Анна (1/2)

Перелом

Очередная смена тянется и тянется безвкусной резиновой ириской - ни прожевать, ни проглотить, ни выплюнуть. Одна операция, вторая, какой-то кусочек, где я в один вдох заливаю в себя суп с привкусом хлорки из картонного стаканчика, еще операция, бланки строгой отчётности по медикаментам...

Когда рутинная круговерть всё-таки выбрасывает меня наружу, я по инерции пробегаю несколько метров через больничный парк, и только потом усилием воли перехожу на шаг. Гравий шумно хрустит под ногами, в спину стоглазо пялится белыми окнами Королевский госпиталь. Словно кто-то швырнул мне за шиворот горсть стеклянных колючек с анестетиком внутри.

Вдыхаю поглубже, прогоняя из лёгких стерильный, невкусный воздух, машинально вынимаю пачку сигарилл, которые таскаю для курящих коллег, и разглядываю голубые лозы на логотипе. Сегодня вечером как никогда сильно мне хочется попробовать выпустить в неподвижную ночь цветы из сизого дыма, но реальность стучит стальным пальцем в висок - у тебя же нет зажигалки, чем ты их раскуришь?.. Детское упрямство в ответ грозно надувает щёки: сейчас пересеку парк и обрету искомое в магазинчике у входа в подземку. И я проваливаюсь в тёмное пространство парка, оставляя позади залежи служебных обязанностей, суп со вкусом хлорки и свет, от которого немеют нервы.

Мне нравится непроглядная, как черничный чай, ночь - ведь в ней не обязательно быть той, что ежедневно прилежно отражается в зеркалах, стёклах и чужих зрачках. Анной Асти, тихой, хорошо воспитанной тенью на стене, приличной девушкой, штатным анестезиологом Королевского госпиталя, рабочим инструментом. Ночь не спрашивает меня о планах на жизнь, о том, посещаю ли я психолога, или о том, откуда у меня на руках эти белые шрамы. Просто обнимает молча, целуя в затылок - и лишь после этого прикосновения я способна уснуть без снов.

Я растворяю себя в омуте тьмы со вкусом османтуса, чтобы через ровно шестьсот семь шагов вынырнуть возле беззубого зева подземки. Бритвы фонарей распарывают зрачки за миг до того, как я заслоняю лицо вскинутой ладонью, и невольные слёзы дробят свет на спектр. Перемаргиваю, отыскиваю в неоновом месиве табачную лавочку и, не давая себе времени на колебания, вхожу, смазанно и зыбко отразившись в узкой стеклянной двери. Белизна длинных волос, белизна платья в мелкий горошек и собственных рук, и только из провалов глаз пристально смотрит черничная ночь... брр.

Резко встряхиваю головой в попытке прогнать наваждение и одновременно в приветствии в адрес продавщицы, мрачной девушки с ёжиком коротких чёрных волос и пирсингом в губе. Тянусь к лотку с зажигалками - и цепляюсь глазами за витринку со всякой канцелярской мелочёвкой, из которой на меня мгновенным ртутным всполохом блеснула обложка блоконта.

Цвет, как обратная сторона зеркала, и рисунок - девочка с такими же, как у меня, белыми волосами, в платье в горошек и маленькой короне. Вместо сердца у неё спелый гранат, вокруг которого сидят сизые голуби, и она говорит - это написано над головой в овальном облачке - ”Не бросай снов на ветер!”. Я опять трясу головой, чувствуя, как расходится сетью трещинок грядущий рутинный вечер с речитативом метро, с порцией разогретой в микроволновке паэльи из супермаркета и с дозой сериального субстрата для заполнения пустоты между ужином и сном. Или бессонницей, если не получится ускользнуть в забытье...

- Так Вы берёте что, или что? - прокуренно окликает девица и дёргает себя за пирсинг. Я молча даю ей купюру, беру первую попавшуюся под руку зажигалку и выхожу, даже вываливаюсь в этот индустриальный гаспаччо из стоп-сигналов, неона и натрия.

Сую в рот тонкую палочку сигариллы, неумело чиркаю тугим колёсиком, раз, другой - искры на асфальт, и язычок пламени похотливо облизывает тонкую бумагу. Моя первая сигарета. Умницы, сливочной девочки, отличницы и классного специалиста, молчаливо делающего своё дело. Но сегодня вместо сизых сумерек безмолвного согласия в моих глазах - черничная ночь, и я давлюсь дымом, но не бросаю, и от искренней горечи идёт кракелюром вся сладкая иллюзия, которую я старательно скармливала миру день за днём.

