Вовне (1/2)
Вечный любовник осени
Вечно сидеть на веранде старого дощатого домика и смотреть, как ветер перебирает золотую листву лип, обнажая все ещё зелёный подшёрсток. Смотреть, как эти листья летят мимо леденцовых – розовых, жёлтых, зелёных – старинных особнячков за проржавевшей лозой виноградных решёток. Как такими же шуршливыми стайками школьники бегут вслед за осенними бабочками навстречу небу и всей той жизни, что здесь уже не течёт. Она застыла навеки чистой янтарной смолой, заключив в себе фигурку в плетёном кресле на веранде старого дощатого домика. Спустя эоны эта капля смолы будет выловлена из волн Послебалтийского моря, чтобы кто-то мог заглянуть в её сердцевину и увидеть всё то, что я вижу сейчас. Лопочущие липы, в которых курлычет ветер, и бегущих по узким аллеям на Пустыри детей с пёстрыми ветряками и змеями в руках. День проходит за днём. Иногда я варю кофе на двухконфорочной плитке, стоя в полузабытьи на летней кухне, где качается паутинчатая тюль и пахнет палыми яблоками из многочисленных ящиков. Мою чашку наискось прорезает тёмный шрам трещины – ветеран давно забытых войн, она цепляется этим треснутым боком за мой шерстяной палантин в шахматную клетку. Чёрную и чёрную. Больше мне ничего не нужно – лишь вечно следить за вальсом уносимых в своё странное куда-то липовых круглых листьев, слушая, как на печной вьюшке играет бродяга-ветер. Да бросить иногда медный грошик на хорошую погоду, когда с закатом усиливается течение вечного зюйд-веста.
«Лучше уж так – без тревог, без желаний...». Старый сон о расколотых зеркалах. Миннепея. Белый кафель, красные капли. Чьи-то седые от инея слова...
Они иногда вспоминаются мне сейчас, пока я сижу в плетёном кресле на веранде – слабо, словно чужая память. Как умирающая лампочка в подъезде.
Иногда мимо в свой сарайчик среди полынных зарослей проходит бабушка из второй квартиры. Спрашивает, буду ли я тыквенную кашу. Да, наверное. Мне не нужно ничего, кроме пары чашек кофе без сахара и сливок, но я понимаю, что это немного неправильно. И я соглашаюсь. На картошку в мундирах, на свекольный суп, на скользкую перловку с тушёнкой. Стол у выхода с веранды застелен газетами, с которых дожди и время давно смыли всё, в чём вообще заключается смысл газеты. Поэтому я читаю их с особенным удовольствием. В тарелку иногда прилетает золотистый листок с зубчатыми краями.
В какой-то из вечеров появляется она. Не слышу, как она приходит – просто вдруг ощущаю, что рядом со мной сидит кто-то ещё. Тёплое плечо и запах, от которого вспоминается растрескавшийся умывальник под лестницей и бутылочка жидкого мыла «Утренняя тубероза». Даже и не знаю, что это вообще такое – тубероза. Но видятся мне отнюдь не цветы. Отнюдь не цветы.
-Тебе нужно хоть изредка с кем-то разговаривать. Так не может продолжаться вечно, пойми... сколько ещё ты будешь сидеть на веранде и смотреть на летящие листья? - говорит она, глядя мне в лицо прозрачными глазами лимонадного цвета. Я в ответ ей молчу, кутаясь в палантин, потому что знаю: нет никаких веских причин, по которым это не может продолжаться вечно. Она такие причины выкапывает из-под гнилых досок, палой листвы:
-Этот дом не принадлежит тебе. В этом мире тебе вообще ничего не принадлежит... Или ты всё-таки хочешь ещё на несколько лет туда, обратно, где чёрное железо и синий свет? Тебя до сих пор ищут…
Я долго смотрю мимо неё. Ветер над Пустырями полощет в сгущающемся сумраке пёстрые хвосты воздушных змеев. Далёкий детский смех разбивается о дощатый пол веранды на хрустальные бусинки. Отпивая по глотку холодный кофе из ветеранской чашки, я начинаю понимать, что что-то заканчивается.
-Значит, поедем завтра утром в город, - подытоживает она, - сделаем тебе документы на этот дом. Не думаю, что это будет слишком сложно. Придумаем тебе имя и оформим наследство у нотариуса. Я знаю там одного нотариуса, у неё весь мир – креветка. Она не будет долго думать и пытаться понять.
-...
-Хм. Буду считать это выражением твоего согласия... - её подвитые у висков светлые волосы пушистые, как усики насекомого. Туберозы, видимо. Даже не попытавшись оставить на мне отпечаток себя, она исчезает так же, как и появилась – беззвучным выдохом умирающего.
