Морошка (2/2)
После холла – коридор с почтовыми ящиками и провалами окон в ночь, потом – узкая лестничная клетка. Мы поднялись на четвёртый этаж; Мурёнка на минутку замешкалась, но потом всё-таки потрусила дальше и наверх, коротать остаток ночи на родном коврике. Морошкина дверь оказалась последней на этаже. Простую чёрную филёнку украшала такая же симпатичная ягодка, как в её серьгах, и золотистые цифры 812. Странное совпадение… случайное или плановое – не могу сказать, но от ощущения того, что я всё ещё там, стало очень неуютно. И захотелось поскорее уйти, пропав куда-нибудь ещё. Как только можно дальше.
-Прощай, Морошка, - тихо говорю я, когда она отпирает дверь, и делаю шаг назад. Подкованные каблуки резко и хищно клацают о цементный пол. Сжимая в побелевшей руке ключи, Морошка медленно поднимает голову и потерянно смотрит снизу вверх.
-Ты уходишь?.. – в её серо-голубых глазах застывает безнадёжное, какое-то обречённое выражение – как у потерявшейся собаки, нервно вертящейся на одном месте в попытках найти своего человека. Морошка…
«Джоди Кайра», эхом отзывается память. Да, Джоди Кайра. Гильотина той полуночи. Шаг до смерти между воскресеньем и понедельником. И ветер тёмных аллей, свирепствующий в выстуженных венах.
-Может быть, ты хотя бы чаю выпьешь? У меня повидло вот есть. Я тебе зонтик дам… если дождь к утру не кончится. Послушай, Джель, ты… не подумай, что я такая. Что привожу домой первого встреченного. Но сейчас всё совсем не так, пойми! Просто мне… хочется побыть с тобой ещё хоть чуть-чуть. И… - Морошка, волнуясь, запинается и проглатывает буквы, а её пальцы нервно теребят прядку светлых волос, заколотую над ухом с золотой серёжкой-ягодкой.
-Мне тоже не совсем хочется тебя совершенно оставлять, если смотреть, - искренне отвечаю я с расстояния в два шага (и это правда – уйти требуют другие факторы). – Морошка, но…
-Тогда пойдём! – радуется она так по-детски, и ухватывает меня за край манжеты двумя пальцами, и чуть тащит за собою, в квартиру, пить чай с повидлом. Я совершаю эти два шага – скорее, по инерции, нежели по собственной воле. Я перешагиваю низкий стёртый порожек, и Морошка быстро, двумя руками, захлопывает дверь за моей спиной. В тесной прихожей горит матовый плафон с жёлтым цветочком на боку, и в его свете серо-голубые глаза Морошки взволнованно поблёскивают. Пулей она бросается в кухоньку, грохочет там чем-то, придушенным шёпотом чертыхается и кричит мне:
-Проходи, проходи сюда, я чайник ставлю! Можешь не разуваться, здесь за неделю песка налетело, как в подъезде, а в подъезде у нас вечно, как в Сахаре…
Любопытственно изучая каждый угол, я потихоньку перемещаюсь в сторону кухни. Всё тут такое странное и интересное, не похожее на мой (наш) Антинель: потолок настолько низкий, что я могу дотянуться до него кончиками пальцев, если чуть привстану на цыпочки, и сверху по этому потолку кто-то ходит, видимо, мается бессонницей. На одной стене висит картина, изображающая шишки на песчаной тропинке, и две корабельные сосны. Я десять лет безвылазно провёл в сердце соснового леса, но мне ни разу не доводилось видеть такого… поистине паранормального количества шишек в одном месте. А другую стенку облюбовали меланхолически тикающие часы. Они показывают какое-то марсианское, наверное, время: половину девятого. На полу лежит коричневый коврик, а сам пол сделан из лакированных досок, между которыми темнеют щели. Из одной щели торчат и шевелятся чьи-то усы. Тараканьи, наверное. Вот этого изюма у нас в Антинеле навалом. Хоть ведром вычёрпывай, так сказать.
-Ну где ты там запропастился? – из кухни высовывается Морошка. Она сняла джемпер, оставшись в тонкой бледно-голубой маечке с кружевным краешком, подчёркивавшей её небольшую, но высокую грудь. На шее, на золотой цепочке, у неё висела всё та же ягодка – должно быть, это и была ягода морошка.
-Здесь я тут, - отзываюсь я с лёгкой досадой вообще неизвестно на что. Морошка пару раз смешно мигает, как маленький кролик, а потом напускает на себя строгий вид.