Потому что когда-то давно меня научили это делать - но не научили, как жить.

Кидаю окурок в урну, медлю миг - и вынимаю ещё одну, чтобы на ходу закурить и вновь нырнуть в темноту парка, пересекая его наискосок от хорошо известного мне края до другого, абсолютно неведомого. То есть настолько же, насколько неведома мне настоящая Анна Асти.

Темнота трепещет в миллиметре от матовой белизны моего платья, не в силах слиться или залить. Темнота густо пахнет сосновой смолой, ладаном, матиолой - запахи незаметно, но очевидно изменились за время моего пути по шуршащим мелкой гравийной крошкой тропинкам. Тёплая темнота, что превращает моё сердце в спелый гранат...

Странно, но курить больше не хочется. Как будто это был... промежуточный этап моей персональной метаморфозы. Непривычная мысль, невесть откуда нашедшаяся в моей голове, но вкусная, словно арахис в сахарной глазури. Я обкатываю ее, плавно плывя во тьме и с непривычной, запретной беззаботностью не думая о том, как буду добираться домой. Да и дом ли то место, куда я заползаю с надломанными усталостью ключицами после смены, чтобы смыть с себя запах хлорки и налить внутрь немного топлива для этого хрупкого тела - невкусного, но необходимого?..

Спустя некоторое количество шагов в мои мысли исподволь вплетаются атласные ленты... голосов?

Точно - девичьи альты перекликаются где-то невдалеке, за соснами. Отдельных слов пока не разобрать, но в интонациях натянутыми струнами на ветру вибрируют восторг и страх. Я иду на голоса со смесью облегчения и недовольства, нафаршированная ими, будто пастой из топинамбура с халапеньо, и невольно вновь влезаю в сладкосливочный образ - привычка превыше правды.

Расступаются в стороны тонкие стрельчатые сосны, оставив на моих волосах аромат хвои, и взгляду открывается стоящее слегка колченогой буквой П кирпичное здание с сочащимися бледно-голубым тусклым светом окнами и воронкой радара на крыше.

Возле узкой двери тусуются несколько девиц - и я при взгляде на них как-то невольно вспоминаю про мицелий и его плодовые тела. Их выбеленные пудрой лунные лица чем-то неуловимо одинаковы, и у большинства девушек на левой щеке под глазом нарисовано чёрное сердечко. Серебряные браслеты на тонких запястьях, длинные прямые волосы, сигареты между пальцами - это именно от них тёплая темнота пахнет ладаном. Хм...

- Давай, Крылатая, доставай лакмус, - окликает кто-то, и одна из девиц, с красными, словно резеда, волосами, раскрывает перед собой веер из индикаторных полосок. Выглядит так, будто эти барышни сейчас будут по очереди тянуть жребий.

- Вы не подскажете, где здесь ближайшее метро?.. - вежливо и негромко окликаю я, чтобы получить ответ и удалиться, более не встревая в странные ритуалы местных, судя по лакмусу, лаборанток. Мало ли, что они там между собой разыгрывают. Вполне возможно, что голову своего завлаба.

- Ээ... - на разные голоса несколько одурело тянут лунные девицы, переглядываясь - так, словно к ним из-под сени сосен вышел по меньшей мере крылатый единорог, а не просто ещё одна девушка.

Не успеваю я бессмысленно смутиться, как лаборантки вдруг со вскриками расшарахиваются в разные стороны, закрывая лица вскинутыми ладонями, и остаётся только одна - та, что с пламенными волосами и лакмусовым веером в растопыренных пальцах.

Ещё миг - и по спине моей проходит ледяной металлический озноб, словно костный мозг алхимически превратился в электролит, а из смолистой тьмы выступает невысокий мужчина, столь же лунно-бледный, сколь и девицы. Он взглядывает в меня как-то насквозь и при этом точно вовнутрь, до самого сердца-граната, а я прилежно, как и полагается, пытаюсь улыбаться ему, и повторяю вопрос:

- Вы не подскажете, где здесь ближайшее метро?

...а внутри у меня в это время орёт, орёт и захлёбывается этим пронзительным звуком сирена гражданской обороны, потому что абсолютно всё, что я делаю, потому что привыкла делать - бессмысленно в этом месте. И это чувство - молотый красный перец в моей крови.

- Вам уже не нужно никакое метро, поверьте, - голос, словно ледяной мёд. Пристальный взгляд чуть раскосых глаз - столь тёмных, что радужку от зрачка отделяет лишь тонкий ободок отражённого света из бессонных окон.

