уилла, то видит на его лице отражение собственных бурных чувств – благоговение, удивление, потрясение. Ганнибал тихо хмыкает про себя. Насколько же редко Уилл ощущал счастье быть понятым, и как странно ему должно казаться, что все так изменилось.

Уилл делает резкий вдох, следом выпуская воздух в дрожащем, неровном выдохе.

– Ma moitié, — кивает он. – Моя лучшая половина. Древние греки считали, что изначально у людей имелось четыре руки, четыре ноги и две головы. Они обладали такой огромной силой, что боги почуяли в них угрозу, и Зевс решил разделить каждого из них пополам. В результате люди стали более слабыми, более несчастными, отчаянно тоскующими существами, вечно ищущими вторую половину своей души, – Уилл делает паузу и проводит рукой по волосам. – Они также верили, что когда две половинки встретятся, то они моментально узнают друг друга. Между ними возникло бы непостижимое взаимопонимание, единство, которое в буквальном смысле божественно по своей природе.

Руки Ганнибала не дрожат, когда он открывает пакет с кровью Уилла, хотя его сердечный ритм отчетливо выстукивает в ушах, громко и пульсирующе.

— Значит, ты видишь в нас две половинки одной души? – спрашивает он.

Уилл издает тихий смешок.

– Я думаю, что мы скорее разделяли бы, чем были разделены, — говорит он, и что-то дергается в груди Ганнибала, когда он выливает кровь Уилла в кастрюльку с молоком и шоколадом. Запах меди наполняет его нос. – Мы с тобой изначально цельны, и стоим на одну ступеньку выше остальных даже в одиночестве. Мы дополняем, а не завершаем друг друга, – он делает паузу, опуская голову. – Наше целое больше, чем сумма его частей, Ганнибал. Мы – лучшие половинки друг друга.

Ганнибал перемешивает смесь и думает о богах, алтарях и жертвоприношениях, о крови, золоте, силе... и о том, является ли Пан наиболее подходящим сравнением для Уилла.

И если Уилл действительно подобен богу дикой природы, то что это говорит о нем самом.

***</p>

Ганнибал подаёт пудинг к столу в половинке выдолбленного красного апельсина, дополнив его печеньем бискотти и веточкой мяты. Это простая презентация, но по-своему прекрасная в своем отсутствии сложности.

Они располагаются напротив друг друга, как и обычно, и когда Ганнибал садится на свое место, а Уилл берет ложку, Лектер подсознательно ожидает… чего-то. Момента колебаний, возможно, или напоминаний о подношении, сделанном Уиллом, но вместо этого молодой человек лишь мягко улыбается.

– Спасибо, что приготовил мне его, — говорит он, словно это именно Ганнибал сделал ему одолжение, а затем зачерпывает ложкой пудинг.

Тем не менее, он делает паузу, останавливая ложку на полпути к губам и не сводя глаз с лица Ганнибала. — Ты уже скармливал кому-то часть его самого? — спрашивает он с ленивым любопытством в голосе, и сердце Ганнибала замирает.

— Да, — отвечает он, снова ощущая, как пересохло в горле.

— Я полагаю, не добровольно. По крайней мере, с их стороны.

Ганнибал чуть фыркает от смеха. Его смех тихий и почему-то нервный.

— Ты прав.

Улыбка Уилла становится резче.

— Хорошо, — говорит он, и от явного собственничества в этом слове у Ганнибала в животе разгорается жар. Но это чувство не имеет ничего общего с раскаленным добела пламенем, что облизывает его позвоночник при виде исчезающей во рту Уилла ложки, наполненной кроваво-черным пудингом, и вновь появляющейся через мгновение чистой и пустой. Уилл издает мягкий, довольный звук, и его глаза закрываются, когда он сглатывает. Ганнибал наблюдает, почти застыв на месте, как язык Уилла высовывается, облизывая нижнюю губу, прежде чем юркнуть обратно в рот.