-Иди немедленно руки мыть. Я по-прежнему не склонна доверять фонтанной водичке.
-Ты же потом перекисью ещё перемывала?.. – замираю я от такой, с позволения сказать, логики. Морошка стояла-стояла, смотрела-смотрела, что-то там себе внутри соображая, а потом вдруг стремительно покраснела, и запинающимся голосом пригласила пить чай. Вопрос о женской логике, первый на повестке дня (ну, то есть, ночи), так и остался непроработанным. Простым совещанием тут не отделаешься, необходимо созывать консилиум.
Кухня в длину два шага, в ширину – три, а ещё она похожа на свежий сочный персик цветом занавесок и светлой мебели. Я устраиваюсь в кресле в углу, сунув под спину пару расшитых подушечек. Люблю, когда так уютно. Какое-то птичье стремление к витью гнёзд. Что в Антинеле, что везде и повсеместно, включая и здесь.
Морошка хлопочет у стола – нарезает батон, выкладывает повидло в хрустальную вазочку, заваривает чай. В её движениях заметна какая-то робкая скованность, острые лопатки торчат над низким вырезом маечки, как пробивающиеся крылышки. Я сижу, кутаясь в свой уют, и продолжаю неторопливо оглядываться по сторонам. Из широкого окна открывается изумительный вид на освещённую рыжими фонарями энергоподстанцию и на частный сектор сразу за ней. Из-за низких облаков и мелкого дождя кажется, что до неба куда ближе, чем до земли. Но в такое небо не хочется…
-Джель, не разбредайся. Сколько тебе ложечек сахара класть?
-Н… не знаю, - теряюсь я, потирая переносицу двумя пальцами, - это смотря какой чай ты заварила…
-Чёрный, цейлонский, «Принцесса Нури», - с лёгким изумлением отзывается Морошка.
-Принцесса чего?.. – с не лёгким изумлением отвечаю я вопросом на вопрос – в лучших традициях детей земли Иудейской.
-Не чего, а кто. Нури – это её так зовут. Принцессу, в смысле. Это такое индийское имя. Как Зита и Гита.
Морошка честно пытается сдержать улыбку, но она злокозненно выползает на её лицо то с одного, то с другого уголка губ. – Ты что, Джель, чай не пьёшь?
-Н… нет, такой не пью. Да и вообще я чай особенно не очень. От него ведь вечно спать хочется всегда…
-Ага. Понятно, - говорит она.
-Просто я по ночам постоянно работаю в том числе, это ничего, обыкновенный момент. Но непреложный факт. И мне холодно. Вот и согреваюсь кофе, это как… огонь внутри. Не даёт потеряться во тьме и рассыпаться по ветру. Правда говоря, теперь я некоторое время не планирую работать, в том числе и ночью. И, наверное, поэтому могу пить этот твой… чай имени принцессы. Как ты предполагаешь эту возможность?
-Хорошо предполагаю. Положу тебе две ложечки тогда. Если будет невкусно, добавишь сам, хорошо?
-Хорошо… - соглашаюсь я, и в памяти моей наш торговый представитель, Шарль Моллар, повторяет своим очаровательно-картавым голоском наглого привокзального воробья: «Хор-рошёо…». Только здесь, на чужой персиковой кухне, между закатом и зарёй, я на всю глубину осознаю, насколько сильно я связан с Антинелем. Сколько судеб живут во мне одновременно, покоятся в ладонях моих. И картавый Моллар, и накрахмаленная сладенькая Эми из лабораторий крови. И округлый плюшевый генерал ла Пьерр, похожий на медвежонка Винни-Пуха, и очаровательно глупая Линдочка Глебофф, комендант второго общежития, и все шесть моих девочек-секретарш. Да и (куда же без него!) незабываемый помоечник, хирург Алекс Баркли, с его клёцкообразным носом, с жаргоном биндюжника и с селёдочными пятнами на лоснящихся от старости серо-бурых брюках.
Я протягиваю руки вперёд, и вены-нити, привязывающие меня к Антинелю, натягиваются до предела – но не рвутся; им и не порваться никогда. Я, как воздушный змей, рано или поздно вновь окажусь в надёжных стенах моего НИИ – но пока что я лечу, подхваченный ветрами других миров, и время возвращаться ещё не пришло. Вперёд, вперёд и вверх, в ненастную высь, оставляя позади всё привычное, пробуя новое, разрешая себе ненадолго притвориться тем, кем ты никогда не был, никогда не станешь… таким же человеком, как все.