Моя улыбка от этого голоса и от этого взгляда начинает осыпаться на асфальт лепестками фиалок, и я невольно сую руку в сумочку, сжимая в ней пачку сигарет, словно последний рубеж обороны, талисман своей решимости быть собой. Чуть щурю левый глаз - и не отвожу взгляда, позволяя вежливой улыбке облететь окончательно. Что бы она там под собой ни скрывала.

Мужчина продолжает, и под бархатом его тона прячется хирургическая сталь:

- Вы пришли туда, откуда не уходят. Ибо – поздравляю, Вы приняты в штат нашего НИИ на должность анестезиолога, если я всё правильно увидел…

Пауза; взгляд-иглу выдёргивают из меня, оставив послевкусие металла в горле, и мужчина оборачивается к лаборантке:

- Эсфирь?

- Я здесь, господин директор Института! – тут же отзывается та вибрирующим от скрытого восторга голосом, и аромат резеды окутывает ее красные локоны до плеч почти видимой в темноте вуалью с колючими, как взрывающаяся карамель, искорками. Её руководитель задумчиво убирает прядь медно-рыжих, подстриженных под каре волос за ухо, и приказывает:

- Будьте любезны проводить нашу новую сотрудницу в девятый корпус и разместить в комнате 881. У коменданта возьмёте ключ и ордер на заселение для отдела кадров.

- Почту за честь, - склоняет голову Эсфирь.

Я созерцаю это загадочное взаимодействие с чувством того, что до сих пор на смене, просто случайно умудрилась сама вдохнуть подготовленную дозу эфира и теперь дрейфую в крайне реалистичной грёзе, пока коллеги ищут нашатырку. И лишь какой-то ледяной сплав из логики и седьмого чувства флегматично информирует, что я - на другом берегу темноты. И что ничто не будет, как прежде.

Рыжеволосый мужчина, явно считав это чувство по ряби на моих светло-сизых радужках, выгибает рот уголками вниз и легонько качает головой:

- Даже если это действительно так, то знайте – нынче ночью Вы уснули навеки, Анна Асти. Утро всё расставит по местам, и более рациональные личности разложат по полочкам всё, что мнится сейчас совершенным бредом, объяснят и расскажут. А пока что отдыхайте. Тихой Вам ночи, и… добро пожаловать в Институт.

Уронив с лезвий губ последнюю капельку ледяного мёда, он исчезает столь же неслышимо и незаметно, сколь и соткался сюда из густой смолистой тьмы, и мы с Эсфирь остаёмся в молчании стоять друг напротив друга. Мне бы, наверное, что-то бессмысленно-человечное сделать, но глаза вновь нежно заволакивает черничная ночь, и я клинком из ножен вынимаю свою руку из сумочки.

Протягиваю Эсфирь помятую пачку с голубыми лозами логотипа, и та, коротко и ярко улыбнувшись, выдёргивает оттуда сигарету. Закуривает и выдыхает вензеля дыма в неподвижный воздух. Они плывут вверх, закручиваясь в лампочные спирали, и я почти слышу их звон, почти знаю, что со мной произошло... но не способна сформулировать.

- Все мы здесь потому, что скорлупа собственной судьбы нам стала невыносимо тесна, - подсказывает Эсфирь; кончик её сигареты отныне моя путеводная звезда в Институте. Это я тоже знаю совершенно точно. На миг в памяти раздувшимся ноздреватым утопленником поднимаются со дна дорога до дома, который не дом, бормочущий кубик телевизора, лоток с паэльей на коленях и флакон бесполезного снотворного возле изголовья... А потом Эсфирь берёт меня за руку маленькой и очень горячей ладонью, и ведёт за собой в девятый корпус Института, в комнату 881, где теперь будет жить Анна Асти.

Анна Асти теперь будет жить. И это тоже точно.

Рита

Под сверчковый треск будильника я приподнимаю лохматую голову и расклеиваю ресницы - с густой, как физраствор на крахмале, грустью от необходимости просыпаться.

В кои-то веки мне снилась не полосующая запястья сталь и не белые от злости глаза Германа Асти, а дивная история про Институт среди сосен. Так ярко и ясно... помню всё: запахи отсыревшей побелки на потолках длинных коридоров, озорную улыбку в тёмно-кофейных глазах Эсфирь, даже слегка заедающий на повороте ключа замок в мою комнатку с блёклыми обоями.

