Люди и нелюди (иные нити) III (2/2)

В лесу, где птичья душа Полетт Лозье обретёт то тело, которое ей предназначалось изначально – но из-за очередной нелепой накладки так и не досталось. В лесу, который может… но это всё неважно. Неважно.

-Здесь, завтра, в час её смерти, - коротко роняю я, едва размыкая губы, соскальзываю с подоконника и пропадаю прочь – ночевать в сплетениях вен и артерий Антинеля, как и полагается настоящему сердцу.

Вязкий и густой утренний свет сукровицей стекал по стёклам, когда мы с генералом снова очутились у бельмастой полыньи окна. Сейчас холл был бледен и печален, словно отражение; отороченный чьими-то торопливыми шагами по коридору, он дрейфовал в своём молчании, и делал вид, что я ему безразличен. А от генерала веяло горькой раскалённой решимостью, и только этот аромат удерживал меня от отказа в его просьбе. Антинель, злой и взволнованный, стоял за моей спиной, впивая в плечо ломкие кафельные пальцы, но не издавал ни звука. В той же шерстяной тишине я скупо киваю Рейнборну и жестом требую идти следом, вниз по пологой лестнице с бледно-голубыми стенами и белыми тюлевыми шторами. Туда, где матовая луна лампы дремлет над неряшливо покрашенными в цвет февральской тоски дверями, за которые никто никогда не ходил. Чёрные тонкие провода, завиваясь по побелённой стене причудливыми виньетками, обрамляли эти двери – в сумерках на них распустятся цветы зла, которые я так люблю носить на высоком воротничке блузы в слепом феврале. А пока всё вполне успешно притворялось обыденным и плоским… как всегда в дневное время суток. Остановившись перед дверью, я кладу на неё обе ладони.

-Господин директор, - говорит где-то за правым плечом генерал; голос его – горький шоколад с солью. – Это не имеет ни одного рационального резона и в принципе наверняка прозвучит бредово, но, знаете…

-Знаю. Можете не продолжать.

Рейнборн некоторое время пристально смотрит мне в затылок; я действительно знаю, что мою ключицу генерал тоже бы непременно припрятал – ведь монолитным скалам скучно без гнездящихся на них птиц. И сломанные крылья вкупе с неспособность видеть сны для генерала не аргумент против. Скорее, за…

-Спасибо, Джель, - отзывается генерал и сам, вместо меня, толкает створку светло-серой двери наружу.

Буквально в ста метрах впереди хмурой и непререкаемой стеной встаёт густой сосновый лес. Принято полагать сосновый бор, в отличие от ельника, достаточно солнечным и невесомым местом, однако эта чаща одним своим видом перечёркивает все подобные предположения. Лес смотрит на нас с генералом, пока мы, по щиколотку проваливаясь в крупитчатый вероломный снег, пробираемся к опушке. И взгляд этот давит на плечи точно так же, как и истекающее меланхолией бледно-пепельное небо. В нём вроде бы нет ни угрозы, ни даже предостережения. Но он слишком пристальный, как стеклянный скальпель, и проходит насквозь и скальную породу генерала, и мою благословенную пустоту, оставляя трепещущие трассы разрезов. Вслед нам всеми окнами восточного фасада встревоженно взирает Антинель, а я даже не могу пообещать ему, что не останусь где-нибудь в глубоких мшистых падях, с повиликой и плющом вместо привычных проводов в венах, с сосновой хвоей в потемневших без электрического сока волосах.

-Удачно, что наша Птица не пыталась полететь в вечернюю зарю, или, что ещё хлеще, в полночь… - я ненадолго останавливаюсь, чтобы отнять полу своего пальто у какого-то колючего куста – мы дошли до опушки, откуда в сторону кирпичных корпусов медленно, но неумолимо наползал авангард леса. – Там и в дневном полумраке предостаточно странных созданий. А когда на мир спускаются тени темноты, то вероятность, единожды войдя туда, навсегда остаться спать среди сосен, равна ста процентам. Да… да.

-Какова моя миссия? – серьёзно спросил генерал, замирая рядом. Одна его рука привычно покоилась на поясной кобуре с бронебойным РСА. Вторая, стиснутая в кулак, подрагивала у груди – там, где ожидал под чёрным мундиром своего часа узкий футляр с ключичной косточкой.

Я задумчиво смотрю в снег:

-Миссия… вернуться в Антинель, со мной или без меня, и не закрывать на ночь своё окно, оставляя на нём блюдце со свежими ломтиками белых яблок и ягодами тутовника. А ещё… верить, генерал. Верить.

Мы обмениваемся быстрыми взглядами – и ныряем в лесные сумерки, растворившись в них без остатка.

-…я давно в курсе, что плату с инстинктом самосохранения Вам сожгло этой вынужденной нежизнью, но ведь всё должно иметь хоть какой-то предел! Хоть какой-то, Вы понимаете?.. Да лучше бы я горячего олова наглотался, честное слово… и почему именно Вам больше всех надо, Норд?.. Вынимать из зеркал свои Изнанки, воплощать в смерть мечты анорексичек-неудачниц, отращивать крылья лаборанткам, и…

В этом месте Дьен обнаружил, что я его совершенно не слушаю, поглощённый полнолунным пейзажем за тонким стекольным льдом, захлебнулся и затих. Аллилуйя. Что характерно, на Рейнборна он вот так не верещал… только посмотрел молча, как кит на мыловарню, и пропал прочь куда подальше. Мэджик. Я прислоняюсь виском к хрупкой преграде между мною и февралём, неотрывно глядя в глубину леса. Где-то там, в кукушечьем гнезде, среди сосновой хвои, постепенно обрастает невесомой эдельвейсовой плотью ключица девочки, которая хотела счастья. Ключица… ключ от птичьей мечты.

-Когда все твои ключи переломаны, - говорю я негромко, оборачиваясь к Садерьеру и беря со стоящего рядом белого блюдца шероховатый шарик грецкого ореха, - когда замочная скважина залита свинцом объективной реальности, когда не выдерживает и умирает даже надежда – тогда всё равно остаётся…

Треск раскалываемой скорлупы, открывающей лабиринт орехового ядра, чуть терпкий вкус на губах.

Я закрываю глаза и, молчаливо отвечая на нетерпеливое «Что остаётся?..» Садерьера, протягиваю ему на ладони очередной грецкий орех.