Я еле слышно вздыхаю в свой чай и смотрю на Морошку краем глаза: она выковыривает ложкой из банки яблочное повидло в хрустальную вазочку. Наковыряла уже так ничего себе прилично, но продолжает рьяно углубляться в недра банки с жадным неутомимым рвением молодого фокстерьера, учуявшего лисицу в норе. Ещё немного такого усердия, и проковыряет банку попросту насквозь.
-Много сладкого вредно, - говорю я с интонациями Морошки ей в спину, и смешливо выгибаю рот углами вниз. – Что я буду делать со всем этим бесконечным повидлом? Бросай его уже в конце концов и наконец иди сюда – чай бессовестно остывает, - и требовательно стучу чашкой по столу, словно бунтующий угольщик.
-Ой… – смущается она, опуская взгляд наискосок, на носки моих сапожек. – Да я просто жуткая сладкоежка. Мне эта вазочка будет буквально на один зуб.
-Что! Так любишь похрустеть на сон грядущий хрустальными вазочками?!
Морошка краснеет ещё сильнее и тихонечко смеётся, прикрыв губы кончиками пальцев. Ноготки у неё ровные, аккуратные, с бледно-розовым лаком.
-Ну да, - отвечает она и устраивается на стуле напротив, подвернув под себя одну ногу и уперев локти в стол по обе стороны от своей чашки с чаем. – А ещё я регулярно грызу штукатурку и облизываю дверные ручки во всём подъезде.
-Ручки – это, конечно, лучше перил, - поддакиваю я с умным видом, - от перил в языке занозы остаются...
Морошка радостно захохотала, закинув голову. Я тоже чуть-чуть улыбаюсь (непривычное, но почему-то неизъяснимо приятное чувство), потом отпиваю этого странного чёрного чая имени принцессы и опускаю ресницы. От усталости слегка ноют виски. В обнимающем меня тепле этой маленькой квартирки мне хочется свернуться по-кошачьи в клубок, и так и задремать в мягком кресле с персиковой обивкой. Дождь до сих пор идёт, постукивая по подоконникам.
-Ешь повидло тоже, - предложила Морошка через полкружки чая, азартно размазывая это вот повидло по куску батона. – И вот только не говори, что ты не знаешь, как полагается его есть!
Я задумчиво прикладываю палец к губам, и так же задумчиво взираю на вазочку с угощением.
-Возможно, знаю, но совершенной уверенности нет… но я про другое несколько спрошу тогда. Когда-то зимой, наверное, в прошлом ноябре, меня угостили такой интересной штукой… колбасой, кажется. Не просто так, а как-то вот варёной. Да, точно-точно… она ещё забавно называлась «Докторская». У тебя её вдруг нет?..
-Джель?.. – Морошка со стуком поставила, даже, скорее, уронила кружку на стол, и посмотрела мне в лицо изумлёнными, почти круглыми серо-голубыми глазищами. – Извини за бестактный вопрос, но ты вообще… откуда? Кто ты, Джель?
-У меня нет никакого ответа на твой вопрос, - отчуждённо отзываюсь я, и очередной гудок проходящего где-то за дождями поезда вонзается в мою душу ржавой английской булавкой, напоминая, предостерегая и требуя.
-И на все прочие вопросы, Морошка. Ты пригласила меня в свой дом, ты предложила мне чай, ты хорошо ко мне отнеслась, и я это ценю. Я могу что-то сказать – то, что не разобьёт твоё небо, не впустит мою тень. Но не задавай мне вопросы – от них остаются дырки, как от пуль. Я не хочу истекать истиной на твоей кухне…
Она обиженно насупилась, держась за свою чашку и глядя куда-то в сторону. Я встаю. Она вздрагивает:
-Извини, второй раз… Просто это всё как-то необычно. Вся эта ситуация. Словно не со мной. Первый раз в жизни я пью чай в три часа ночи на собственной кухне в компании странного незнакомца, которого подобрала на шоссе. Мокрого до последней нитки, но одетого с иголочки. Который потом ещё к тому же и выступил и.о. моего ангела-хранителя. Вот вопросы прямо-таки и лезут с языка. Не обижайся. Не… не уходи. Пожалуйста.