Их неопределённый цвет истлевших хризантем и почти стёртые светом, выцветшие узоры в виде букетиков фиалок напомнили мне... меня саму. Это острое, как клинок ларингита, и горькое, как элитный шоколад, чувство узнавания...

”Ключ к метаморфозе, как и те сигареты, что ты воскурила вчера во имя истины”.

Эта мысль падает извне на белое фарфоровое блюдце моего разума - уже знакомым арахисом в снежно-сахарной глазури. Словно некая невидимая сущность подбрасывает их в мою гулко-пустую спросонья голову. И, пожалуй, мне это нравится.

Босые ноги касаются холодного пола - и тогда я встряхиваюсь и просыпаюсь сразу всем своим существом. Ликующе ловлю взглядом и те самые блёклые букетики на обоях, и плачущее предрассветной испариной окно в кроны сосен, и саму себя - в зеркальном ломтике на стене наискосок.

Не сон. Настоящее.

Наверное, очень рано - но я не могу усидеть в ячейке комнаты, и выбираюсь наружу, настороженно склонив голову набок.

Длинная канавина коридора полнится прозрачным сумраком и землистым картофельным запахом, за дверями дышат ещё спящие соседи - сотрудники неведомого НИИ. Этот звук, более осязаемый моими белыми волосами, а не слышимый ушами, плывёт и пленяет настолько, что я невольно иду вдоль дверей - и ловлю.

”Не бросай снов на ветер”, - говорила мне принцесса с гранатовым сердцем - там, на блокноте с обложкой, будто обратная сторона зеркала. Я неисчислимое количество раз запускала механизм снов пациентам Королевского госпиталя - но была бессильна починить свой собственный. Но, может...

Пальцы, плавно скользящие то по гладкой масляной краске стены, то по шероховатым створкам дверей, вдруг прижигает углём раскалённой, мгновенной боли - я едва сдерживаю крик, резко отдёрнув руку. Что-то стремительно-опасное, тёмное и голодное грозовой тучей клубится там, в комнате 890, и в его недрах неостановимо звенит беззвучный крик...

Крик горящей заживо девочки в красном платье.

Я не помню, как бегу оттуда - нормальное восприятие ко мне возвращается лишь в комнате, где я раз за разом бросаю себе в лицо пригоршни ледяной воды из маленького умывальника в нише у входа. Мои ресницы, мои брови и волосы ощущаются обугленными, хотя зеркало опровергает это чувство, в лёгких стоит характерный запах опалённого белка, а на белом платье мерещатся пятна копоти. Это непонятно и страшно до трясучки. И это... вызов.

Я - анестезиолог. Я - та, что отключает боль и запускает сны.

У меня нет ни малейшего понятия, как это сделать, но я всем сердцем хочу, чтобы девушка из комнаты 890 не сгорала в своём сне заживо каждую ночь. А значит, я это сделаю.

Не успеваю я, по своему дурацкому обыкновению, разварить эту идею в котелке головы до состояния невнятной тюри, как в дверь деликатно скребутся. Вслед за моим ”Да-а?” в комнатку просачивается Эсфирь - всё в том же коротком чёрном платье с пышной юбкой, что и вчера в предночье. Она крайне прозорливо предваряет мои расспросы лаконичным ”Да, я не ложилась”, и принимается танцевать по комнате озорной кометой цвета резеды. Выдёргивает из стенного шкафчика чашки, из ящика под подоконником - пачку заварки, льёт воду в округлый чайник, похожий на стеклянного голубя.

Я сижу на постели, сунув босые ноги под край одеяла, чтобы не мёрзли, и с удовольствием наблюдаю, как летают, потрескивая искрами, красные волосы Эсфирь, как мелькают её руки с браслетами, как она наполняет жизнью моё тихое пристанище. Кажется, даже фиалки на обоях налились спелой лиловостью, стали ярче от её присутствия.

Когда чашки с откровенно крепким, ароматным настоем курятся дымком на клеёнчатой скатерти, Эсфирь приоткрывает окно и пристраивается на подоконнике с сигаретой.

- Сердце подсказывает мне присмотреть за тобой, милая Анна, и вот я тут, - говорит она, открыто улыбаясь и выпуская из губ аккуратное колечко дыма.

- Проживание и еда здесь - полностью за счёт работодателя, зарплаты не заоблачные, но на бирюлечки хватит за глаза, к руководителю службы анестезиологов я тебя провожу. Её зовут Вильфа, и тебе с ней будет очень комфортно работать, гарантирую. Это то основное, что касается дневной стороны местного быта.