— Кровь и шоколад, — через мгновение шепчет Уилл. Его глаза распахиваются и тут же прикипают к ложке Ганнибала, зависшей над его тарелкой. — Я понимаю, почему тебе это так нравится. Это что-то почти до непристойности декадентское.

«Непристойность», — думает Ганнибал, поднося ложку ко рту, — действительно подходящее слово.

Sanguinaccio dolce буквально затопляет его чувства, когда он смыкает губы на ложке с пудингом. Запах, ударяющий в нос, медь, оттененная цитрусовым ароматом импровизированной чаши, гладкая текстура, заполняющая его рот, похожая на смятый бархат, и вкус, растекающийся по языку, сладкий и яркий, в котором металлический привкус крови Уилла смешивается с легкой терпкостью какао.

Практически непристойно.

Не сводящий с него глаз Уилл напротив издает едва различимый, сдавленный звук.

— Черт возьми, — шипит он на грани слышимости. Его пальцы дергаются и сжимаются, и он выглядит так, как Ганнибал недавно себя ощущал: выпотрошенным.

Ганнибал слизывает с губ каплю шоколада, прежде чем сглотнуть, и мышца на челюсти Уилла дергается, выдавая, насколько крепко он стиснул зубы. Дрожа руками, стиснутыми до побелевших костяшек, Уилл откладывает ложку, и качает головой, поймав любопытный взгляд Ганнибала.

— Я знал, что ритуал важен для тебя, — произносит он после паузы, и Ганнибал моргает при звуке его голоса, низкого, грубого и хриплого. – Готовим, подаем, смотрим, едим. Я понимал значение этого для тебя, – он делает паузу, переводя дыхание. – Но я, вероятно, недооценил свою реакцию на тот факт, что ты съешь часть меня.

Ганнибалу ощущает себя так, словно кто-то вскрыл ему грудь и сжал пальцами его все еще бьющееся сердце. Его пульс трепещет, пальцы сжимаются, и слово «возлюбленный» звенит в нем так ясно, что на мгновение кажется, будто он сказал его вслух.

О, Уилл.

Ганнибал встает, ощущая пристальный взгляд молодого человека. Он не пытается успокоить его, вместо этого обходя стол и усаживаясь рядом с Уиллом. А затем протягивает руку и придвигает к себе свою тарелку. Его правая ладонь ложится на затылок Уилла, большой палец нежно нащупывает его грохочущий пульс, а левая сжимает ложку. Он повторяет жест Уилла в «Бентли», когда тот стиснул пальцами его шею сзади, и сам Уилл судорожно выдыхает, узнавая его. Он закрывает глаза, и его пальцы выпускают собственную ложку.

— Уилл, — начинает было Ганнибал, но тот стискивает воротник его рубашки и тянет его к себе. Губы Уилла прижимаются к его собственным, горячие и настойчивые, и звук, который он издает, слизывая вкус собственной крови изо рта Ганнибала, пронзает, как лезвие – острое, жаркое и отчаянно необходимое.

Поцелуй, отчаянный и безумный, длится всего несколько мгновений. Когда Уилл отстраняется, его дыхание становится чуть тяжелее, а глаза чуть темнее, и он разглаживает воротник рубашки Ганнибала без малейшего о ней сожаления.

— Что угодно, — твердо повторяет он слова Ганнибала. Пальцы Лектера на его шее в ответ сжимаются словно сами по себе, впиваясь в мышцу, но молодой человек не вздрагивает, не пытается избежать прикосновения, даже когда его сердцебиение учащается.

«Ты должен лучше прочих понимать, что означает давать такую власть кому-то вроде меня».

Ганнибал замечает блеск в глазах Уилла, его медленно расслабляющиеся плечи, алеющий изгиб зацелованных губ, и он знает, что никому больше он не сказал бы ничего подобного.

Ему не нужно спрашивать, чтобы знать, что Уилл чувствует то же самое. Он ощущает ровный стук пульса Уилла под пальцами и вкус его крови во рту — и, учитывая, кто они, что они, это значит больше, чем слова.