-Морошка, поверь: мне не менее несусветно сидеть в самой сердцевине ночи в каком-то представить только Лейдене, дома у бухгалтера с хлебозавода, и пить как его там чай с сахаром. Но именно в этом и состоит вся прелесть иррационального. А если круглогодично делать всё раз за разом без разнообразия, то теряешь себя и растворяешься в ацетоне одинаковых дней. Зачем, к чему? Не можешь изменить мир – изменяй себя… но при этом не изменяй себе. Ты понимаешь, насколько вот в принципе прекрасен сам факт? Ну вот и наслаждайся им. Всесторонне.
-Д-да… хорошо, буду, - несколько неуверенно отозвалась слегка замороченным голосом Морошка, встав, и долила нам горячей воды в кружки с чаем. – А про меня ты хочешь что-нибудь узнаешь?
-Только то, что ты сама сочтёшь нужным открыть мне. Не больше и не меньше.
-Ты уйдёшь, - негромко сказала Морошка, словно бы сама себе, медленно перемешивая остывающий чай.
-Ты уйдёшь, как только рассветёт, и мне не удержать тебя, как не удержишь уносимый северным ветром сигаретный дым. Странно, что изначально я была даже недовольна на себя за то, что взяла попутчика, ты меня немного напугал… а сейчас, Джель, я чувствую, что не в состоянии тебя отпустить. Как будто это нормально – ты здесь, в моей квартире, и так и должно быть, а иначе и быть не может…
Я хочу объяснить: «Просто я понравился твоему дому; просто он трётся о мои руки своей слегка драной шкурой, и мурлычет от непривычной ласки моих незримых прикосновений» - но почему-то молчу. Не могу издать ни звука. Морошка вытаскивает длинную ложечку из чая и смотрит, как с неё срываются и падают обратно в чашку сладкие горячие капельки.
В ночной тишине дремлющего дома этот стук капель очень отчётливый – на какое-то мгновение мне даже показалось, что это бьётся моё сердце. Но когда ладонь ложится на чёрный шёлк блузы, эта иллюзия развеивается, исчезает в царящей внутри и снаружи тишине.
-Потому что я одинока – и буду таковой, покуда дышу. Место рядом со мной заросло паутиной, а время навалило туда всякий хлам – обломки дружбы, черепки счастья, искалеченные и сломанные воспоминания обо всех, кого пыталась любить…
(Кап). Дождь усиливается. Я сижу, склонив голову и смежив ресницы; руки скрещены, но нервы натянуты в струны. Я сейчас несколько сама Морошка – сижу напротив, мучительно подыскивая правильные слова; я сейчас и этот дом, безмолвно любящий её без особенной надежды на взаимность, старающийся стать её убежищем и норой; я и остатки себя самого – тени и стёртые ветром восемь имён на сером граните. Тихонечко мурлычут в стенах водопроводные трубы. Откровения Морошки канут в ночь и исчезают там, как капли ливня, упавшие в море.
-А виной всему стала моя детская вера в честность людей. В то, что они так же полны света и любви, как и я сама. Я так хотела счастья… поверила, когда он сказал мне, вчерашнему ребёнку с небом в глазах: «Погоди, нам ещё рано думать о семье – впереди столько времени! Не все цветы удовольствий собраны, а дети станут обузой… Ничего, мы подумаем об этом позже». Я пожертвовала настоящим ради будущего… а в результате этой жертвы лишилась и будущего. Я убила его сама, своими руками, своей подписью. И некоторое время о том даже не ведала. А когда настало то самое «позже» - тогда один короткий приговор на зелёном больничном листке разбил мою жизнь на никчёмные черепки. «И зачем ты мне такая нужна, спрашивается?» - сказал он, пожимая плечами и уходя, и безжалостно давя ногами тонкие осколки того сосуда света, которым я была ещё буквально день назад. Какая жестокая логика… и ни капли любви. Как только могла я быть столь слепой… И я не смогла больше оставаться в том городе. Где каждый парк, каждая кофейня, каждый мост были горькой эпитафией по моей вере в искренность и счастье. Выбрала самый дальний от дома институт, дальше просто не бывает, выучилась на бухгалтера, хотя когда-то хотела стать художницей. Пошла работать на предприятия, вот квартиру дали, у нас вообще на заводе о сотрудниках… заботятся…
Морошка помахала ложечкой перед лицом, печально сощурившись. Я слушаю очень, очень внимательно, пусть со стороны и может показаться, что я просто дремлю в мягком кресле. Я незаметно пробираюсь в её прошлое, чтобы взять в руки те хрупкие черепки, и покачать в ладонях, и погладить кончиками пальцев. Мне необходимо понять, каково это – позволить чужим людям забрать у тебя самое драгоценное ради того, кто тебя даже не любит… и осознать чудовищность, невозвратность потери лишь тогда, когда уже ничего не исправить. Ничего. Ничего?..