- Есть и другая... сторона, - не спрашиваю, а утверждаю я, беря свою кружку, и обнимая её обеими ладонями, и наслаждаясь тем, как горячий фарфор прижигает линии жизни.

- О да, - Эсфирь глубоко затягивается, и в её зрачках вспыхивают крохотные огненные астры - отражения кончика сигареты.

- После отбоя, во время комендантского режима, здесь начинается всё самое важное. Не всегда оно начинается именно для нас - важно слушать Институт. И если ты чувствуешь, что сегодня вечером лучше всего свернуться в своей норке и крепко спать, отсекая себя слоями одеял от тьмы за дверью - то так оно и есть. Но если вены наполняет тягучее электричество, а тени тянут за собой - плюй на все правила и запреты, вырывай с потрохами стоп-кран рациональности. Смело иди и твори то, чего требуют сердце и твоя истинная суть. Ты ведь теперь знаешь, как это делается.

Я слушаю Эсфирь очень внимательно, подбирая её слова, словно кофейные зёрна, пряча их в потайные кармашки памяти. Отпиваю чай - он крепкий и в меру сладкий, точно под это капельку зябкое утро с земляничным ликёром рассвета. Согласно киваю:

- Да. Теперь знаю. И это... правильно, спустя столько лет глазированных ложью иллюзий.

- Я рада, что ты пришла в Институт, милая Анна, - серьёзно отзывается Эсфирь. Допивает свой чай в несколько энергичных глотков, соскакивает с подоконника и вновь широченно улыбается, встряхнув своей гранатовой гривой:

- А теперь пошли. Я буду твоим Овидием.

Пряным тёплым вечером, после целого дня обучения работе на новом для меня - и очень продвинутом по сравнению с Королевским госпиталем - оборудовании, я сижу у окна с чашкой травяного чая, и удивляюсь тому, насколько же мне хорошо.

Сумерки окутывают тело и разум кашемировой шалью с привкусом сосновой смолы и нагретой за день пыли, неразборчиво воркует за стеной радио, с потолка ласково наблюдает за мной маленькая лампочка в плафоне-колокольчике. Словно знает, что когда станет совсем темно, я её зажгу, и моё окно сделается одним из тёплых лоскутков на длинном фасаде общежития.

По наружному жестяному подоконнику, постукивая лапками, бродят сизые голуби. Я их люблю - особенно округлый звук воркования, столь сильно напоминающий мой голос, когда мне не больно. Я знаю - сейчас он станет звучать гораздо чаще. Может быть, каждый день.

Здесь нет флакона с сильным снотворным - но я иррационально верю, что в Институт мои кошмары не просочатся. И когда приходит время отключения основного освещения на всей территории - сворачиваюсь под одеялом в клубочек, и действительно проваливаюсь в сон, даже не успев этому осмысленно обрадоваться.

Маленькая лампочка на потолке чуть покачивается в своём плафоне - в такт пульсу Сердца, что подсказывает Эсфирь, и не только Эсфирь. Мои белые волосы, млечно мерцая, ниспадают к полу - и тянутся по стенам, и плавными кольцами, как лозы девичьего винограда, заплетают собой блёклые обои. Я знаю это, не открывая глаз, не просыпаясь.

Когда из коридора начинает тянуть прогорклой гарью, и ночь вновь незримо вибрирует от крика, меня охватывает страх. В венах вовсе не тягучее электричество - в них расплавленный свинец, тянущий тело вниз, словно на нашем этаже кто-то выкрутил гравитацию на максимум.

Маленькая лампочка на миг пронзительно вспыхивает - и гаснет, и снова вспыхивает, хотя я знаю, что здание в полночь было обесточено. Не открывая глаз, я невыносимым усилием воли стаскиваю себя в постели, собрав волосы в матово мерцающий ворох, обнимая его двумя руками, и выхожу в коридор, не утруждая себя отпиранием двери. Стёкла слегка потрескивают в рамах, линолеум в мелкий ромбик липнет к босым ступням, в распределительном щитке кто-то возится и, судя по звукам, грызёт сахар-рафинад. Шелестяще дышат соседи - и звенит и звенит крик за дверью комнаты 890, я не понимаю, как и почему его никто не слышит?..

Решительно иду, продавливая телом вязкий воздух, волоча за собой белые мили волос, и протискиваюсь сквозь дверь в клубящийся голодный дым, в сердцевине которого горит и не сгорает девчушка лет восьми, с курчавыми каштановыми волосами, в красном платье с кружевным воротничком.

