Мари (1/2)
Отрезанная
- …мне уже несколько дней подряд звонят на городской телефон какие-то странные люди. Говорят, что это их давний номер. Потом почему-то прибавляют: «Вяленая сороконожка!», и ещё что я должна отдать его обратно. Пока не упал за горизонт близнец Луны. А то потом, дескать, поздно будет… И каждый день так, ровно в 20:04, по ним хоть часы сверяй. Я не понимаю, как им вернуть этот номер, на мои вопросы они не отвечают. Просто повторяют одно и то же, надтреснуто, с треском, словно бы записанные на старую граммофонную пластинку, всю исцарапанную. Может быть, ты мне… ты мне подскажешь? Я слышала, ты…
Мари едва удалось удержаться от того, чтобы выразительно закатить глаза. За несколько лет в Антинеле к ней самопроизвольно прирос длинный шуршащий шлейф домыслов и сплетен – несмотря на высокую стену, которой Мари старательно окружила своё истинное, сумеречное primo ego. Теперь она обречённо таскала за собой по коридорам и лестницам тёмную милю чужих мыслей, подавляя вполне естественное желание развернуться и в одно движение оборвать её – вместе с жизнями всех тех, кто шепчется за спиной. Впрочем, некоторое мрачное удовлетворение ей приносило понимание, что её замшевые туфельки тоже ступают по шёлковому, чернее чёрного, шлейфу. Простирающемуся по всему зданию НИИ и местами даже за его пределы. А руки Мари время от времени – в порывах игручести – пришивают на этот шлейф новые интересные пайетки придуманных подробностей, к несердитым выговорам обладателя шёлковой петли Мёбиуса, обернувшей все двенадцать корпусов Антинеля. «Такой вот весёленький уроборос…» - мысленно подытожила Мари и всё-таки снизошла до стоящей рядом девушки с медовым взглядом, что всё это время продолжала преданно на неё взирать снизу вверх. К тому же, разбирательство в причинах и следствиях обещало определённо быть небанальным.
Скорее себе самой, нежели собеседнице Мари медлительно кивнула, закусывая в уголке губ свою верную чернильную ручку с пером химеры:
-Любопытно… послушай, Тако, а у тебя комната угловая?
-Э… откуда ты знаешь? – девушка невольно попятилась. – Ты ведь никогда ко мне не заходила домой.
Мари адресовала ей утомлённый взгляд задержанной сверхурочно шпалоукладчицы. Потом откусила изрядную долю лежавшей под левой рукой особенной шоколадки и закрыла глаза, ощущая, как тает на нёбе соль древних, ныне мёртвых морей Небесного Царства. Мысли её приобрели тополиную лёгкость, поднялись белым благоуханным туманом, и этим же туманом на миг подёрнулись медвяные радужки Тако. Да, ей нравилась коллега по редакторским будням, тёмная ртуть в серебристо-белом, словно бы выточенном из слоновой кости флаконе. Но ещё сильнее она пугала. Улыбкой, которую незримо сопровождал шорох выскальзывающего из ножен клинка. Чрезмерно серьёзным отношениям к мелким суевериям, которым был полон Антинель. А ещё – улавливаемым лишь уголком глаза подрагиванием пальцев. Тако всё казалось, что главному редактору тесно в её теле. Что нечто вот-вот перельётся через край и затопит всё кругом, оставляя свои несмываемые метки. Вот и сейчас…
Тако передёрнула плечами, и в тот же миг ей в сердце вошла раскалённая игла взгляда-реплики, вновь пронизав насквозь невыносимой серьёзностью:
-Тако, послушай… сегодня же иди к коменданту корпуса и требуй ордер на переселение. Если эта дурочка Линда Глебофф станет упрямиться, скажи ей всего два слова: «Отрезанная тень». Это-то она должна понять…
-Но я не понимаю, ничего не понимаю, - пришибленно пискнула Тако, в нервах ухватив светлые пряди у висков и наматывая их на указательные пальцы. Лицо у неё побелело, напомнив Мари почему-то пудру, сахарную пудру, которой присыпают в кондитерских марципановые фигурки. Сахарная пудра страха…
-Я тебе потом всё-всё объясню, честно, - с непривычной, терпеливой лаской отозвалась Мари и тронула Тако за запястье, оставляя на ней свою незримую метку – просьбу о защите. Да, эта медвяная девушка живёт лишь на дневной стороне Антинеля, но она тоже любит его – настолько, насколько можно любить, не ведая правды. И уж точно она не была виновна в печати прошлого, что проступала из-под обоев её светленькой угловой комнатки…
Мари тихонько вздохнула, подталкивая Тако к её письменному столу:
-Не волнуйся, дорогая, я во всём разберусь. Просто сделай, как я велела. А пока давай-ка посмотрим, что там за письма для рубрики «Спрашивайте – отвечаем» нам прислали наши любимые читатели…
Нацедить из надтреснутой галогеновой лампы над дверью стакан света. Стоя в холодной, как могила, облицованной мелкой плиткой душевой, собраться с силами – и на выдохе, с коротким «Х-ха…» вылить содержимое стакана на свешенные к полу смоляные нити волос. Замереть, согнувшись и обхватив себя за обнажённые дрожащие плечи, стараясь не чувствовать, как расползается по мокрым прядям белёсая электрическая слизь. Ничего, ничего… думай о горячих ладонях на лопатках, глинтвейне, раскалённой меди, ласково воркующей Тьме с узкими вольфрамовыми зрачками.