…это в чём-то похоже на ту минуту, когда ты поднимаешься со стылой землёй, с засохшей кровью на коже и одежде. Когда вдыхаешь, глотая разбитый хрусталь северного ветра и своё новое имя, и понимаешь – у тебя не бьётся сердце. У тебя его вообще больше нет, и в абсолютной пустоте слева за сломанными рёбрами лишь ветер, северный ветер, от которого тебя немилосердно бьёт озноб. Но… помимо души, есть что-то ещё.
И ты всё-таки выговариваешь потрескавшимися губами несгибаемое «Да». Пока ты ещё помнишь, как дышать… и пока она помнит, как любить… есть надежда. И в слепой пустоте слева в груди вьют гнёзда электрические пчёлы…
Да, Морошка сделала это с собой сама, поверив предателю – но я точно знаю, что она при этом чувствовала. Я это знаю.
-Теперь… - в голосе Морошки чёрными чаинками всплывает к поверхности давняя боль, - я никому такая не нужна. У меня нет будущего. По крайней мере, рядом с кем-то… и хотя я всё так же глупо верю в то, что искренняя и счастливая любовь бывает, я отдаю себе отчёт в том, что бывает она с кем-то ещё. Только не со мной.
-Душа моя… и кто же вбил в твою прекрасную русоволосую голову этот отвратительный и премерзкий ржавый гвоздь – то есть мысль о том, что точка поставлена и роман окончен?.. Кто бы он ни был, я окончательно им недоволен и искренне советую пойти выпить коктейля Молотова, а если он не возымеет – лизнуть розетку. Это всё Кафка, а былью делать надо не Кафку, а сказку. Это тебя, душа моя, кто-то шепелявый в заблуждение ввёл. Ибо мы для этого рождены. Точнее, ты. Поэтому переставай так думать с этого места раз и навсегда.
Я негромко выговариваю ей это всё; мой вечно невыразительный, лишённый интонации голос новокаином льётся на старые, но всё никак не желающие заживать раны. А чтобы Морошка не понимала, что происходит, как аккуратно я меняю сейчас полярности, я встаю и отвлекающим манёвром ставлю на огонь подогреваться уже успевший остыть чайник. Потом вообще безапелляционно лезу в холодильник, нахожу там огурцы, помидоры, салат и базилик, и принимаюсь мыть всю эту зелень в рукомойнике. Морошка смотрит круглыми глазами:
-Джель, ты чего?..
-Ты накормила меня ужином, ну а я покормлю тебя завтраком. В порядке взаимозачёта. Так-то вот. И да, я жду твоего ответа. Ты ведь не отказала мне в их получении. Тем более в письменном виде с синей печатью.
Она вздыхает, вытягивает вперёд руки и утыкается в них подбородком.
-Ну кто-кто. Доктор, к которому я… обращалась со своей… проблемой.
-Кому ты веришь больше: чужому человеку или собственному сердцу? Это даже не совсем вопрос. Это просто для себя внутри реши раз и навсегда. И свернёшь на одну из двух дорог. На одной – сама уже сказала, что. А на второй… на второй будет тот, кто не только склеит разбитый кувшин, но и вновь наполнит его светом. Вот только ты действительно должна захотеть этого. Всем сердцем. Сказать «Да!», встать – и шагнуть вперёд…
Я не оборачиваюсь; я не жду никакого ответа. Я не жду и чуда. Всё-таки я далеко не ангел-хранитель. Всё, что я могу – это произнести ту истину, что чую в высоковольтных паутинах судеб, вслух. Какой бы невозможной она ни звучала. Поверить или отвернуться – личное дело каждого. Свой выбор я сделал – и этого с меня достаточно. Ведь действительно я спасаю лишь тех, кто сам желает быть спасённым.
Морошка молчит. Я быстро режу овощи остро отточенным ножом и смахиваю их потом с доски в большую прозрачную салатницу с эмалевыми бледно-жёлтыми бабочками. Привычные скупые движения пальцев; узкие золотые кольца поблёскивают в свете лампы; хирургическая точность танца стали; прохладный запах овощей и пряный аромат приправ… Для меня сейчас нет ничего естественнее и приятнее, чем нарезать весенний салат из помидоров с огурцами. Полностью отдаю себя во власть момента – словно ивовый листок, упавший в реку.