”Смело иди и твори то, чего требуют сердце и твоя истинная суть”, - звучит в голове гортанный голос Эсфирь, когда я раскусываю кофейное зерно воспоминания. Я шагаю вперёд, в этот сгусток чужого ужаса, и подхватываю девочку на руки, оборачивая её своими волосами, словно пропитанной пантенолом покоя марлевой повязкой, отменяя боль от оставленных ожогов, отгораживая, отбирая у кошмаров родом из прошлого. И - выношу из сна.

Тёмная комната, силуэты сосен за окном, истаивающий, чтобы не вернуться, запах дыма.

Маленькая лампочка одобрительно взирает в мою беловолосую макушку, покачиваясь в своём плафоне-колокольчике - а я сижу на чужой постели и держу на руках девушку-подростка, лет шестнадцати, с курчавыми каштановыми волосами и со следами старых ожогов на тонких руках и смуглом лице.

Миг - и она, вздрогнув, распахивает карие глаза, в темноте кажущиеся практически чёрными. Хрипло вышёптывает (и её дыхание пахнет пеплом):

- Ты... кто?

- Я - Анна, новый анестезиолог в команде Института, - говорю я, и вначале собираюсь смутиться от запредельной странности всей этой ситуации, но потом осознаю, что это совершенно не обязательно и, в общем-то, бессмысленно. Ведь я сделала то, что должна.

Помолчав и вежливо подождав, пока на моё мысленное блюдечко положат горсть арахиса в снежно-сахарной глазури, я раскусываю этот дар и договариваю - воркующе и мягко:

- Отныне и вовек ты сможешь спать спокойно, Рита Оро, тюремщица огня, но больше не его жертва. Мы это обещаем тебе - я и Институт.

Ветвь оливы

Плавно плывут летние дни, остающиеся веснушками на моих щеках и засушенным между страниц ежедневника резными листками папоротника. Я увлечённо работаю с отличной бригадой хирургов-кардиологов, а в перерывах - в компании своего куратора Вильфы пускаю мыльные пузыри, сидя на нагретом каменном фронтоне крыши и болтая ногами над кронами сосен, или кормлю благостно булькающих голубей.

Я покупаю в местном кафетерии ириски ”Разводной ключик” с крайне странными разными вкусами и с предсказаниями внутри, хожу к кофеварке в далёкий административный корпус за лучшим в Институте кофе, и практически не вспоминаю Королевский госпиталь и квартиру с сомнительным видом на парковку. Даже если я и умерла из того, черновичного мира - это было реально лучшее событие за всю мою замороженную жизнь, слепленную из сладкой лжи во имя чужих идеалов.

С Ритой Оро, которая трудится оператором в котельной, мы готовим рябиновое варенье и вместе учимся вязать крючком по откопанным в моей кладовке древним журналам. А ещё - регулярно подкармливаем обитающих у Риты на работе мелких огненных дракончиков юкки-юу арахисом в кокосовой глазури, мухами и перчиками халапеньо, до которых они дюже охочи.

На нашем этаже общежития по ночам больше не пахнет дымом, и если после отбоя я выбираюсь на прогулку, то слышу из-за двери с номером 890 воробьиный гвалт или посвистывание окарины. И вены мои наполняет ликёр из фиалок и спелых гранатов.

А Эсфирь, частенько приносящая мне странные дары, вроде крохотных синих лампочек или металлических перьев, столь же часто и настойчиво приглашает меня поучаствовать в любимой забаве всех луноликих лаборанток. Они именуют этот генератор адреналина и вполне реальных неприятностей Институтской рулеткой - и откровенно зависимы от него, как от наркотика.

Суть состоит в том, чтобы во время комендантского режима собраться возле старого флигеля и вытянуть свой жребий из дюжины лакмусовых бумажек. И если тебе попалась короткая, то изволь пройти запутанным маршрутом по корпусам Института и принести обратно заказанное коллегами подтверждение твоего подвига во имя не знаю, чего. Слабоумия и отваги, видимо - если учесть, что нарушение режима здесь карают не строгачом и штрафом, а сразу расстрелом.

Ни сигареты, ни Институтская рулетка не вызывают у меня энтузиазма - переломный миг моей персональной истории пройден, за рёбрами уютно воркуют горлинки мирных тихих удовольствий. А всё-таки возвращающиеся приступы слепой бессонницы... да и пусть их.