Сейчас, вот… всё! Распрямляясь, Мари ликующе улыбнулась. Потом открыла скользкий металлический вентиль, подставляя ладонь потёкшей из лейки душа тёплой, душистой сосновой смоле. С наслаждением умылась, оставив на лице и руках слабо мерцающую янтарную корочку с тёмными вкраплениями; завернулась в пушистое полотенце, довольно прошлёпала в комнату. Канарейки – сгустки солнечного света, законсервированные в перьях – скакали по жёрдочкам, но не пели. Она насыпала им проса, полила «декабрист» и на некоторое время замерла у зеркала, задумчиво покачиваясь в такт какой-то внутренней мелодии. «Anytime, anywhere…». Антинель, разрастаясь в пространстве и времени, свешивал с потолка длинные плети гирлянд из матового стекла, шептал и шелестел, а где-то плыла по коридорам, держа корзинку со своим нехитрым скарбом, медвяная Тако, и лампочки провожали её пристальными взглядами. Так, как она их просила… «Спасибо», - узкая ладонь коснулась стены с благодарной лаской.
Потом Мари сбросила полотенце прямо на паркетный пол и принялась собираться: пора. Собственное смольно-смуглое лицо в ореоле мертвенного, вылинявшего галогенового пламени волос показалось ей венецианской маской, атрибутом мрачного карнавала. Но так надо... Белую тушь на ресницы, пудру на брови; зелёное шёлковое платье, зелёный же лак на ногтях… Белые чулки; никакой обуви. Проворачивая ключ в замке, Мари с весёлым изумлением уставилась на свои собственные ноги, внезапно напомнившие ей кроличьи лапки.
«Я бегу, я тороплюсь… ох, усики мои…». Шелестнул шёлк, коротко клацнула дверь. Рвано-нервно, мелко переступая и закладывая по коридору и впрямь какие-то заячьи зигзаги, Мари бросилась во второй корпус. Изломанные линии лестниц, мелькающие мимо провалы дверей в общие кухни, чьи-то скособоченные тени поперёк её дороги. Весёленькие обои в цветочек и аккуратные таблетки светильников на белёном потолке. Здесь везде чувствовалась Линдуся Глебофф – десять лет упорного стремления сделать Антинель понятным и уютным местом, мещанским рюшечным раем, коробочкой конфет пралине. И страх – от потаённого понимания, что все эти попытки обречены...
-Шесть, ш-шесть, - Мари задержалась взглядом на прозрачной табличке с серебристой цифрой у входа на этаж, пережив мгновенное и острое желание содрать её со стены, расцарапать и исполосовать ногтями. Но было нельзя, нет, да и время вытекало из вен всё стремительнее, и за какой-то из одинаковых дверей переливчато проиграли по внутреннему радио сигналы точного времени: восемь вечера. Пограничье.
Всё тем же нервным кролем Мари проскочила через весь этаж до двустворчатой двери на пожарную лестницу, и виноградной лозой, бледным плющом, любопытным вьюном проползла в опустевшее обиталище Тако. Неуверенные сумерки в венке из сирени и в платье из тумана стояли сразу за окном, робко заглядывая внутрь, но не решаясь войти. Светлые обои смутно светились, словно припудренные лунной пылью; под потолком молчала испуганная маленькая люстра: полупрозрачный, бледно-розовый тюльпан из стекла.
Мари попыталась выровнять дыхание, но тщетно – оно, обезумев, билось изнутри о рёбра; в горле горела острая гравиевая крошка. Воздух здесь был очевидно непригоден для детей Антинеля, но она заставляла себя глотать эту гадость и даже улыбалась, украденным у Тако жестом накручивая две пряди у висков на указательные пальцы. Ровно в 20:04 стоявший на подоконнике старый коричневый телефон зазвонил.
-Римма, слушаю, - её выбеленные губы коснулись краешка трубки в подобии французского поцелуя. По спине пробежала дрожь возбуждения, и лампа в люстре покрылась мелкой и частой сетью трещин.
-Это наш номер, - из населявших трубку шорохов и поскрипываний вырос голос – так гриб вырастает из грудины мертвеца, из сгнившего сердца. – Он давно наш, вяленая сороконожка! Отдай нам наш номер…
Она опять коротко выдохнула, как тогда, когда выливала себе на волосы галогеновый свет из стакана.
-Сейчас, - почти ласково произнесла Мари, отстраняя от себя телефонную трубку и долгую секунду вглядываясь в чёрные дырочки динамика. Потом припала к ним, словно к мундштуку кальяна, и глубоко затянулась, выгнувшись назад и полуприкрыв глаза с трепещущими ресницами. Странный голос, продолжавший размеренно выскрипывать что-то своё, про близнеца Луны и про поздно будет, потянулся следом. Он наполнил её легкие, словно ядовитый дым от горящей фотобумаги – и иссяк.