Ну вот, салат готов, осталось его только заправить чем-нибудь. А… а нечем.
-Морошка, ах. Как так исторически сложилось, что в доме твоём в днешний день, то есть ночь, нет ни майонеза, ни сметаны, ни даже соуса сырного? Одно лишь бесконечное, как неподнятая целина, повидло, да сомнительный кетчуп с чесноком... Ты вот что, пороги им мажешь, что ли, чтобы вампиры не входили?
Морошка приподнимает голову от скрещенных рук и начинает неуверенно улыбаться.
-Да давай я к соседям заскочу, мы с ними ладим, они точно мне что-нибудь одолжат...
-Морошка! И часто ли тебя посещают столь гениальные, не побоюсь этого слова, идеи? - всплёскиваю я руками над недоделанным салатом. Если он так и останется в этом агрегатном состоянии, непременно назову его Квазимодо и сделаю фирменным. С этими фирменными блюдами как-то так обычно и происходит. Что с ”Цезарем”, что с луковым супом. Морошка в ответ хлопает пушистыми светлыми ресницами и потирает переносицу. Да, милая девушка, с логикой у тебя явно ещё хуже, чем у проектировщика Антинеля.
-Так. Я всесторонне осознаю, что тот неоспоримый факт, что сейчас половина пятого утра, несколько ускользнул от твоего внимания, - мягко говорю я, присаживаясь на краешек стола и скрещивая руки на коленях. - Но меня терзают достаточно такие обоснованные сомнения насчёт того, что твои соседи встретят тебя приветливым воркованием, если ты сейчас к ним постучишься. Уж поверь моему богатому жизненному опыту и многолетним наблюдениям за бытом человеческой начинки общежитий...
-Ты-... обитаешь в общежитии? - оживает Морошка и задаёт вопрос из запретной зоны, но что уж там, если нет даже заправки для салата, а чайник заново ещё не согрелся? Пусть её откровения останутся как можно дальше в прошлом, канут в его всепоглощающую, ласково-властную глубину и переварятся в ней без остатка, разложившись на еле уловимый привкус безымянной грусти и жизненный опыт. И поэтому я отвечаю:
-Я обитаю напротив общежития. Практически окна в окна. И поэтому имею чудесную возможность наблюдать жизнь во всех её ракурсах. Это как грызть карамельки-ассорти ноунейм-бренда, произведённые в не особенно соблюдающем санитарные нормы подвале из свекольного сока, патоки и яблочных очисток. Специфическое, но таки удовольствие.
-И они тебя не достают? Ну, понимаешь, весь этот запах жареной явно на машинном масле рыбы и тушёной подкисшей капусты, радио с бессмысленной попсой на весь двор, ритуал ежевечернего поедания семечек возле подъезда, и единственный мусорный бак, который явно не справляется со своими обязанностями... - Морошка тихонько захихикала, поправляя заколку-невидимку в волосах. - Просто у меня коллега в таких условиях до недавнего времени жила, я к ней частенько заглядывала в гости, но всегда старалась уйти домой до заката. Потому что там контингент такой, что выходить во двор с наступлением темноты равно однозначно нарываться на неприятности...
-Ну, меня это, скорее, забавляет. Тем более что общежитие ведомственное, и публика там достаточно серьёзная, а с полуночи вообще начинается комендантский режим, нарушение которого карается... кх-х... карается, в общем. И кстати! У меня появилась идея насчёт заправки для салата. У вас тут есть неподалёку круглосуточный магазин?
-Есть, наискосок через двор, ”Антарес” называется, - Морошка рукой указала направление. Получилось справа от энергоподстанции.
-Так всё гениальное просто. Я сейчас пойду туда и затарюсь заправкой. Может даже, ещё что-нибудь интересное увижу... потому что люди говорят, я сам слышал, есть такой сыр особенный... сплавленный. Если он там будет, непременно куплю. Его на хлеб намазывать можно, ты только представь.
-Плавленый, - смиренно поправила явно разбирающаяся в сырной терминологии лучше меня Морошка, пряча улыбку за ладошкой. - У тебя деньги-то есть, чудо с бриллиантовыми запонками?