Я ставлю чашку на настольное истлевшее чтиво и обнимаю себя за плечи, приглаживая помятую безмятежность. Через аллейку, за липами, качается на старинных скрипучих качелях в палисаднике девчушка в клетчатом серо-розовом пальто... Она то появится на фоне освещённого окна такого же серо-розового особнячка, то пропадёт за кронами деревьев. Ветер приносит обрывки её песни: «Виноградных листьев студёные кольца... твои глаза - черника и перец...». Ветер пахнет не осенью, а чем-то ещё. Должно быть, металлом. Только не чёрным, как там, а сине-серым – вылизанным дождями. Я иду варить себе ещё кофе на летнюю кухню, в привычную, чуть подгнившую сладость яблочных россыпей по тканым половичкам. По шторе вверх ползёт паук коси-коси-сено. Почти темнота. Тихонько шипит газ под помятой металлической джезвой. Мало-помалу всё возвращается на круги своя, жаль лишь, что ненадолго. Теперь я понимаю это с особенной определённостью. Придёт зима, падёт снег, встанет лёд на реках, и тогда меня всё-таки отыщут… и мне придётся вернуться.
И почему бы им всем просто не оставить меня в покое? Мне ведь ничего не нужно. Даже оставшихся где-то на рёбрах бессвязных обрывков души. Всего лишь вечно сидеть на веранде старого дощатого домика и смотреть, как ветер перебирает золотую листву лип.
Свари мне кофе
…Седой декабрьский день, пепел и платина, плыл и длился, просыпаясь мелким снегом на замершие артерии дорог. Отстранённое янтарное мерцание светофоров на перекрёстках погружало в странную дрёму наяву. Дьен недовольно дёрнул головой в попытках стряхнуть с них нежную паутину нежизни. Взгляд его некоторое время рыскал по сторонам, пока не уцепился за прекрасно красную, во всей этой предсмертной бледности, вывеску кофейни. Мигнув хищными рубиновыми глазами габаритных огней, чёрный бронированный «Мицубиси» свернул в опушённый инеем, с провисшими проводами и старыми деревянными домиками, переулок. Приткнулся к тротуару, и урчание мотора оборвалось в какую-то опустошающую тишину. Потуже затягивая клетчатый шарф, Дьен выбрался наружу, к угловому дому, где на высоком крыльце бесстрашно красовались рыжие коробочки жимолости, припорошенные снегом.
Холодный воздух пряно и будоражаще пах свежим кофе – какая-то особенно искренняя, раскалённая горечь. Словно бы изнанка души Дьена – с завалившимися за атласную подкладку зёрнами арабики и «счастливым» билетиком на несбыточный трамвай. Садерьер вдохнул поглубже. Пригубил, обжигаясь, чужой город, и поднялся на крылечко кофейни. Внутри к основной ноте примешались карамель и пралине. От жёлтых ламп шло вполне ощутимое тепло; мурлыкала на подоконнике среди горшков с геранью полосатая длинная кошка с кисточками на ушах. Соблазнённый Садерьер задержался дольше положенного. Он забыл сдачу (нарочито небрежно, но искренне) и вышел на улицу, когда небо уже подёрнулось первой дымкой сиреневых морозных сумерек.
Вдоль укутанного в молчание переулка зажглось несколько старинных фонарей в жестяных абажурах. Поднимался над печными трубами дым, а Дьен пил горячий шоколад, и ему не хотелось вновь нырять в кровеносную сеть дорог в попытках найти потерянное сердце. Найти – и пронзить насквозь ледяной иглой nobless oblige. Да, он должен… но нужно ли?.. Чтобы слегка оттянуть неминуемую минуту метаморфозы в командора войны, Садерьер прошёл вперёд по переулку, по узкой стёжке между сугробов. Вечереющий воздух вокруг похрустывал, остывая и оставаясь на стёклах старых домов причудливыми перьями. Кто говорил, что есть покой и воля?.. В этом потаённом уголке мира на Дьена вдруг снизошло понимание. Он огляделся с каплями изумления в безднах зрачков, и – осознал себя среди этого места. Так далеко от всего привычного, и так прекрасно. Слегка сладковатый привкус дыма; тёплые полыньи окошек за кружевными шторками, за сплетениями голых ветвей яблонь. А там, за ними – такая хрупкая и трогательная, такая непостижимая жизнь…
Сердце томительно заныло от какой-то непознанной тоски; Садерьер сделал последний глоток горячего шоколада, и вдруг понял, что он нашёл. Он нашёл вовсе не то, что искал – но, определённо, поиск его окончен. Шорох перьев; на соседний фонарь спланировала крупная ворона, взъерошилась, устраиваясь поудобнее, и пристально посмотрела на Дьена одним глазом, склонив голову набок. Это немедленно напомнило ему… да, и эту запечатанную вечным молчанием складку выгнутых углами вниз губ, и манеру смотреть по-птичьи, и узкие чёрные манжеты.
-Наверное, теперь… - вслух сказал Дьен хрипловатым голосом и запрокинул голову к небу, медленно проливающему последние капли солёного света на его щёки. Вздохнул прерывисто. Развернулся, чтобы всё-таки сесть в авто и вернуться с пустыми руками и полным по края сердцем, и…