-Вот есть немножко, - информирую я, проведя тщательную ревизию в карманах пиджака, и рассматриваю выложенные на стол слегка помятые купюры. - Как ты думаешь с точки зрения бухгалтера как экономического специалиста, мне этого хватит на сметану и сыр с... плавленный? Или мне необходимо подключать резервные способы финансирования и идти занимать наличность у ночных пешеходов в добровольно-принудительном порядке?..
-Ну вообще да, хватит. Но если это всё, что у тебя с собой есть, лучше не трать, возьми мой кошелёк. Тебе же дальше как-то надо будет жить, - хмурится Морошка озабоченно.
-Неважно. Ты меня кормишь, и я тоже хочу тебя хоть чем-нибудь угостить в ответ.
-Ага... Джель, угостите даму бокальчиком майонеза! - Морошка кокетливо улыбнулась, проведя рукой по своей золотой цепочке с кулоном-ягодкой.
-Лучше стопочкой сплавленного сыра, - подхватываю я охотно.
Беру всё-таки у мягко, но непререкаемо настойчивой Морошки несколько купюр вдобавок к своим накоплениям, выслушиваю инструкции насчёт опасности получить от ушлых продавщиц просрочку или быть обсчитанным, и исчезаю в дождь, вооружённый нежно-жёлтым зонтом с (ну, конечно же!) спелыми морошками по краю. Рыжее зарево бессонных фонарей у подъездов окутывает волосы альтернативным нимбом, с даже и не думающего светлеть неба сеется мелкая морось. Муравейники кирпичных многоэтажек прилежно спят, убаюканные этим шёпотом по шиферу и перестуком по подоконникам, во всём квартале светится лишь два или три окна, и от их света веет не уютом, а какой-то зашифрованной шизофренией. Гладкое тёмное стекло тишины в капельках измороси, даже звук моих шагов совершенно не слышен. Слегка ведёт голову - то ли от сильной усталости и отсутствия кофеина в крови, то ли от осознания полной нереальности происходящего. Я. Джель Норд. Иду ночью в магазин. За майонезом! Недостоверно настолько же, насколько великолепно. Прокручиваю зонт в руке, мелькая морошками, и кладу на плечо, подставляя лицо мелким капелькам. Ильмы на аллее любопытными ветвями тянутся к тёмным окнам и балконам; на одном из них курит осунувшийся парень, наверное, студент какой-нибудь, и взгляд его устремлён ещё дальше, чем идёт поезд самого дальнего следования. Хотел бы я однажды сойти там на перрон, в этом неведомом месте... однажды, когда-нибудь.
Маленький магазинчик ярким аквариумом с пластмассовыми рыбками светится ровно там, где указывала Морошка, прилепившись всей спиной к бетонному забору энергоподстанции.
Я покупаю там пакетик некоего нечта с лексическим кадавром ”Молонез” вместо надписи, заинтригованный донельзя, а также пачку печенья ”Хлеборобка” и - с неизвестными даже для меня целями - банку яблочного повидла. Сыра не наблюдается, и я не решаюсь про него спросить - молча улыбаюсь, как полагается, и оставляю сдачу в круглом блюдечке у кассы. На мне остаётся немного магазинного запаха, и это отчего-то нравится. Морошка в своей маленькой квартирке смотрит сейчас на входную дверь в смеси страха и надежды, и я ускоряю шаг, чтобы сократить это время натянутой неопределённости, но воздух вязнет вокруг, и дымка мороси и янтарное марево натриевых фонарей обретают плотность. Кровь всё замедляет и замедляет течение в артериях, и я с обречённостью понимаю, почему. Этот мир слишком стабилен - нулевой индекс магнитного поля, может быть даже, отрицательный.
-Морошка, прости, тебе придётся подождать... - вслух, чтобы услышать собственный голос.
Близость энергоподстанции оказывается спасительной - прямо в бетонную серую плоскость забора утоплена щитовая, и я приваливаюсь спиной к её ребристой двери, за которой течёт и воркует энергия. Опускаюсь в мелкую воробьиную травку - наверное, пристрастившимся к наркотикам людям знакомо это дрожащее ожидание... немеющими пальцами расстёгиваю круглые пуговички на воротнике, закрываю глаза, закидываю голову. Обратный отсчёт - uno... duo... tres... - сполох острой васильковой боли, металлический привкус во рту, и всё.
Всё... стеклянные песни сладкой силы, воскрешающей и умерщвляющей, пронизывающей всё мицелием, стены и пустоту, сны и явь, сплетения течений и вкусов, в которых сейчас преобладает капельку химозный апельсин и спелая пшеница, и осязаемое тепло, - от него бессознательно трёшься лопатками о металл, чтобы законсервировать в теле на случай особенно опасной зимы. Усилием воли на грани выносимого не даю себя растворить всего целиком, потому что Морошка - ждёт, ждёт меня... Джеля. И первым делом ловлю взглядом звенящих нитей накаливания её пушистую светлую макушку. Вопреки моим догадкам, она ничего не сверлит глазами в двери, ну вот и хорошо, а как-то рассеянно моет чашки от чая. И надеюсь, у девушек это не является симптомами дикого душевного краха. Вроде бы нет.
Почти отпускаю, только самыми кончиками пальцев ощущая мокрую травку, и плыву через Лейден, от края до края, сворачиваюсь внутри матовых парковых фонарей, подсматривая птичьи сны и слушая проходящий поезд, а тот самый студент на самом деле студент, завтра гистология, а Медицинская академия вся примолкла до утра, только вахтёр кроссворды всё решает сам с собой на скорость, и мелькают кадры на экране телевзора, химеры за стеклом. Так бы быть до появления первых троллейбусов, чтобы узнать, наконец, какие блаженные и проклятые на них едут, но стучит внутри метроном: Морошка - ждёт, ждёт - Джеля...
Tres - пальцы, извиняясь, касаются медной лозы, вросшей в яремную вену. Duo - озоновый озноб отключения, краткий выдох, и влага на лице. Uno - ...
-Дорес мье, господин директор Антинеля, - говорит мне негромко через пустую дорогу Дьен.
Молчу и не шевелюсь. Моргнуть бы, взмахом ресниц рассеяв морок... но не в силах.
-Здесь индекс - минус три, - так же негромко и вроде как дружелюбно сообщает Садерьер; из-за ореолов уличных фонарей его радужки - ржавая кровь, и я непроизвольно облизываю губы при мысли о том, какова она на вкус. - Я понимаю, что Вы не рассчитывали здесь... задерживаться. Но всё равно, это даже для Вас на редкость неблагоразумно. Норд...
-Нет.
Я стремительно встаю, из-за спины недовольно топорщатся плети проводов, зонт с ягодами морошки лежит у ног, и капельки дождя постукивают по его куполу. Дьен поднимает бровь, сам вряд ли осознавая, у кого именно он украл это невербальное требование обоснуя. Я злокозненно молчу, чуть скаля левый угол рта: сам догадайся, раз ты такой... Садерьер.
-В конце концов, эти переговоры нужны Антинелю, а не лично мне, - изрекает он, поняв, что в молчанку ему меня никогда не переиграть, даже если он зашьёт себе рот кевларом.
-Я буду на переговорах. И с чего Вы вообще взяли обратное, в рот с потолка?..
Мы вскрываем друг друга взглядами без анестезии. Влажный воздух трещит от статики.
-В десять утра в Торгово-промышленной палате Марчеллы, - выскрипывает Садерьер слегка брезгливо, в конце концов, и долго, долго смотрит на банку яблочного повидла в траве.
-У меня всё прекрасно с памятью, - я скалюсь чуть шире, и Дьен отводит взгляд и вздыхает. Чуть щурит на меня свои кроваво-ржавые сейчас глаза, молча ныряет в авто за аптечкой, потом приближается и абсолютно бесстрашно прижимает кусочек бинта с какой-то мазью к моему горлу. Стоит, держит, склонив голову; от него сладко пахнет вишнями и шоколадом, и я не дышу, но совсем по иной причине. Когда-нибудь я прижму тебя к стене, командор Садерьер, и запущу обе руки тебе за рёбра, чтобы разобраться раз и навсегда, из чего и по каким чертежам ты сделан... жаль, что прямо сейчас невозможно. Потому что меня ждут...
-Пластырь есть? - мрачно вопрошаю я, только сейчас осознав то, что Садерьер парой минут ранее: являться пред ясные очи Морошки сразу после прямого коннекта с местными сетями, не предприняв никаких мер, весьма... чревовато. Так же молча и очень аккуратно он клеит поверх свёрнутого бинта три полоски пластыря, удачно неразличимых на моей белой коже.
-Она хотя бы хорошенькая? - неожиданно спрашивает Садерьер непонятным тоном.
-Она Морошка, - отвечаю я чистую правду. Подхватываю пакет и зонт, и, не оборачиваясь, ухожу доживать свою странную, странную и дивную ночь до самого её дна.